Пекинский узел

Они выпили, и француз сказал, что «у китаянок маленькие груди».

– В отличие, скажем, от немок или ваших московских купчих.

– Вы были в Москве?

– Нет, я был в Ницце. Так вот, их там больше, чем местных рыбачек. – Барон Гро рассмеялся. Смеялся он заразительно, легко, почти на одной ноте: ровно, беззвучно, беззаботно. Щурился и как будто отмахивал что-то от себя. Глаза лучились. Черные, живые. Одет он был бесподобно: можно сказать, не отставал от моды ни на шаг. Портные у него, а их, по-видимому, было много, отлично знали своё дело и понимали, чего от них хотят. Вкус у него безупречный. Библиотека избранных томов, которую барон возил с собой, насчитывала пять или шесть сотен томов и была представлена обилием замечательных имен, с чьим творчеством Игнатьев если и был знаком, то бегло или понаслышке. В Пажеском корпусе он увлекался фехтованием и верховой ездой, а в Академии Генерального штаба – учебников до потолка и ни минуты свободного времени. Кто философствовал или писал стихи, всех в скором времени отчислили, отправили в полки. Генштаб – мозг армии, и этот мозг должен работать, как часы, причём швейцарские: без намёка на возможность сбоя или досадную поломку. Чётко, точно, деловито. «Пришёл. Увидел. Победил». Глядя на развеселившегося барона, Николай не без гордости подумал, что тот не выдержал бы ни одного диктанта, читаемого на двух языках одновременно: часть текста писалась по-французски, часть – по-русски, но с обязательным построчным переводом на английский, и чтобы ни помарки, ни ошибки! Учили думать одному за троих! Думать на трех языках и оставаться русским. Нет, мысленно усмехался Николай, не выдержал бы Жан-Баптист Луи, барон Гро, такой муштры, каким бы он ни был начитанным. Но чего нельзя было отнять у него, так это дара общения с людьми.

Игнатьев поблагодарил своего нового знакомца за гостеприимство и просил бывать у него запросто.

– Буду рад видеть вас у себя в любое время дня. Я остановился у американцев, в доме консула Гарда.

– О! – обрадовался барон Гро. – Я там уже бывал.

Вскоре он сделал обратный визит и сообщил, что его коллега, английский посланник, собирается дать бал в честь своего прибытия в Шанхай.

– Я думаю, вас тоже пригласят, – сказал он в дружеской беседе и тут же предупредил, что лорд Эльджин человек заносчивый, высокомерный. – Вы для него третий лишний.

– Посмотрим, – сдержанно ответил Николай и, высказав удовлетворение по поводу только что полученных известий из Петербурга об улучшении отношений между правительствами России и Франции, выразил надежду, что они с бароном, как представители своих стран на Востоке, последуют благому примеру и станут лояльны в своих отношениях. – Вас это вряд ли удивит, – сказал он французу, – но скудость моих интересов в Китае угнетает даже меня самого. Я здесь совершенно захандрил. Мне казалось, то разумение, к коему я расположен, позволит найти прелесть в прозябании и ничегонеделании на Востоке, но теперь я откровенно считаю излишним выражать такую уверенность. Я человек столичный, мне тоскливо в захолустье. Вот я и истребовал в своё распоряжение хоть маленькую, но эскадру. Всё-таки среди своих уютней, чем в Пекине.

– Вам не удалось заключить договор? – вскользь спросил барон Гро, хотя они коснулись этого вопроса в первую же встречу.

– Право слово, нет! Маньчжуры неприступны.

– Когда мне доложили, что в Шанхае кипит жизнь, что здесь живут послы великих государств, цвет европейской знати, ух как я позавидовал всем вам, любимчикам судьбы, всем тем, кто понимает цену жизни, её смысл, её волшебный аромат. – Игнатьев заметил, что чем напыщеннее и бестолковее, бессвязнее и запальчивее он в своих речах, тем дружественнее атмосфера совместных застолий, откровеннее и проще. Дружелюбнее. – За вас, барон, за ваш успех, в который верю! – Он залпом выпил шампанское и молодецки хряснул бокал об пол.

