Пелко и волки (сборник)

Вот уж любовь хуже безумия, скорбно говорил себе корел. Нету от неё избавления, нету снадобья! Вчерашняя робкая девочка сама возьмет за руку парня, хотя бы эту руку обвивала змея. Сама расцелует любимого, хотя бы у него всё лицо было в ядовитой волчьей крови. Сама обнимет ненаглядного и крепко прижмется, если даже грозная Калма-смерть будет выситься у него за плечом!

Хотя бы уж, молча молился Пелко, его самого, несчастного парня, оставила и никогда больше не посещала эта беда. Чего хорошего можно ждать от любви?!

Мусти влажно дышал ему в шею, надежно увязанный за спиной. Ребята-охотники хотели взять пса, но Пелко не отдал, продолжал нести сам. Будто хотел вконец измучить себя ношей и тем смирить внутреннюю грозу. Шагал вперёд, крепко сжав зубы, вел Вихоря в поводу, выбирал тропу поровнее и старался не оглядываться на Всеславу, державшую за руку своего кривого оборотня Ратшу… можно подумать – как выпустит, так он тут же и умрет!

Гора Света плыла над ними в закатной вышине, медленно угасая.

В беспредельных лесах вокруг Ладоги, вблизи и поодаль, ещё много дней по двое, по трое бродили конные отроки, надрывали звонкие молодые глотки, выкликая:

– Ра-а-атша!..

Водили с собой чутких собак, но собаки не могли распознать замытых дождями следов.

Это воевода Ждан разослал их по лесам с повелением отыскать ушедшего незнамо куда, остановить и поведать ему, как Святобор, едва-едва оправившись, влез на лошадь и сам, без отцовского на то слова, кинулся за воеводой Вольгастом. Как молодой варяг немедленно примчался домой, бросив все свои каменные дела, и первым вкупе со Святобором насел на него, Ждана Твердятича, защищая Ратшу. Встанешь ли, мол, перед князем-то, собственную бороду оплевав, гридня что ни есть лучшего без вины из Ладоги изведя?.. Как не сразу, человек за человеком, потянула по Вольгасту разноязыкая, разноплеменная княжеская дружина, а с нею Эймунд, Тьельвар и все, кто жил в Гётском дворе. Как упрямый воевода опамятовался наконец и наказал им, отрокам, не есть и не спать, пока не улестят гордого Ратшу, не залучат сокола потерявшегося назад в дружинную избу. Просит, дескать, Ждан Твердятич вернуться, не помнить обиды, не держать зла на старого дурня…

Но беглецы так и не повстречали этих людей. А потом выпал снег и завалил все следы.

По замерзшему, заснеженному болоту бежал волк – могучий поджарый зверь с крепкими челюстями и неутомимыми лапами. Ровная цепочка лунок тянулась за ним в снегу, и поздний вечер проливал в них густеющую синеву. Длинные тени вершин протягивались всё дальше, пересекая путь бегущего волка. Иногда матерый останавливался, поднимал голову и прислушивался, нюхая воздух.

Белое одеяло не было ещё достаточно толстым, чтобы укрыть все неровности болота. Там и сям угадывались кочки, торчала из-под снега блеклая, убитая холодом трава. Дунет ветер, погонит медленную поземку, и невнятный сухой шорох пролетит над болотом шепотом невидимых уст.

Далекий небесный костёр ещё золотил на волке пушистую зимнюю шубу, когда он замедлил свой бег возле одной из кочек, ничем не выделявшейся среди других. Внимательный зверь несколько раз обошёл вокруг мертвой сосны, словно воткнутой кем-то в середину мерзлого торфяного бугра. Потом начал было раскапывать лапами снег, но скоро бросил это и лег.

Синие тени всё плотнее смыкались над болотом, зарево солнца остывало на западе, делаясь прозрачным и исчезая. В небесах рождались голубые, к жестокому холоду, звезды, они проглядывали между костлявыми сучьями сосны, и единственный глаз волка отражал их мертвенный свет.

