Педагогические поэмы. «Флаги на башнях», «Марш 30 года», «ФД-1»
Шрифт:
– Не скажите, – настаивал на своем Соломон Давыдович, – смотри какая мебель, а, кроме того, к вашему сведению, у сотрудников нельзя сказать, чтобы было много возможностей влюбляться. Жены все-таки…
– Да, вы вот так говорите, а потом возьмете и умыкнете колонистку!
– Товарищ Зырянский! Для чего я буду ее увозить, если своих четыре дочки, не знаешь, как замуж выдать.
– Ага! Свои дочки, так вы понимаете!
– Хэ! Свои дочки – не только большое счастье. Если бы нашелся такой, пускай себе
Зырянскому не везло или Ванде, но пришла она в колонию в выходной день, а дежурным бригадиром был в этот день… Зырянский. Колонисты жили уже в спальнях. Ванда вошла в вестибюль в послеобеденный час, когда все либо в спальнях сидят, либо в парке прячутся. На дневальстве стоял Вася Клюшнев, похожий, как известно, на Дантеса. Ванда оглянулась и сказала несмело:
– Здравствуй, Вася!
Клюшнев обрадовался:
– О Ванда, здравствуй!
– Пришла проведать. К девочкам некого послать?
– Да ты иди прямо в спальню. Там все.
– А кто дежурный сегодня?
– Зырянский.
Ванда повалилась на диванчик, даже побледнела:
– Ой, как не повезло!
– Да ты не бойся, иди, что он тебе сделает?
Но в этот момент Зырянский вышел из столовой вместе с Бегунком, и когда он увидел Ванду, у него было выражение, которое показывало, что он многое может с Вандой сделать:
– А! Вы чего пожаловали?
– Нужно мне, – с трудом ответила Ванда.
– Скажите, пожалуйста, «нужно». Убежала из колонии, значит, никаких «нужно»!
Из столовой выбежали две девочки и запищали в восторге. Потом на этот писк выбежали еще две и тоже запищали, вырвалась оттуда же Оксана и, конечно, с объятиями:
– Ванда! Ой, какая радость! Вандочка, миленькая!
Зырянский пришел в себя и крикнул:
– Я вас всех арестую! Какая радость? Она убежала из колонии!
Оксана удивленно посмотрела на Зырянского:
– Убежала! Что ты выдумываешь. Не убежала, а замуж вышла!
Володя Бегунок смотрел и тоже бросился к Ванде на шею:
– Вандочка! Ах, милая, ах, какая радость! Она замуж вышла!
– Убирайся вон, чертенок! – закричали на Володю девушки.
Зырянский все-таки был в повязке.
– Колонистки, к порядку.
Это был привычный призыв дежурного бригадира, и девочки смущенно смолкли.
– Нечего ей здесь околачиваться! Я ее не пущу никуда. Раз убежала из колонии, кончено! И из-за чего? Из-за романа!
Ванда наконец тоже подняла голос:
– Как это убежала? Что я, беспризорная, что ли? Я целый год в колонии!
– Год в колонии. Тем хуже, что ушла, как… по-свински, одним словом! Для тебя донжуаны лучше колонистов?
– Какие донжуаны?
– Петька твой – донжуан!
И Володя Бегунок пропел со своей стороны:
– Дон Кихот Ламанчакский.
– Какой он донжуан? Мы с ним в загсе записались!
– В загс тебе не стыдно было пойти, а в совет бригадиров стыдно. Убежала и целый месяц носа не показывала! Товарищ Клюшнев! Я не разрешаю пропускать ее в спальни. Клюшнев приставил винтовку к ноге:
– Есть, не пропускать в спальни!
Зырянский
гневно повернулся и ушел в столовую. Бегунок побежал в кабинет.– Вот ирод! – сказала Оксана. – Что же теперь делать? Вася, ты не пропустишь?
Вася грустно улыбнулся:
– Что вы? Приказание дежурного не только для меня, а и для вас обязательно.
Но в этот момент в коридор вышел Захаров, девочки бросились к нему:
– Алексей Степанович! Вот пришла Ванда, а Зырянский не пропускает ее в спальни!
Захаров обрадовался Ванде не меньше девочек. Он поцеловался с нею, пригладил ей прическу:
– Как это можно? Такой дорогой гость! Алеша!
Зырянский стал в дверях столовой.
– Алеша! Как же тебе не стыдно!
– Наш старый обычай – беглецов в колонию не впускать!
– Какие там беглецы! Пропусти.
Зырянский нахмурил брови, принял официальный вид:
– Есть, товарищ заведующий! Товарищ Клюшнев, пропусти ее по приказанию заведующего колонией!
Захаров засмеялся, повертел головой, обнял Ванду за плечи, шутя, галантным жестом показал девочкам дорогу, и все они отправились в кабинет. Сидели они там долго, и Володя Бегунок потом рассказывал в четвертой бригаде:
– Там одни девчата, понимаете, собрались, так они все по-своему, все по-своему. И Алексей Степанович ничего такого… не ругал, а только все спрашивал, какая квартира, да какая там старуха, да какой Петька. А Ванда все одно и тоже отвечает: ах, какой замечательный Петя, и какая замечательная старуха, и какая замечательная квартира! А потом, понимаете, прямо подошла так… к Алексею Степановичу и давать обнимать… за шею, все обнимает и обнимает и ревет. Потеха! Все замечательное, все замечательное, а на весь кабинет плачет. И она плачет, и другие девочки слезы вытирают, потеха…
– А дальше?
– А дальше Алексей Степанович говорит: Володька, убирайся отсюда, до чего ты распустился! Я и ушел.
– А за что?
– Я… честное слово, не знаю. Я так, просто смотрел… больше ничего.
– А чего ж она плакала?!
– А разве их разберешь? Она все благодарила, благодарила. А потом так стала посередине кабинета и как скажет: «За жизнь! Спасибо за жизнь!»
Филька посмотрел серьезными своими глазищами и сказал:
– Это она правильно: спасибо Алексею есть за что, это правильно. А только вот непонятно: почему сейчас же реветь [285] ? Если «спасибо», так при чем тут слезы? Он, наверное, выговаривал ей за что-нибудь?
285
В оригинале «плакать».
– Нет, ни чуточки не выговаривал. Он так… знаете… совсем такой добрый был, ничуть не сердитый.
Вечером был совет бригадиров. На совет пришел и Петя Воробьев, и много пацанов сбежалось из четвертой бригады, и удивило всех присутствие Воргунова. Он сел на диване рядом с колонистами и слушал внимательно. Торский сразу дал слово Ванде; Ванда осмотрела всех каким-то особенно взволнованным взглядом, слезы дрожали у нее в голосе, когда она говорила: