Пепел

Он протянул стакан Розе; та, благодарная за похвалу, приняла стакан и, морщась, образовав на своем лбу глубокую поперечную морщину, выпила полный стакан водки, задохнувшись от пылающего, ворвавшегося в нее напитка.

– Теперь тебе, моя красавица, – он повернулся к голорукой девице, которая уже облачилась в поношенную, с вылезшим мехом шубку. Ее, за кукольный носик и целлулоидное лицо с голубыми глазищами, Суздальцев нарек Мальвиной. – Твои стихи исполнены лиризма, которому мог бы позавидовать сам Игорь Северянин. Мы дружили; он часто читал мне стихи и сетовал, что нет в мире поэта, которого он мог бы считать своим учеником. Дорогой друг Игорь, такой поэт появился, и если бы ты видел, как выглядит твой ученик, ты бы посвятил ему любовную поэму.

Мальвина благодарно кивнула, на ее изможденном лице проступили розовые пятнышки волнения, и она выпила водку, двигая хрупким птичьим горлышком, окуная клювик в стакан.

– Теперь ты, хранитель огня, певец природы, продолжатель есенинской традиции. – Красноголовик обращался к Пожарному, который сурово двигал под столом яловыми сапогами. От них разило какой-то промышленной смазкой. – Я видел сегодня, как тебя воспринимает простой народ. Все эти московские новомодные поэты, они так далеки от народа, от русской души. Задыхаются в своих литературных салонах. Ты же – настоящий крестьянский поэт, и тебе, когда ты издашь свою книгу, обеспечен успех в думающей и любящей России.

Пожарный взял стакан, оттянул локоть и, сделав лицо идущего на смерть человека, без передыха опустошил стакан, и некоторое время сидел с открытым ртом, из которого, казалось, излетает голубоватое зарево.

Суздальцев наблюдал распитие водки, которое было священнодействием, сложившимся ритуалом, сопровождало странствие этих бродячих артистов и поэтов. Своей нестройной толпой они движутся по зимним дорогам, посещают забытые богом селенья, несут в народ красоту, сострадание. Суздальцеву было важно среди них оказаться. Он был похож на них. Жил в предвкушении творчества, веря в свою звезду, в свою будущую известность, перенося ради этого будущего все неудобства и неурядицы добровольного заточения.

– А ты, мой косолапый друг, – Красноголовик протянул стакан детскому пииту, и тот ощерил рот с толстыми желтыми клыками. Казалось, он готов проглотить стакан вместе с напитком, с сочным хрустом пережевывая стекло. – Хоть ты и похож на разбойника, но душа у тебя – дитя малое. Никто так не чувствует жизнь лесных букашек и небесных пташек, полевых мотыльков и подземных хорьков. Ты так и остался ребенком, и до твоих добрых наивных стихов далеко Чуковскому, Маршаку, Михалкову. Они подделываются под ребенка, а ты искреннее и наивное дитя.

Разбойник с сиплым вдохом опрокинул в себя стакан, закрыл глаза и ждал, когда ком огня упадет в него до самого дна.

– А теперь и ты, – обратился Красноголовик к своему партнеру по драматической сценке, игравшему злого фашиста. – Ты не верь и не слушай завистников и бездарей, которые говорят тебе, что с твоей внешностью играть лишь в массовках в фильмах о войне. У тебя прекрасная душа, возвышенная мысль, удивительный лирический дар. Уверен, ты достигнешь цели и будешь со столичной сцены покорять самого изысканного зрителя. Играть Гамлета, Чацкого или маркиза Позу. Ты прости, если я тебя невзначай задел табуреткой. Искусство требует жертв.

Фашист зло усмехнулся, болезненно скривил и без того кривое лицо и выпил водку, пролив себе за ворот.

Красноголовик не обошел и Суздальцева, протягивая ему полстакана и называя его «юношей пустынных дубрав». Последним выпил сам Красноголовик, с особенной жадностью истосковавшегося алкоголика, совершавшего все это время над собой пытку воздержания.

