Педагогические поэмы. «Флаги на башнях», «Марш 30 года», «ФД-1»
Шрифт:
– Что вы понимаете, синьоры? Тоже – токари! Ты сделай чертежный стол!
Ваня взялся руками за уши:
– Кошмар, и все! Так и написано: «отставая от сегодняшнего дня на целый месяц».
Горохов из-за спин обиженно загудел:
– Да ты посуди: ведь стол за один день не сделаешь! Чего ты пристал?
– Убиться можно! – повторил Бегунок. – Страшно смотреть на этот левый фланг! Левый фланг! А вот девчата молодцы, правда, Ванда?
– Я не девчонка. Я металлист.
Даже новенький, недавно прибывший в шестую бригаду, красноухий, веснушчатый Подвесько и тот смотрит на диаграмму и, может быть, завидует правому
– Ох, и чадо мне дали, Подвесько этот, придется повозиться!
Апрельский день куда больше, и сумерки до чего приятные. Вчера как будто еще была зима, и пальто висели на вешалке, и окна были закрыты, а сегодня в цветниках старый немец-садовник даже пиджак сбросил и работает в одном жилете, и в парке расчищают дорожки сводные бригады, по одному от каждой постоянной, и на подоконниках сидят целые компании и заглядывают вниз на просыхающую землю.
А все-таки и в апреле бывают неприятности. Казалось, все благополучно в колонии и можно забыть таинственно исчезнувшие пальто, как вдруг в один день: в шестой бригаде у самого бригадира украдены десять рублей, прямо с кошельком, ночью, из брючного кармана, а в театральном зале исчез большой суконный занавес, стоимость которого несколько сот рублей. Захаров ходил как ночь, угрюмый и неприветливый и, говорят, сказал кому-то:
– Честное слово, собаку вызову!
Пацаны этому поверили и с особенным вниманием осматривали каждую собаку, пробегающую через территорию колонии. Но Захаров собаку не вызвал, а поставил вопрос на общем собрании. Колонисты сидели на собрании опечаленные и молчаливые и даже слова не просили. Один Марк Грингауз говорил речь:
– Стыдно и обидно, товарищи! Стыдно в городе сказать кому-нибудь, что в колонии им. Первого мая можно безнаказанно украсть занавес со сцены. Надо обязательно выяснить этот вопрос, надо всем смотреть. А мы ушами хлопаем, у нас из-под носа скоро денежный ящик сопрут.
Зырянский не выдержал:
– Денежный ящик не сопрут, он стоит в вестибюле, и там часовой день и ночь ходит. Разве в том дело? Что же нам, бросить работу и всем стать часовыми возле каждой тряпки? Вы подумайте, какая это продажная гадина действует. Она не хочет рыскать по городу, потому что там везде все заперто и везде сторожа ходят и милиция. Она сюда прилезла, товарищем прикинулась, все ходы и выходы знает, с нами за одним столом ест, работает, спит, разве от нее убережешься? Разве можно смотреть? За кем? Что же теперь, каждого колониста подозревать, замки повесить, часовых поставить? Я не умею смотреть, не умею, но говорю: вот этими руками, вот этими самыми руками, я эту гадину когда-нибудь…
Зырянский не мог докончить, слов у него не находилось, чтобы рассказать, что он сделает «этими руками».
Потом попросил слова Рыжиков. На прошлой неделе ему дали звание колониста. Рыжиков, впрочем, не потому взял слово, что он колонист, а потому, что он кое-что знает. Он так и начал.
– Я, товарищи, кое-что заметил. Вчера возвращаюсь из города, в отпуске был, вижу: этот пацан новенький идет через лес и все оглядывается. Я его остановил: покажи, говорю, карманы. Он хэ, туда-сюда, да я его сгреб и все из карманов… как бы это сказать… вытрусил. Вот все здесь у меня, смотрите.
Рыжиков
из своего кармана выгрузил много всякого добра: полплитки шоколада, карандашик-автомат, альбомчик «Крымские виды», билет в кинотеатр и два медовых пряника. Подвесько вытащили немедленно на середину. Уши Подвесько от этого отяжелели и сделались большие, но недовольное лицо оглядывалось во все стороны воинственно:– Что? Так что? Я взял, да? Я взял?
– Ты это купил? – спросил Торский.
– Конечно, купил.
– А деньги откуда?
– А мне сестра прислала… в письме… все видели.
И тут со всех сторон подтвердили: действительно, на днях Подвесько в письме получил три рубля. Подвесько стоял на середине и показывал всем свое добродетельное лицо. Торский уже махнул рукой в знак того, что он может покинуть середину, но Захаров вмешался:
– Подвесько, а ты воду пил в городе? С сиропом?
Подвесько не успел сообразить, в чем дело, и ответил сразу:
– Пил…
– Два стакана?
– Ну два.
– Два, так, а пряников… вот этих… ты сколько съел? Четыре?
Подвесько отвернулся от Захарова и что-то прошептал.
– Что ты там шепчешь? Сколько ты съел пряников?
– И не четыре совсем.
– А сколько?
Подвесько прошептал:
– Три.
– А какая цена такому прянику?
– Двадцать копеек.
– Ты в город на трамвае ехал?
– На трамвае.
– И билет покупал?
– А как же!
– И обратно?
– И обратно.
– А сколько стоит альбомчик?
Подвесько задумался:
– Я забыл: или сорок пять или пятьдесят пять.
Несколько голосов с дивана немедленно закричали:
– Сорок пять копеек!
– А шоколад?
– Я уже забыл… кажется…
И снова несколько голосов закричали:
– Восемьдесят копеек! Такой шоколад «Тройка» – восемьдесят копеек!
И дальше Захаров обратился уже к дивану:
– Карандашик?
– Сорок копеек! Такой карандашик сорок копеек!
– Так. А на билете в кино написано: тридцать пять копеек. Правильно, Подвесько?
Подвесько без особого оживления сказал:
– Правильно!
– Выходит, что ты истратил три рубля тридцать пять копеек. Правильно?
– Правильно.
– У тебя было три рубля, где же ты еще взял тридцать пять копеек?
– Я нигде не брал тридцать пять копеек. Я истратил три рубля, которые сестра принесла.
– А тридцать пять копеек?
– Я этих не тратил.
– А сколько ты купил конфет?
– Конфет? Каких конфет?
– А тех… в бумажках? Ты купил четыреста грамм?
Подвесько снова отвернулся и зашептал. Руднев подскочил к середине, наставив ухо к шепчущим устам Подвесько.
– Он говорит: двести грамм.
– Что-то у тебя денег много получается, – улыбнулся Захаров.
Подвесько энергично потянул носом, провел рукавом губам и засмотрелся на потолок. Руднев, стоя рядом, стал ласково его уговаривать:
– Ты прямо скажи, голубок, где ты набрал столько денег? А?
– Я нигде не набирал. Было три рубля.
– Так покупок у тебя больше выходит. Больше, понимаешь?
Подвесько этого не хотел понимать. У него было три рубля, все видели, как он получил их в конверте, Подвесько не хотелось покидать эту крепкую позицию.