Пембе

Когда ваша «великая идея» восторжествует, не скрою, я буду рад. И во мне течет кровь мильтиадов и аристидов! Но теперь я служу султану, я получаю деньги за мой труд, и поверь мне, что и на этом поприще можно делать добро своему народу. Ты молод и полон энтузиазма; я стар, имею семью и лично от турок, кроме добра, ничего не видал. Пред неожиданным побегом твоим, который, без сомнения, компрометировал и меня, ты просил у меня денег для ваших предприятий; я отказал; ты просил пожертвовать, по крайней мере, для жен и детей критских, для этих невинных созданий, которые терпят нужду и голод в Греции, – я не могу решиться и на это: если турецкое начальство узнает это, оно не поверит чистоте моих намерений и скажет, что я жертвую не для жен и детей критских, а на оружие и продовольствие бунтующим!»

Затем следовало прощанье, поклоны и просьбы не писать, чтоб еще более не компрометировать родных. Потом было несколько похвал паше…

Паша прочел это письмо при нескольких приближенных своих.

Турки слушали с напряженным любопытством. Старый дефтердар был очень доволен и воскликнул с уважением:

– Умный, очень умный человек!

– Да! очень умный человек, – отвечал паша с улыбкой. – Такой умный человек, что верно это письмо не случайно попало в наши руки! И невинным женам, и детям критян он, конечно, найдет средство послать деньги.

– Однако это только думать можно, – возразил старик, – а доказать нельзя.

– Очень жаль, что доказать нельзя, – сказал паша. И велел отправить письмо по адресу, и к Джимопуло не только не только не переменился, но стал к нему еще внимательнее. Джимопуло и это заметил.

VII

Незадолго до Рождества у турок начался Рамазан. Гайредин собрался посетить свою семью. Простившись с Пембе, молодой бей тронулся в путь; до имения отца было двое суток езды; ночи были зимние, длинные; по горам надо было ехать шагом, под дождем; надо было сидеть в грязных, холодных хатах до рассвета; в хатах не спалось; очаг дымил; ветер рвал ставни с окон, врывался в щели и разносил дым по комнате.

Всю ночь бей курил, пил кофе и думал о Пембе.

«Уговорю ли я жену взять ее в гарем и жить с ней мирно».

Он несколько боялся своенравия Пембе; но зато вспоминал, что она умна, а жена, думал он, сговорчива. Иногда, оставаясь один, вспоминал о ребячествах Пембе: «Она будет тешить жену, и жена будет хорошо жить с ней!» – думал он, радуясь.

То вспоминал он Иззедина, вспоминал, как Иззедин еще два года тому назад был мал, говорил дурно и, показывая пальцем на луну, звал ее к себе. А теперь Иззедин каждый вечер бежит баранов считать, играет с ягнятами и просит уже, чтоб ему купили ятаган.

С такими веселыми мыслями легки показались ему и тягости зимнего пути.

Когда он приехал, отец дал ему ласково поцеловать свою руку, пригласил сесть и велел сам подать ему наргиле. Заметил Гайредин только одно: старик посмотрел на него исподлобья, когда сказал ему: «Я думаю, ты весело пожил в Янине?»

Уж не узнал ли он про Пембе?

Все были рады Гайредину в доме: жена, дети, слуги… Весь дом оживился и поднялся встречать его. Пока он шел по лестнице, сколько рук хватали его руку и целовали ее, поздравляли с приездом! Две прислужницы, молодые гречанки из соседнего села, которые мыли белье на гарем его, и те подошли стыдливо к руке его и сказали:

– Живи, господин наш, живи до глубокой старости!

Они благодарили его за подарки, которые он, по природной доброте своей, еще прежде прислал всем слугам.

Собравшись с духом, он сказал наутро жене своей о том, что хочет взять к себе танцовщицу. Эмине-ханум, ни слова не говоря, заплакала.

– О чем ты плачешь? – спросил тронутый бей.

– О горькой судьбе моей плачу! – отвечала жена.

– Какая же твоя судьба? – сказал Гайредин с досадой.

– Судьба моя горькая! – отвечала Эмине-ханум.

