Перед бурей

— Голубка моя, что ты? — промолвил растроганным голосом Богдан. — Да мне и думка такая не приходила!

— Борони боже!.. Разве я на тебя нарекаю?.. Только постой... — с страшным усилием старалась она вдохнуть широко раскрытым ртом воздух, — дай мне договорить... а то дух забивает... Ты еще молод... силен... тебе нужно жить в паре... да и сиротам моим нужна мать... Так я прошу тебя... благаю: женись после моей смерти... и женись на Ганне: она тебя любит... она для моих деток будет наилучшею матерью... Я тогда буду покойна... за них...

Богдан молчал, но по нервному, порывистому дыханию можно было судить, что он сильно взволнован.

— Так ты исполнишь мою просьбу?— допытывалась, дыша тяжело, с хрипом, пани.

— Моя люба, — после долгой паузы ответил, наконец, Богдан, — мне больно слушать... и думка про это — кощунство! Может, господь еще исцелит тебя... ведь всякое чудо в руце божьей...

— Нет... годи: я молюсь, чтоб прибрал, — закашлялась пани, судорожно хватаясь руками за грудь. — Воды... Воды! — прохрипела она, опрокидываясь на подушки.

Богдан бросился за кухлем в светлицу, а Елена, воспользовавшись его отсутствием, проскользнула незаметно в дверь, убежала в свою горенку и упала со слезами в подушки.

Припадок больной, впрочем, прошел, и она, напившись зелья, снова успокоилась и заснула. Богдан вышел на цыпочках из ее комнаты в светлицу, заглянул в панянскую и, не нашедши в ней Елены, пошел искать ее в сад. Но, несмотря на усердные поиски и окликания, не нашел ее ни в саду, ни в гайку; в волнении и тревоге он отправился в ее горенку. Елена услыхала приближающиеся к ней тяжелые, хотя и сдержанные шаги и затрепетала, как в лихорадке, забившись в угол кровати.

— Оленочко, зирочко, ты здесь? — спросил шепотом Бог­дан, подвигаясь в темноте ощупью.

— Здесь, одна... — едва слышно, дрожащим голосом отозвалась Елена.

— Где же ты? — подходил осторожно к кровати Богдан.

— Ах, не подходи, тато! — всхлипнула она, ломая руки, так что пальцы ее захрустели. — Я такая несчастная, я не могу этого перенесть! Увези меня отсюда, забрось куда- нибудь далеко, не то я руки на себя наложу!

— Дитятко мое, что с тобой? — стремительно подошел к ней Богдан. — Ты плачешь? Ты вся дрожишь? — обнял он ее и осыпал поцелуями ее голову и руки.

— Не могу, не могу я здесь оставаться, — билась она у него на груди, как подстреленная птица. — Я была в мамином покое, я слыхала ее просьбу.

— А, вот что! — задрожал в свою очередь Богдан: лихорадочный жар заражал и его. — Я не дал слова, а тебе же, мое дитятко, что? — прижимал он ее головку к своей груди, нагнувшись к ней так близько, что ощущал даже зной ее порывистого дыхания.

— Как что? — затрепетала Елена и вдруг, приподнявшись на кровати, вскрикнула страстно: — Прости мне, боже, не властна я над сердцем! Ведь я люблю тебя! — и, обвивши его шею руками, она упала к нему на грудь и примкнула своим разгоряченным лицом к его лицу.

— Ты? Меня? — даже задохнулся от прилива страсти Богдан. — Какое счастье!.. Я только мечтал о нем, только и думал! Не перенесть такой утехи: она жжет меня полымем... Да ведь и я тебя, моя ненаглядная зирочко, моя рыбонько, безумно, шалено люблю, кохаю тебя одну, как никого еще не любил, до потери разума, до потери жизни! — обнимал он ее порывисто и страстно, обнимал и целовал всю, забывая все окружающее, забывая весь мир.