Барон Гро был вне себя от счастья.

– Покажите, покажите ещё раз! Я восхищён.

Николай развернул плечи, приосанился, поставил наполненный вином фужер на локоть правой руки, поднес его к губам, выпил – непременно с локтя! – до дна и швырнул хрустальную посудину за спину: через левый эполет.

– Так пьют гусары!

– Ах! – воскликнул барон Гро. – Как хорошо, что в Шанхае нет театра или оперы. Иначе мы встречались бы лишь у актёрок.

Распрощались они по-приятельски.

– Кто бы и чем бы ни торговал, – говорил барон хмельным голосом, выходя на улицу, – государство от этого только выигрывает. Оно проигрывает, лишь воюя. Спекулянт – герой нашего времени. По крайней мере, в Европе. А в дипломатии, – наставлял он Игнатьева, слегка пошатываясь и вцепившись в его руку, – главное что? Угадать время переговоров. А затем в нужный момент задать решающий вопрос. Кто прав, кто виноват, рассудит время. Или не станет рассуждать, – тряхнул он головой, как бы соглашаясь с произволом времени, – возьмёт и сбросит в бездну лет, как сбрасывают в пропасть камень.

За то время, пока они прощались, Николай постарался внушить ему мысль, что для желанного успеха в Пекине при переговорах следует добиться встречи с богдыханом.

Глава XVIII

С утра Шанхай был охвачен известием: посланник её величества королевы Англии даёт бал в честь своего прибытия в Китай!

Игнатьев узнал об этом от посыльного английской миссии, который в десятом часу принёс визитную карточку лорда.

Понимая, что ему во что бы то ни стало надо смягчить враждебное отношение к себе заносчивого англичанина, Николай принял приглашение. Не ответив на циркулярное письмо, как это сделал барон Гро и как требует того долг вежливости, лорд Эльджин тем самым показал, что он ни во что не ставит русского посланника. Ему, видимо, хотелось, чтобы за иллюзию возможного сближения с ним Игнатьев начал откровенно пресмыкаться, приносить «в клюве» информацию о дипломатических планах России в отношении Китая, да и всей Восточной Азии. Как говорит барон Гро, легче плюнуть себе в душу, вывернуться наизнанку и показывать себя бесплатно в цирке, нежели сохранить искренность в дипломатии, чистоту сердца и непредвзятость. «Это так же верно, – сказал он, – как и то, что жена, рожающая сыновей, всегда моложе выглядит: дочери её не затмевают». Не далее как вчера француз поведал, что лорд Эльджин непростительно богат, что ни один из европейских дипломатов, не говоря уже о местных мандаринах, не может соперничать с ним в роскоши и блеске. «Такого количества слуг, – вертел он на своем пальце перстень, – я не видел ни в одном французском замке. Одних поваров у него три суточных бригады по двенадцать человек в каждой, и все как один превосходны! У него есть даже камерный оркестр для услаждения слуха. Примите это к сведению. Насколько я его знаю, он вряд ли приблизит вас к себе. Чтобы роман был пылким, любовь должна быть лёгкой».

Игнатьев, помнится, ответил тогда так: «Не приблизит и не надо. Когда учитель фехтования повышает плату за уроки вдвое, я это понимаю: жизнь есть жизнь и её надо защищать, но вот когда учитель пения желает драть с меня три шкуры, простите, мне и петь уже невмочь! Сухота, знаете ли, дерёт горло». Сказал, а сам расстроился. Видно, он и вправду обречён ждать и надеяться. Ждать обещанного и надеяться на лучшее. Испытывать томительную неизвестность. Неопределенность.