И больше ничего, кроме рыданий, не слыхал от нее Гайредин целый день.

Все веселье Гайредина пропало; уж и мальчика он не рад был видеть. Вздыхал, оставаясь один, и отец становился ему в тягость, когда звал его говорить о хозяйстве или политике.

– Будет война! – говорил старик.

– Думаю, что будет! – подтвердил Гайредин.

И Бог знает, сколько и такой ответ казался ему тяжек.

– Будет война! – продолжал старик. – Каких народов, каких государств нет на свете! Очень много есть девлетов. Есть и малые девлеты. Много смеху нам было, когда в пятьдесят четвертом году услыхали мы, что Сардин-девлет воюет! Ну, Франция большой девлет, Англия; Россия очень большой девлет… Про нашу благословенную Богом страну я уж и не говорю… Двадцать и более народов покорны падишаху! Ну, пусть бы еще Грандебур [21]– девлет воевал. У них Фридрих был краль знаменитый и кралицу немецкую много раз побеждал. Это я все знаю! А ты скажи, государь мой, не на смех ли это сказано: «Сардин-девлет» с большими вместе на войну собрался и на Крым пошел! Много смеху нам тогда было. Старик молла тогда заболел от смеха. Только скажи ему «Сардин-девлет!..»

21

Грандебур – Бранденбург, Пруссия.

– Теперь это все переменилось, – отвечал Гайредин, чрез силу улыбаясь отцу.

Видел старик, что сын невесел, но говорить ему о Пембе, о которой давно знал по слухам, не хотел. «Либо гневаться на него, либо молчать. Помолчу до времени!» – говорил себе Шекир-бей.

Эмине-ханум послала своих служанок за Юсуфом, покрылась, вышла к нему и спрашивала у него, какова Пембе.

– Цыганка, одно слово! – сказал Юсуф. – Открытая при людях пляшет. На колени ко всем грекам садится.

– Душа у нее хорошая? – спросила Эмине.

– Самая злая! – отвечал Юсуф и рассказал опять, как бей будто бы прибил его за нее. – Звонче монастырского колокола ухо мое зазвенело! – уверял он и осыпал проклятиями злую цыганку.

Эмине-ханум не поверила всему, что говорил Юсуф, она знала давно, как много он лжет; но вечером сама завела разговор с мужем и сказала ему:

– Твоя Пембе злая, и ты стал злой. Ты Юсуфа прибил за нее, говорят наши девушки в гареме; а прежде ты слуг никогда не бил.

– Я Юсуфа прогоню, – отвечал бей, бледнея. – А что она злая и беспутная, ты не верь.

– Цыганка она, танцовщица, какой же ей быть? – сказала Эмине.

– Она не цыганка; она арнаутской крови и родилась в Битолии, – отвечал бей. – А что она танцовщица, это не беда. Возьму ее в гарем мой, тогда пред другими она танцовать не будет. А пред тобою пусть танцует. Тебя веселить она будет и тебя слушаться. Она девушка умная и будет служить тебе, султанша ты моя.

Эмине опять заплакала и сказала мужу:

– Возьми ее в гарем, а я уеду к отцу, пойду к кади и поставлю башмак мой пред кади носком вперед и скажу: «Не стерпит этого душа моя. Я моего мужа люблю». Разведет меня с тобой кади, а ты живи с цыганкой и женись на ней, если нет у тебя стыда и если седой отцовской бороды тебе вовсе не жаль!

Видел с большим горем и старый Шекир-бей, что у сына в гареме раздор; он узнавал все через верных старых слуг, которые душевно делили его печаль. Не хотел он и сына дорогого огорчить, и невестку кроткую обидеть.

Думал он крепко обо всем этом и сказал сыну:

– Пора бы тебе в Янину ехать. Только, как погода станет лучше, не прислать ли мне тебе жену и детей? жена твоя также давно в вилайете не была. Пусть не скучает. Скоро будет Байрам; пусть она с тобой конец Рамазана проведет, в дружеские дома походит и повеселится. Ты и к гречанкам ее отпускай в хорошие честные дома… Ну, что скажешь об этом моем слове?