Перед бурей

чется людей, шума, суеты, веселья. Всего этого у Короле

вых было более чем достаточно. И я переживал какое-то

205

до тех пор не испытанное мной блаженство. Я познакомил

Олигера с моими новыми друзьями, и он тоже стал бы

вать у них. Вскоре у Олигера появилась совсем особая

причина для частого посещения дома Королевых: у него

завязался роман с Татьяной Санниковой, который разви

вался галопом и в дальнейшем имел самые серьезные по

следствия. Я пробовал ввести в дом Королевых и Марко

вича, но из моей попытки ничего не вышло: Маркович в

это время переживал тоже «роман» с одной гимназист

кой, и предмет его воздыханий был связан с совсем дру

гой компанией. Мое семнадцатилетнее сердце было тогда

еще совершенно свободно, и я не упускал случая под

трунить над моими влюбленными товарищами. Когда

однажды Маркович, просидев у Королевых, точно на

иголках, четверть часа, встал и начал прощаться, ссы

лаясь на необходимость поскорее вернуться домой к боль

ной матери, я громким голосом, во всеуслышание, вос

кликнул:

— Слушайте! Слушайте! Экспромт!

Ах, погиб толстовец милый!

Вот судьбина злая:

Мрак очей его унылый

Приковала тайной силой

Лента голубая!

Раздался смех, послышались аплодисменты. Маркович

покраснел, как рак, бросил на меня уничтожающий взгляд

и быстро вышел. Он долго потом не мог мне забыть этой

шутки.

Приятнее всего у Королевых бывало за вечерним чаем.

Я как сейчас вспоминаю эту картину. Парочка только что

поставила на стол кипящий самовар. На тарелках разло

жены хлеб, колбаса, масло, сыр, какие-либо домашние

соленья и печенья. Под лампой-молнией, свисающей с по

толка, собралось человек семь-восемь. Наташа разливает

чай, Сергей сидит на «председательском месте» и, задорно

потряхивая своими кудрями, заводит разговор... О чем?..

О самых разнообразных предметах. Об англо-бурской вой

не, о назначении нового министра народного просвещения,

о студенческой забастовке в Казани, о новом молодом

писателе, выступающем под оригинальным псевдонимом

Максим Горький.

Как раз около того времени был только что опублико-

206

ван «Фома Гордеев». Мы читали за столом у Королевых

отрывки из этого романа, обсуждали его, горячо спорили.

— Не нравится мне «Гордеев», — подводя окончатель

ный итог, как-то заявил Сергей. — О, конечно, сильно на

писано! Этого отрицать нельзя... Но уж очень rpy6o,

цинично... Точно кулаком в морду бьет. Как хотите, пред

почитаю Чехова. То ли дело «Три сестры»! Вот это — да!

Настоящая литература — от Тургенева и Достоевского.

Несмотря на свои двадцать пять лет, Сергей уже имел

«изломанную душу». Наташа осторожно возражала брату.

Баранов — ссыльный московский студент, часто бывавший

у Королевых и рядившийся под современного Печорина,—

решил притти на выручку Сергею. Он стал доказывать, что

жизнь есть душный склеп, что в ней нет и не может быть

радости, что люди по самой природе своей являются

порождением ехидны и что все великие умы были пес

симистами. В заключение Баранов торжественно провоз

гласил:

Философ Шопенгауэр сказал: чем больше я узнаю

людей, тем больше я начинаю любить собак. Вот она,

истина!

Тут Баранов многозначительно поднял указательный

палец к потолку. Меня это страшно взорвало.

— Вы рассуждаете, как могильщики, — сразу загоря

чился я. — Конечно, в жизни много зла, но с ним надо бо

роться. Что делают три сестры? Они все время мечтают

о Москве, но у них нехватает энергии даже на то, чтобы

купить себе железнодорожный билет до Москвы. Гнилые

люди! И Достоевский — гнилой писатель. Великий талант,

но болезненный и гнилой. Не люблю его! Прочтешь его

роман, и на белый свет смотреть тошно. А Горький мне

нравится. Молодой, буйный, неудержимый. Прочитаешь

его — и драться хочется. Так и следует.

— Вам бы только драться!—недовольно отозвался Сер

гей. — В жизни есть большие ценности — культура, наука,

искусство, литература... А вы о драке!

— А как же иначе? — волновался я. — В жизни боль

шая теснота. Если куда-либо стремишься, если хочешь

что-нибудь сделать, непременно наступишь кому-нибудь на

ногу... Что же, по-вашему, из боязни наступить не надо

ничего делать?

Тут вмешалась Наташа и примирительно заявила:

— Мне нравится «Фома Гордеев», но я с удовольстви-

207

ем читаю и «Три сестры». Разве нельзя сочетать и то и

другое?

— Нет, нельзя! — круто отрезал я. — Помните, что

говорится в Апокалипсисе? Так как ты не холоден и не

горяч, а только тепел, то не будет тебе спасенья. Хоро

шие слова.

— Ах вы, Ваничка-петушок! — ласково, как старшая

сестра, воскликнула Наташа и затем ловко перевела раз

говор на другую тему.

Эта кличка «Ваничка-петушок», с легкой руки Наташи,

т а к плотно прилипла ко мне, что потом в нашем кружке

меня иначе не звали.

В доме Королевых часто бывали две гимназистки по

следнего класса — Муся Лещинская и Тася Метелина. Му-

ся была высокая смуглая полька с красивой фигурой и

прекрасным голосом. Она мало читала и вообще не отно

силась к категории развитых, но зато хорошо пела и хо

рошо играла на рояле. Тася, наоборот, была маленькая,