Наконец он сел, вдохнул ночной воздух и сперва глухо, потом всё громче и звонче завел древнюю охотничью песнь. Было в ней предвкушение охоты и поединка, был хрип задранного лося и игривый прыжок влюбленной подруги, было тепло знакомого логова, волчицы и нежных, беспомощных щенков… Пелко понял бы всё это, если бы слышал.

Голос Одноглазого летел далеко над краем болота. Голос вожака, созывающего стаю. Он недолго был одиноким.

Лебеди улетают

1

И что бы не стоять бабьему лету, тёплому да погожему? Ревун месяц на свете! Ан нет. Отколь ни возьмись, наползла ещё с вечера уже вовсе зимняя туча да и завалила всё вокруг снегом: и корабли на реке, и серую деревянную крепость над кручей, и площадь-торжище на берегу…

Мы все сидели в ряд на длинном бревне, прижимаясь друг к другу, и стылый ветер пузырил на нас рубахи. Порой этот ветер доносил откуда-то с севера глубокий ухающий гром. Я не знал наверняка, но можно было смекнуть: это ревело, ворочаясь в каменных берегах, великое Нево-море…

Не та беда, что во двор вошла, а та беда, что со двора-то нейдёт.

Город над нами, на берегу, звался – Ладога. Имя славное, кто же его не слыхал. Но на город я не смотрел. Смотрел вниз, себе под ноги. Снег нехотя таял под босыми закоченевшими ступнями. А руки у меня были связаны за спиной, и конец верёвки намотан на колышек, вбитый в бревно с той стороны. Олав-хозяин ведал, что творил! Ослабни верёвка – лесным котом прыгнул бы я на него и умер, а до горла добрался. Да ведь и было уже так. И не один раз. И всё без толку. А ещё было – сбегал я от Олава. Дважды! И дважды ловили меня и били так, что отлёживался сутками. Где отлёживался? А под палубой корабельной, на ребрастых мокрых досках, вот где!

В славном городе Ладоге Олав хотел продать меня на торгу. Таких, как я, строптивых, незачем возить далеко, за норовистого нигде не возьмёшь хорошей цены, ни за морем, ни здесь. А сгорело бы оно огнём, то заморье, земля та Урманская, где Олав мой на свет родился!.. Он тут, рядом прохаживался. И одет был нашего потеплей: куртка на меху, штаны кожаные – удобно в таких на корабельной скамье. Тёплый серый плащ за спиной подпирали ножны меча.

Небось, отец мой без оружия к нему вышел, корабль у берега увидав! С белым, мирным щитом корабль!..

А подле меня молодой мерянин сидел, Шаев. На четыре лета меня постарше, к сестрёнке присватывался, свадьбу думали вскоре играть. В тот день в гостях у нас был – жених счастливый. А ни дома теперь, ни свадьбы, ни сестрицы милой Потворы!..

У Олава под палубой я бы без него пропал. Вот и нынче он как брата меня обнимал, старался от ветра прикрыть.

– Развяжи руки, Шаев, – сказал я ему тихо.

Мерянин так же тихо ответил:

– Не развяжу. Убьёт он тебя сразу.

Олав на нас покосился, прохаживаясь. И его, знать, сиверко донимал. Впрочем, я видел, как он в такую же непогодь грёб против волны, и весло гнулось в руках.

Другие его люди давно растеклись по шумному торгу. Продавали, покупали кто что. И пироги, и секиры. А говорили вокруг на ста языках и все всех понимали: урмане, словене, свеи, меряне, корелы-ливвики, корелы-людики, ижоры, булгары. И варяги, те, что у князя в крепости жили.

А сгорел бы ты, славный город Ладога, и гости эти богатые с тобой заодно!..

Так вот я сидел-мёрз на проклятом бревне, когда к нашему урманину подошёл другой. Те, которых я видел допрежь, были всё беленькие – и Олав, и товарищи его. Беленькие да рыжие. Этот уродился чёрен ворон что усом, что волосом, да ещё в бороде, как в саже, мало не по глаза. Только виски белые. И глаза – светлые, суровой северной синевы.