ПЕНРОД И СЭМ

Комья грязи бывают разные: твердые, мягкие, жесткие, осклизлые, большие и поменьше. Те комья, которые попали в Пенрода, отличались как значительными размерами, так и высокой концентрацией материала. Вот почему, как он ни старался сдерживаться, нет-нет, да и начинал кряхтеть. Наконец, огромный ком угодил ему в живот, отчего он скрючился и зашелся в конвульсиях, несколько напоминающих индейский танец.

Заметив это, враги тут же свесили головы через забор и с деланным сочувствием осведомились:

– Ну, как ты там? Лунный свет не погас?

– Сейчас я вам покажу! – взревел Пенрод.

От обиды он обрел второе дыхание и, схватив солидный ком глины, который предусмотрительно заготовил еще до того, как был ранен в живот, метнул его в обидчика. Это получилось у него так здорово, что враг тут же умолк и рухнул вниз. Его напарник тоже исчез за забором, откуда возобновилась атака. Бой продолжался.

Он разворачивался в сгущающейся тьме. И принял еще более яростный характер после того, как увидеть друг друга сделалось попросту невозможно. Пенрод не собирался сдаваться. Он пыхтел, охал, он совершенно осип от угроз, но продолжал сражаться. Едва различая фигуры, маячащие во тьме, он, тем не менее, был готов защищать улицу от любых пришельцев.

В такой битве темнота дает кое-какие преимущества. Однако она имеет и свои отрицательные строны: боец не видит цели и одновременно не видит летящего снаряда противника, что лишает его возможности вовремя увернуться. Пенрод же получал в ответ на каждый удар – два.

Он был настолько облеплен грязью, что даже отяжелел. Внешность его тоже претерпела сильные изменения. Сейчас он больше всего напоминал статую, которая отличалась большой выразительностью и художественной силой. В ней как бы слились воедино величественность и трагизм, и она напоминала мрачный шедевр Родена.

Раздались звонки к ужину. Еще через некоторое время из кухонных дверей послышались голоса, призывающие к еде участников сражения поименно. И чем больше проходило времени, тем более явное раздражение слышалось в этих голосах, которые поначалу звучали так ласково и мелодично.

И вновь раздались звонки, и вновь мелодичные голоса звали и звали, преисполняясь гневом.

Комья грязи тоже летали и звучали, заглушая для противников все остальные звуки на свете.

– «Шлеп! Шлеп! Блинк! Шлеп!» – вот единственная музыка, которая сейчас была доступна их ушам.

– Уф! – выдохнул Пенрод.

…Сэм Уильямс, отужинав с родными в традиционные семь часов, незаметно проскользнул сквозь кухонную дверь и направился на угол у дома Скофилдов.

Он занял такую позицию, что мог наблюдать и всеми подходящими к дому. Он прождал минут двадцать. И вдруг уличный фонарь высветил маленького, чрезвычайно странно сложенного человечка. Сэм насторожился. Человечек двигался ему навстречу. Он был коричневого цвета, сильно хромал и часто останавливался, чтобы оглядеться, а заодно потереть ушибы на теле.

Все эти странности, однако, на скрыли от Сэма истины. Он сразу понял, кто это идет, и вышел навстречу.

– Привет, Пенрод, – осторожно и несколько суше обычного произнес он.

Пенрод прислонился к забору и попытался согнуть и разогнуть колено. Эксперимент этот явно сопровождался сильными физическими страданиями. Потом он потер левую сторону обильно смазанного грязью лица и, несколько раз разинув до предела рот, подвигал нижней челюстью. Он двигал ею вправо и влево, пока с радостью не убедился, что она не сломана.

Покончив с этим, он принялся изучать ноги, потом подвигал головой и убедился, что шея тоже не сломана.

И только потом он хрипло ответил:

– Привет!

– Ты откуда? – с любопытством спросил Сэм, и теперь в его голосе не осталось и тени холодности.

– Кидался грязью.

– Оно и видно! – издал приглушенное восклицание Сэм. – А что ты объяснишь…

– Ничего я не буду объяснять.

– Нам звонила твоя сестра. Она думала, я знаю, где ты, – сказал Сэм. – Она просила, чтобы я тебе передал кое-что по секрету, если увижу. Ей звонила мисс Спенс. Но Маргарет сказала, что с письмом все в порядке. Она говорит, что не будет на тебя жаловаться родителям, и ты им тоже ничего не говори.

– Ладно, – равнодушно сказал Пенрод.

– Она сказала, Пенрод, что тебе и так влетит. Они гебе устроят за шляпу дедушки Слокума!

– Это я и без нее знаю.

– И за то, что не явился к ужину, тоже. Пока мы ужинали, твоя мать два раза звонила моей и узнавала, нет ли тебя у нас. А представляешь, что будет, когда они увидят тебя? Ой, ну и влетит же тебе, Пенрод!

Пенрод понимал, что пророчества Сэма недалеки от истины, но сохранял спокойствие.

– Да, наверное, ты прав, – проговорил он и побрел к своей калитке.

Друг удивленно смотрел ему вслед. Когда Пенрод остановился у калитки и начал возиться с задвижкой, с которой его разбитые пальцы никак не могли сладить, Сэм с тревогой спросил:

– Слушай, Пенрод! А ты как себя чувствуешь?

– Что?

– Ты очень себя плохо чувствуешь? – Нет, – ответил Пенрод. И он сказал правду. Потому что, несмотря на наказание, которое ждало его за освещенными окнами, его нервы успокоились, а в душе воцарился мир. Сумасшедшая среда миновала.

– Нет, Сэм, – повторил Пенрод. И уверенно добавил: – Со мной все нормально!

Глава XVII ТЯЖЕЛЫЙ ДЕНЬ

Хотя разрядка принесла ощутимые результаты, и Пенрод избавился от эмоциональной перегрузки, все равно в течение всей следующей недели он нет-нет, да и испытывал скрытую неприязнь к Маргарет. Одноклассники часто вспоминали особенно полюбившиеся им строки из ее письма, и в такие дни Пенрод лишь с большим трудом сохранял вежливость по отношению к сестре, когда встречался с ней за едой. Но к воскресенью ему удалось как будто избавиться от этого тягостного чувства. Когда они сидели вместе с Маргарет в церкви, он и думать забыл о неприятностях, которые повлекло за собой ее послание.

Пенрод откинулся как можно дальше на спинку церковной скамьи, уперся коленями в спинку скамьи, которая была впереди, и склонился набок. Теперь те, кто сидели сзади, могли видеть его затылок и кончик уха. Красноречивая проповедь, зовущая к благородству, добру, поискам совершенства, была для Пенрода лишь отдаленным гулом. Лишь изредка он улавливал какую-нибудь фразу, но, ненадолго задумавшись о ее смысле, и снова впадал в прострацию. Время от времени мать, не поворачивая к нему головы, шептала: – Сядь прямо, Пенрод!