Сидели, дружно жевали, поглощая колбасу, хлеб, плавленые сырки. Суздальцев был благодарен им за то, что приняли его в свое творческое братство, окружили своими вдохновенными переживаниями, открыли доступ туда, где творится искусство. Он надеялся, что во время разговора возникнет минутка, когда он поведает своим новым друзьям о себе. О своем тайном замысле. О ненаписанном романе, где русский странник, покинув родной чертог, отправился на поиски чудесной восточной страны, сказочного града. Роман, написанный ярким фантастическим языком, будет изобиловать описанием восточных пейзажей, дворцов, отважных наездников и упоительных танцовщиц. Он ждал, что его выслушают, одобрят его замысел. Ибо и они, как и его герой, суть вечные странники, пустившиеся в путь за своей недостижимой мечтой.

– Но все-таки, старичок, – обратился Фашист к Разбойнику, направив на него злобные веселые глазки, – все у тебя, сколько ни слышу, какие-то мышки-норушки, лягушки-квакушки… Какая-то мелкота. Взял бы, например, и написал стих про слона. Как он мальчика Петю хоботом захватил и закинул на хер на другую планету. Оригинально, смело!

– Я тебя сейчас самого на другую планету закину, – угрожающе ответил Разбойник, и казалось, в плечах у него хрустнули мышцы.

– Нет, честное слово. Сколько тебя ни слушаю, год или два, все про этих мышек-норушек. Ничего другого написать не умеешь? – не унимался Фашист.

– Оставь его в покое, – заступилась за Разбойника Роза, которая, было видно, симпатизировала суровому косолапому поэту и даже несколько раз клала ему на плечо руку с обкусанными ногтями. – Можно подумать, что ты изображаешь кого-нибудь, кроме гадких фашистов или каких-нибудь других уродов и нелюдей. На Новый год в Доме культуры лешего изображал, а в клубе железнодорожников – водяного. Нет бы сыграть Ивана Царевича или прекрасного принца. Да не берут, личиком не вышел.

– Молчала бы ты со своими жидовскими революционерками, – вдруг произнес Пожарный, с ненавистью глядя на Розу. – Правильно ее казак шашкой рубанул, а не то она, твоя жидовочка, нашего брата, русского мужика, к стенке бы ставила и в яйца стреляла.

– Погромщик, антисемит! – тонко взвизгнула Роза, протянув к Пожарному растопыренную пятерню.

– Ну, зачем вы так, зачем вы опять, – умоляюще произнесла Мальвина, чей клювик покраснел от водки, а глаза стали огромными, выпуклыми, ярко-синими. – Мне больно, слышите? Мне больно!

– Больно, когда тебе шеф под подол кулак сует, – съязвил Фашист, криво глядя на Красноголовика.

– Как? Как ты сказал? – ахнул Красноголовик, словно его ошпарили. – Ты это мне говоришь? Мне, который тебя из грязи поднял, в кружок самодеятельности включил, койку в общежитии раздобыл, чтобы ты на улице в собачьей конуре не ночевал? Да знаешь ли ты, что мне сам Мейерхольд руку пожимал, на спектакль свой приглашал? Ты, уродина грязная!

– Никто вас не приглашал на спектакль, никто вам руку не пожимал. Я заглядывал в ваше личное дело. Там написано, что вы служили до войны киномехаником в Оренбургской области и на фронт вас не взяли из-за психического расстройства!

– Как ты смеешь, подлец!

– Ну ладно, мужики, побузили – и баста, – сказал Разбойник.

– Заткнись, мышка-норушка, заткнись, конек-горбунок!

– Мне больно, друзья, мне больно!

– Если бы всех жидов шашками порубали, русский бы человек не так жил. Я бы сам шашку взял.

– Погромщик, черносотенец!

Все орали, кидались друг на друга, норовили схватить за грудки. Все, что минуту назад казалось Суздальцеву веселым бродячим табором, переносимым с места на место легкомысленной и счастливой мечтой, теперь являло собой отвратительную пьяную свору, готовую растерзать друг друга.

В дверь клуба заколотили. Еще и еще. Ссора умолкла. Суздальцев пошел открывать. На пороге появился завклубом, растерзанный, потрясенный:

– Клавку убили! Семка Клавку убил! – И он ошалело, белыми слепыми глазами смотрел на утихшее застолье.