Перед бурей

изусть. Весь вечер я только и думал, что о «Железной до

роге», и даже во сне мне мерещились толпы согбенных

тружеников «с Волхова, с мотушки-Волги, с Оки», которые

грозно машут руками и со всех сторон надвигаются на

меня, но вдруг откуда-то появляется милый «дедушка»,

берет меня за руку, подымает на высоту, и все кругом,

точно по мановению волшебного жезла, начинают весело

улыбаться и напевать какую-то изумительно красивую

песню.

«Железная дорога» сыграла большую роль в моем дет

ском развитии. Она как-то оформила и закрепила многие

из тех мыслей и чувств, которые пробудились во мне со

времени встречи с «политическими». Она дала «идеологи

ческое обоснование» той инстинктизной тяге к народу, ко

торую я и раньше в себе ощущал.

«Какой великий и прекрасный русский народ! — часто

думал теперь я. — Как много он страдал! Как желал бы я

помочь ему! Но как это сделать?..»

Ответа на последний вопрос у меня еще не было. Да и

могло ли быть иначе?..

Всему приходит конец, — пришел конец и нашему рей

су. Прощался я с «политическими» в Томске с глубокой

душевной драмой. Казалось, я расстаюсь с самыми близ

кими мне на свете людьми. Когда маленькую партию вы

вели с баржи, я бросился к «дедушке» и повис у него на

шее. Слезы выступили у меня на глазах. «Дедушка» тоже

был тронут. Присутствовавший при этой сцене томский

102

конвойный офицер презрительно поморщился и с расста

новкой бросил:

— К-ка-к-кая сентиментальность!

«Дедушка» отмахнулся от него, как от назойливой му

хи, и, обратившись ко мне, с большой нежностью произ

нес:

— Ну, Ванюша, прощай! Понравился ты мне. Выйдет

из тебя толк. Вот подрастешь и, так же как мы, пойдешь

по Владимирке.

Он поцеловал меня и быстро отошел в сторону, где

уже строилась вся партия арестантов.

— «Дедушка»! «Дедушка»! — закричал я, бросаясь за

ним. — Скажите, как вас звать, как ваша фамилия? Я на

пишу вам письмо...

— «Что в имени тебе моем?»—полушутливо продекла

мировал «дедушка».

Должно быть, он намекал на свою «нелегальность», но

я тогда этого не понял.

Раздалась команда, и вся партия осужденных, звеня

кандалами, серея арестантскими бушлатами с вшитыми

в них пестрыми тузами, двинулась по пыльной дороге

в город...

Пророчество «дедушки» исполнилось быстрее, чем мож

но было ожидать: ровно десять лет спустя я плыл на той

же барже и по тому же маршруту, но только по другую

сторону решетки...

Обратный путь из Томска в Тюмень прошел для меня

в хмурых тонах. После разлуки с «политическими» на

строение у меня сильно упало. Я испытывал грусть и не

удовлетворенность. Ничто больше меня не занимало. Что

бы немножко развлечься, я выпросил у Феоктистова ком

плект издававшегося тогда журнала «Наблюдатель» и

запоем читал в нем какой-то фантастический роман из

жизни древних обитателей Мексики. Однако это мало мне

помогло.

Вдобавок, осень уже начинала вступать в свои права.

Лили дожди. Днем небо было покрыто свинцовыми туча

ми. Ночью царила такая кромешная тьма, что я не пони

мал, как лоцман может находить фарватер. Иногда дули

103

резкие ветры, — тогда широкая гладь реки вздувалась

пенистыми волнами, и наш «Галкин-Врасский» старался

прятаться где-нибудь в узких протоках или за длинными

плоскими островами, тянувшимися почти на всем протя

жении Оби. На Иртыше пошли густые туманы: с баржи

часто не было видно даже пароходных огней. На Тоболе

из-за того же тумана чуть не произошло столкновение

между нашей баржей и корниловским пароходом «Отец».

На Туре, уже под самой Тюменью, поломалась машина

«Галкина-Врасского». Мы стояли целые сутки, пока при

шла вызванная по телеграфу «Фортуна» и, наконец, с

огромным опозданием доставила нас к месту назначения.

Все это не могло, конечно, способствовать особому подъ

ему духа.

В те же хмурые дни мне открылась тайна моего друга

Горюнова.

Мы только что вышли из Томска. Было тихо, тепло,

пароход почти неслышно скользил по кристально-чистым

водам Томи. Там, впереди, нас ждали мощные просторы

Оби, ветры, бури, туманы, но здесь, на юге, все еще пока

говорило о лете, солнце, цветах и ясном голубом небе.

Горюнов стоял ночную вахту, и я почти до рассвета про

сидел в штурвальной рубке. Мы были вдвоем, — вся

остальная баржа с п а л а , — и это невольно располагало к

откровенности, к воспоминаниям, к глубоким задушевным

разговорам.

— Вот, говорят, «политические», — точно отвечая на

какие-то свои мысли, вдруг начал Горюнов. — Н-да... Хо

рошие люди... Ничего не скажешь... А мало толку полу

чается!

— А ты знаешь «политических»? — пораженный слова

ми моего друга, быстро спросил я.

До сих пор на протяжении всего рейса, когда с нами

шла партия «дедушки», Горюнов ни звуком не обмолвился

о «политических», а вот теперь вдруг совсем неожиданно

заговорил о них. Это заставило меня насторожиться.

— Приходилось видать, — точно нехотя, протянул в от

вет Горюнов.

— Где? Когда? — заторопился я, чувствуя, что подхо

жу к какой-то интересной тайне. — Расскажи, Василий,

голубчик, пожалуйста.

На мгновение в штурвальной рубке воцарилось молча-

104

ние. В темноте мне не видно было лица Горюнова. Потом