Пепел и алмаз

Оставив Сломку с фотографиями, он снова начал потрошить чемодан.

— Вот тебе на! Куда подевался мой желтый шелковый платок? Наверно, эта идиотка забыла его взять. Черт возьми! Ну, как я теперь буду танцевать болеро!… Самый лучший номер.

Вдруг он извлек со дна чемодана платок и успокоился.

— Вот он! Посмотрите-ка, на черном костюме такое яркое пятно выглядит очень эффектно. — И он набросил на голые, дебелые, слишком полные плечи платок и посмотрелся в зеркало. — Эффектно, а? Вот увидите, я произведу фурор.

Напевая под нос, он сделал перед зеркалом несколько па и снова обернулся к Сломке. Вблизи было видно, что у него под глазами мешки, лоб в морщинах, щеки дряблые.

— Теперь такой шелк ни за какие деньги не купишь. Видите? Довоенный, французский. Пощупайте…

Сломка положил фотографии и осторожно прикоснулся к платку.

— Действительно.

— Все, что вы здесь видите, — довоенное. Беда только в том, что Коханской, между нами говоря, все костюмы узки. Надо расставлять, переделывать. Вот здесь, в талии, черт ее подери, толстеет. Ее песенка спета, попомните мои слова.

Скрипнула дверь. Мужчины быстро обернулись. На пороге стояла Лода Коханская — миниатюрная блондинка в меховой шубке, из-под которой виднелось длинное черное платье, отделанное блестящим гарусом. Ее хорошенькое, кукольное личико было искажено яростью. Толстый слой румян и пудры плохо скрывал увядшие черты стареющей, потасканной женщины.

— Пришла? — равнодушно бросил Сейферт и как ни в чем не бывало стал рассматривать свои фотографии.

Коханская с треском захлопнула дверь.

— Думаешь, я не слыхала? Свинья ты, и больше никто! Это моя-то песенка спета? Ты лучше за своим брюхом следи.

Он взглянул на нее с нескрываемым презрением.

— Не ори, истеричка.

— А ты кто? Я только из жалости танцую с тобой.

— Ах, так! Не танцуй, сделай одолжение.

— Так и знай, другая на моем месте даже смотреть на тебя не стала бы, старое чучело!

— Зато ты молодая! Гнилушка размалеванная.

Коханская схватила Сломку под руку и закатилась истерическим смехом.

— Вы только посмотрите на него, пан директор! И это называется танцор. Требуха! Ой, не могу, помру со смеху…

Сломка деликатно удалился. Смех танцовщицы раздавался на весь коридор.

— А-а-а! — простонал Сломка.

У входа в бар он столкнулся с местным антрепренером Котовичем. До войны Котович много лет подряд был директором городского театра, устраивал концерты и разные представления. После того как во время январских боев сгорел деревянный Павильон, в котором помещался театр, он взял на себя роль посредника, приглашая на гастроли артистов из других городов. Это был представительный мужчина с лицом великого артиста. Коварная судьба часто наделяет такой внешностью бездарных людей.

— Добрый вечер, пан директор, — любезно поздоровался он со Сломкой. — Ганка Левицкая уже пришла, сидит в баре. Что за очаровательное создание эта Ганка, если бы вы знали…

— А эти ссорятся, — сообщил Сломка.

Котович не сразу догадался, о ком идет речь.

— Ну, эти…

— А, Сейферт с Коханской!

— Слышите?

Истерический смех танцовщицы был слышен даже здесь. Котович снисходительно усмехнулся.

— Ерунда, не принимайте этого близко к сердцу. Старая история, они уже лет двадцать как ссорятся, и только лучше танцуют после этого. Она закатит истерику, он ее того… и все в порядке… Омолаживаются таким способом. Да, вы не видели случайно моего сына?

Януш Котович в последнее время был частым гостем в «Монополе», но сегодня Сломка его еще не видел.