— Да, да, сокол мой, радость моя! — прижималась к нему все ближе и горячее Елена. — Так пропадай все! Нет для меня больше блаженства, как быть твоею...

— Так и будь же моею навеки! — прошептал обезумевший от страсти Богдан.

Мрачно в суботовском доме; словно черным саваном покрыла его налетевшая туча.

С печальными лицами, с влажными глазами, на цыпочках, осторожно все ходят и прислушиваются к шороху, к малейшему шуму; встретятся два лица, вопросительно, тревожно взглянут друг на друга и молча разойдутся в разные стороны, иногда только тупое безмолвие нарушится слабым стоном, заставив всех вздрогнуть.

Уже третий день, как приобщилась святых тайн пани Хмельницкая и почти третий день, как лежит она в бессознательном состоянии; придет немного в себя, застонет от невыносимой боли, поманит умоляющими жестами, чтоб ей дали успокоительного питья, и снова впадет в предсмертный, изнурительный сон. Ей уже и не отказывали в этом напитке, видя неотразимую безысходную развязку ее страданий и желая хоть этим облегчить агонию.

Елена тоже третий день не сходит со своей горенки вниз, сказавшись больной. Приходила навестить ее Катря, но Елена, бледная и смущенная, уклонилась от всяких разговоров о своей болезни, от всяких ухаживаний за ней и от лекарств, прося лишь, чтобы ее оставили в покое. Катря ушла от нее, обиженная этим приемом. Вообще болезнь и поведение Елены возбудили бы в иное время много недоразумений и пересудов, если бы все не были пришиблены висящим над головой горем.

Зося, придя утром к своей коханой панянке, была поражена ее видом.

— Ой панно, цо то есть? — не удержалась она от восклицания.

— То, что и должно было быть, — ответила сквозь зубы, не глядя на Зосю, Елена.

— То скутки (последствия) греческого обряда?

— То скутки, глупая, моей воли, — прищурила презрительно глаза Елена. — То порог к моей власти и силе, то цена падения Ганны.

— А! Так значит... — хотела было пояснить Зося.

— Так, значит, — перебила ее с раздражением панна, — что тебе нечего совать свой нос, коли ни дябла не понимаешь, значит, что я теперь госпожа и приказываю тебе молчать и не рассуждать.

Зося закусила язык и с рабской покорностью начала убирать постель и комнату панны.

Богдан, волнуемый тревогой, укором совести и страстью, был почти неузнаваем; внутренний огонь словно пепелил его и подрезывал силу, благо агония больной давала приличное этому объяснение; Ганна даже останавливала на нем умиленный, лучистый свой взор; но Богдану казалось, что глаза всех устремлены на него с страшным укором и пронизывают его сердце насквозь.

Богдан приходил к умирающей и чувствовал, что в душе у него росло, как прибой, обвинение, что он перед ней виноват, что даже стыдно высказывать здесь свое горе, так как все это будет притворством, святотатством... и от непослушной внутренней боли он сжимал до хруста пальцев свои сильные руки и уходил... уходил в гай, разобраться наедине с своим сердцем. Но и тихий, задумчивый гай не мог усмирить бушевавшей в нем бури.

«Да, и дети тоже, — ходил он по извилистым, узким дорожкам, заложив за спину руки, и думал, склонив чубатую голову, — смотрят так трогательно на убитого горем отца, а он... — язвительно усмехнулся Богдан и опустился на скамейку. — Но что же дети? — поднял он голову. — Да разве я обязался быть чернецом? Разве я перестал их любить? Да и перед кем я поклялся отречься от счастья? Я и без того десять лет волочусь бобылем. Меня не упрекнула бы и жена, — успокаивал он себя, — не упрекнула бы эта кроткая голубица», — и обвинения, и оправдания, и лукавые афоризмы, и искренние угрызения совести кружились ураганом в его голове, давили его сердце тоскою, а образы, бледные, изнуренные трудом, искалеченные насилием, стояли перед ним неотступно.