Сегодня утром он с трудом нашёл в себе силы подняться, одеться, выйти на улицу. Проснулся он с тяжелой головой и долго не открывал глаз. Снова снился тигр. Затем приснилось, будто он стал тигром и чувствует себя в его зверином облике свободно и легко, как будто тигром был с рождения и никем не хотел быть, как только им. Когда осознал эту мысль, испугался: не сходит ли с ума? Слишком большая нагрузка выпала на его психику за последние два года. Сперва поход в Хиву и Бухару, где он чудом ушёл от грозившей ему гибели, затем китайские мытарства, влюблённость в My Лань, невыносимая разлука с ней, отъезд из Пекина и прибытие в Шанхай, отягчённые внезапным покушением на его жизнь и сопряжённые с постоянным ощущением меча, нависшего над головой.

Разлука с любимой лишала его чувства жизни.

«Разве я думал, что влюблюсь, что полюблю? А вот случилось…»

Хандра лишала его сил, не оставляла никаких желаний. Мучила его и укоряла; зачем, зачем он покинул Пекин? В Шанхае он никто. Пустое место. А он по своей сути, при его пылкой натуре, не терпел бездействия. Покой и тишина нагоняли на него смертную тоску, но, с другой стороны, он понимал, что надо иметь смелость оставаться в тени в то время, когда все толпятся на припёке, оттирают для себя место под солнцем. И ему в Шанхае нужно быть терпимым и сговорчивым. Не спорить, не критиковать. Нужно помнить: у тебя всё хорошо. Не ждать помощи ни от кого, но самому помогать. И улыбаться. Кто улыбается, вне подозрений. Этому учат китайцы: «Безмолствуй, но помни». Молчи, но делай всё, чтоб о тебе заговорили, и заговорили после того, как ты добился своей цели. В Пажеском корпусе он научился ценить дружбу, понимать стихи, но главное – он научился владеть шпагой. Почувствовал себя бойцом. Выбить из его руки клинок не удавалось никому. «И не удастся», – подвыдернул саблю Николай и с силой вогнал её в ножны. И как только рука его легла на эфес, ему показалось, что он как бы взмывает, летит и поднимается незримо высоко на ярком воздушном драконе с разноцветным ленточным хвостом – парит и ничего ему не страшно. Вот такой могучий китайский дракон из рисовой бумаги на бесконечно длинной бечеве.

Взяв с собой охрану, Вульфа и Татаринова, Игнатьев отправился в английское посольство, располагавшееся по соседству с французским. В посольстве ему сказали, что званый ужин и праздничный бал состоятся в английском клубе, где имеется просторный светлый зал. Клуб располагался за углом американского консульства в величественном здании с арочными окнами и полукруглым фонтаном в огромном вестибюле, неподалеку от универсального магазина со сплошными стёклами витрин, опоясавших первый этаж.

И в английском посольстве, и в близлежащих кварталах, да, наверное, во всём Шанхае, все будто с ума посходили: посланник её величества королевы Англии устраивает бал! Все непонятно чему радовались и если чего не делали, так это не вертелись, как белки в колесе, и не скакали на одной ножке. Разве что мальчишки бегали по улицам и запускали змеев. И всё оттого, что из Англии прибыла военная эскадра и транспортные суда, битком набитые пехотой, конницей и артиллерией. Мятежники разбиты, отряды их разрознены, в Шанхае – бал!

Толпа гудела. Восточный народ любопытен. Зеваки приподнимались на носки, тянули шеи, напирали на передних. Передние теснились, упирались в кордон англичан – в бараньи шапки и красные мундиры.

День выдался жаркий, и пока добрались до клуба, Игнатьев взмок и проклинал себя за верность этикету. Рубаха прилипла, между лопаток текло, до рукояти сабли было не дотронуться – нагрелась.

– Народищу-то… жуть, – подивился хорунжий Чурилин.

– Што вшей у цыган, – уточнил Шарпанов.