Пепел и роса
Шрифт:
— Сатрап! — произнес визгливый женский голос и небольшой сверток упал на пол.
Этот бесконечный миг, когда счастливое лицо превратилось в суровую маску и одним движением он отбросил этот пакет, задвинув меня за спину и наполовину вывалившись из экипажа.
Я даже взрыва не услышала. Вообще ничего не услышала, и не увидела — взрывная волна ушла вниз, тело статского советника подбросило и опустило на меня, зато экипаж встряхнуло крепко, скособочило, пол рухнул в сторону открытой дверцы. Падали куски дерева, лоскуты, а я лицом уткнулась в его пальто.
Стало влажно, тихо и темно. Спина Тюхтяева несколько раз содрогнулась и обмякла. Оглушенная,
Карету трясли, Тюхтяева пытались вырвать из моих рук, а я лишь скулила и не отпускала. Потом кому-то, возможно даже графу, удалось разжать мои руки и вес, давивший на грудь, исчез. Я позволила погрузить себя на носилки и провалилась в мягкую, безмолвную тьму.
Слух начал возвращаться дня через четыре. Ради меня похороны никто бы не отложил, так что я запомнила его живым. Спустя пару недель после трагедии врачи решали, стоит ли сразу помещать жертву взрыва в психиатрическую лечебницу или пока обождать, а я, отмытая и почти целая — синяки, мелкие ранки от осколков кареты и ушибы — не в счет — лежала, уставившись в одну точку. Ноги вопреки первым прогнозам не были сломаны, так что Михаилу Борисовичу мое спасение полностью удалось. За этот год я вообще оказалась избалована его заботой. Как же жить теперь без этого щита?
Приходили посетители — а граф забрал меня к себе, под присмотр, после того как немного… вышел из себя, узнав о предложении сплавить в Малую Охту. Любит, наверное, по-своему. Вместо Тюхтяева, которому сам Бог велел разрешать такую ситуацию, появлялись другие люди — в мундирах и штатском, с пронзительным взглядом или просто лениво разглядывающие роковую женщину, чудом выжившую при такой катастрофе. Сначала о чем-то спрашивали, потом начали писать вопросы на грифельной доске — на эти я уже апатично отвечала.
Да, карета принадлежит графу. Нет, пользуюсь крайне редко. Нет, покойный не планировал эту поездку и оказался там случайно. (Из-за меня он там оказался, понимаете?!!!) Нет, о слежке за Его Превосходительством не догадывалась. И о нападении на покойного господина Тюхтяева он сам не распространялся. Не знала, что постороннего человека, сотрудника жандармского управления убили при подготовке к теракту. Да, нападавшая не рассматривала, кто именно находится в карете. Нет, я не запомнила ее лица. Не уверена, что смогу узнать голос, но постараюсь. Мария Гершелева? Да, фамилия мне знакома. Ах, брат недавно погиб? Трагедия для родителей, конечно. Обратиться к следствию? Хочу. Лично ходатайствую о смертной казни. Я не преподобномученица Елизавета, я хочу возмездия.
19
Приводили священника, которому так и не удалось смягчить мою кровожадность, заглядывали знакомые Ольги, наперебой твердившие о милосердии и, наконец, пришел граф.
Он долго молчал, рассматривая мое осунувшееся лицо — я как-то добралась до уборной и аж не узнала себя в этой бледной немочи.
— Что нового? — без эмоций уточнила я.
— Все идет своим чередом, Ксюшенька. Три недели уже…
— Отвезите меня. Туда.
И это была моя первая озвученная реакция на смерть жениха.
Утром мы стояли перед могилой, все еще покрытой редкими кочками цветов. Простой крест с обязательной строкой молитвы и все. 1849–1896. Нет больше человека.
Я положила поверх замерзших и побитых дождями растений свой венок из алых роз — самый большой, какой поместился в экипаж, помолилась на коленях
и встала. Его не было здесь. Такой живой, суетливый, энергичный — он мог остаться дома, на работе, но не в приюте покоя и скорби.— У… Михаила Борисовича была коллекция камней. — обронила я в карете. — Хорошо бы ее выставить в каком-нибудь музее. Он бы оценил.
— Да-да, обязательно. — засуетился граф. Помолчал. А потом осторожно спросил. — А себе ты хочешь что-то оставить? На память? Его вещи скоро отправят сестре, а квартиру распечатают.
Как-то я так посмотрела на родственника, что он без лишних слов велел сменить маршрут и вскоре я переходила порог той тесной квартирки, где была лишь раз. После смерти хозяина тут перебывало множество людей, которые не считали порядок и чистоту приоритетом. Но на комоде все еще стояли мои фотографии — я даже не помнила, что делала некоторые снимки. Вот эта, например, точно с той приснопамятной вылазки с фоторужьем. Здесь я с одержимым блеском в глазах и яростью охотника.
Себе я оставила ящик с гербарием (и еще одним секретом, насколько я помню), письменный прибор, несколько фотографий. Хотелось забрать весь этот дом, запахи, вещи, но и это не помогло бы вернуть время вспять. Неужели мой внутренний голос сразу стал таким мудрым? Во время обыска перетряхнули даже кровать, а Тюхтяев так любил порядок. Я автоматически поправила покрывало, которое уже растеряло его запах, присела на стул, на которое меньше двух месяцев назад падали мои вещи, осмотрелась. Господи, ну почему он-то?
— Что с… ней? — спросила я уже на подъезде к усадьбе.
— Следствие практически завершено. Теперь суд. — аккуратно произнес граф.
— И? — что-то не так, раз он столь щепетилен в выражениях.
— Понимаешь, общественное мнение на ее стороне. Несчастная девушка, пытается отомстить за жизнь брата. Будет суд присяжных. Ко мне уже столько ходоков было с просьбой о помиловании. — степенно излагал родственник.
— И все ждут что Вы, главная цель этих покушений, выступите с христианским милосердием? — не может это быть правдой. Зря что ли в школе все уши прожужжали жестокостью царского правосудия?
Он опустил глаза.
— Нет толку в ненависти. — глухо произнес граф.
Я промолчала и лишь за ужином нашла решение этой проблемы.
— Николай Владимирович, Вас не затруднит выхлопотать мне свидание с госпожой Гершелевой?
Нас заперли в камере с приоткрытым окошком, в которое поминутно заглядывал надзиратель. Я молча смотрела на нее, она — на меня. Симпатичная девица, ей же и двадцати пяти нет. Густые волнистые волосы черной короной украшают голову, большеглазое лицо, пухлые губы, лихорадочный чахоточный румянец на щеках.
После четверти часа, проведенного в молчании, первой не выдержала она.
— И я не раскаиваюсь! Все равно уничтожен пособник режима! Цепной пес царского произвола! — она выступала словно перед кружком единомышленников.
Когда она все же выдохлась, я шепотом уточнила:
— Ты пособника режима убивать шла или за брата мстила?
На меня устремился горящий взгляд из-под чуть воспаленных век.
— Понятно. — я даже улыбнуться смогла. Не по-доброму, но как уж сумела. — Дура ты, каких мало. Подготовилась плохо. Это я убила твоего брата. Не граф Татищев, не царь-батюшка, не господин Тюхтяев. Я сама, вот этими руками раскроила ему череп и смотрела, как он умирает. И на твою бесславную кончину тоже посмотрю.