— Вот шельмец! Должен был деньги принести. Приходится, знаете ли, изворачиваться — пускаем деньги в оборот. Ведь одним искусством не проживешь. Если у вас будут денежные затруднения, я к вашим услугам. Вы даже не представляете, какой у мальчишки нюх на эти дела… Ну, пока! Пойду взгляну, как там наши артисты.

Он удалился, величаво неся на плечах свою красивую голову, а Сломка посмотрел на часы. До прихода Стефки оставалось минут пять, но он все же решил заглянуть в бар.

Маленький зал, почти пустой четверть часа назад, заполнили посетители. Буфетную стойку, галдя и толкаясь, осаждали парни и девушки, которые пришли из большого зала выпить водки в перерыве между танцами. Большинство из них хорошо знали друг друга, а незнакомые быстро сходились за рюмкой водки, образуя одну гопкомпанию — веселую и бесшабашную. Девушки были некрасивые, нескладные, плохо одетые, с высоко взбитыми коками и локонами. Здоровые, рослые парни, с преждевременно повзрослевшими, наглыми лицами (их одежда представляла чудовищную смесь штатской и военной: немецкого, советского или американского происхождения), не терялись в обществе девушек. Многие были уже под хмельком.

Компания адвоката Краевского пересела за столик, где было поспокойней. К ним в обществе нескольких мужчин присоединилась хорошенькая, с очаровательной, детски наивной мордочкой Ганка Левицкая, впервые выступавшая в Островце. Ее выступлениям в «Монополе» предшествовала шумная реклама, организованная предприимчивым Котовичем. Впрочем, в то время ее имя было и так довольно популярно. Правда, перед войной она пела перед сеансами во второразрядных варшавских кино, но во время оккупации ее выступления в разных модных кафе стали пользоваться большим успехом. Ее тоненький, девичий голосок будил грусть в сердцах слушателей, а сентиментальные песенки, которые она исполняла, усиливали это настроение.

По соседству с этой большой, шумной компанией устроились чета Путятыцких, Станевич и Фред Тележинский. А дальше сидели чужие, незнакомые Сломке люди, — должно быть, приезжие, жившие в «Монополе».

Сломка с минуту колебался: подойти к столику Путятыцких или нет? Их никто не обслуживал. Официант, переброшенный в бар из ресторана, принимал заказ у Краевского. Но мешкать было нельзя, и Сломка незаметно, как свой человек, зашел за буфетную стойку.

Кристина едва поспевала обслуживать посетителей. Со всех сторон почти одновременно требовали водку: три рюмки, пять, опять три, две, и так без конца. Какой-то парень, вдрызг пьяный, навалился на стойку и упорно уговаривал ее выпить с ним. Заметив Сломку, он повернулся к нему.

— Иди сюда, толстяк! Выпьем. Я ставлю. Пани начальница, две большие чистой для меня и для этого гражданина.

Он еле стоял на ногах, кто-то из приятелей поддерживал его.

— Держись, Генек, черт возьми! Ты чего это?

Тот уже забыл о водке и забормотал что-то себе под нос.

— Панна Кристина, — просопел Сломка, — пришлите мне в комнату бутылку коньяку, только поскорее.

Сказав это, он исчез.

Между тем Тележинский безуспешно делал знаки Кристине, чтобы она подошла к ним. Она заметила Фреда, но ни на минуту не могла отлучиться из буфета. Станевич была неприятно задета тем, что Анджей Косецкий, сидевший через несколько столиков, вместо того чтобы подойти к ним, ограничился поклоном. Ей хотелось сегодня веселиться напропалую, танцевать, чувствовать себя молодой, быть окруженной молодежью, а вечер с самого начала складывался неудачно, совсем не так, как ей хотелось. У Путятыцкого был усталый вид, он сидел на низком, мягком диване молчаливый и осоловевший. Его жена разглядывала в старомодный лорнет Кристину Розбицкую.