Перед бурей
Шрифт:
— Никто! Никто! — заревели кругом козаки. — Погибель ему!
— Смерть! — поднял дед руку. — Он уже и на Сечи был наказан за баб и за пьянство; нет другого приговора, как смерть!
— В море его! — подхватили голоса в задних рядах, и, прежде чем Богдан успел запротестовать, десятки рук подняли обезумевшего Рассоху и выбросили в море — только брызги разлетались кругом огненными каплями.
— Ах братцы! — вскрикнул, поднявши руку, Богдан.
— Стоит ли, сынку, о таком жалеть? — ответил за других дед. — Наша сила только стоит и держится на нашем
— Правда, диду, правда! — загудели вокруг козаки.
— Вот только в придачу кинуть бы ему и эту туркеню! — предложил кто-то в задних рядах.
— Кинуть, кинуть! — загалдели другие.
Богдан побледнел, как полотно, и ринулся к несчастной девушке, что лежала без чувств на полу.
— Стойте, братцы! — поднял он булаву. — Пальцем не троньте! Раз, если она жива, — нам нужен «язык»; ведь вы постарались всех вылущить, и теперь нам неизвестно, от кого и куда уходить; а другое, разве вы не видите, что это и не туркеня, и не татарка, а пленница, и, быть может, даже нашей, грецкой, веры? Быть может, даже дочка погибшего ради нас товарища нашего Грабины.
— Справедливо, сынку, — заметил дед, — за что убивать невинное дитя?
Козаки почесали затылки и молча поспешили на свои чайки, так как бушевавший огонь с каждою минутой захватывал судно и не давал уже возможности оставаться на нем.
Богдан приказал козакам снять бережно панну и поместить ее в своей каюте, а деда попросил, чтоб он помог привести ее в себя, и сам уже последним слез в чайку.
— Гей, отчаливать от галеры подальше! — крикнул он, и, освещенные кровавым заревом, чайки, словно сказочные жар-птицы, рассыпались вереницей по морю.
XXII
Попросивши деда отправиться к спасенной панянке, он остался наверху, на палубе. Непонятное сознание, что такую красавицу, — именно ее, — он когда-то видел во сне, поразило его неприятно, возбудив глубоко внутри какое-то суеверное чувство. Богдан, желая заглушить этот зуд, начал мысленно насмехаться над своей бабской химерой: разве могли черты какого-то туманного видения так врезаться в память, — донимал он себя, — чтоб почти через год можно было узнать в них живое существо? «Ведь это марево только, мечта... Может быть, видел я где-либо панночку, либо ангела на картине, понравилось мне личико и потом приснилось, а я уже и пошел... Эт, сон — мара!» — махнул он рукой, словно желая отогнать от себя эту нелепую мысль; ко она неотвязно кружилась в его голове и шептала в уши: «Это она, она — твоя доля. Недаром тебе был послан вещий сон, — это предсказание!»
Богдану стало жутко; он рассердился на себя и выругался вслух:
— Черт знает, что в голову лезет... нисенитныця! А впрочем, ну их, этих всех красавиц, к нечистому батьку! — И, нахлобучивши с этими словами на глаза шапку, он стал любоваться чудным зрелищем пожара на море.
Картина была действительно величественна и ужасна. Вся галера представляла теперь гигантский костер, охваченный пламенем; огненные языки, словно чудовищные змеи, вились и взлетали высоко в небо; полог черного дыма, освещенный снизу огнем, висел над ними клубящимся, адским, багровым туманом; целые пряди молний
прорывали его по временам, точно ракеты, и рассыпались алмазными звездами;море пылало вокруг кровавым заревом, переходящим вдали в сверкающую рябь; чайки казались красными платками, разбросанными по волнам, а само небо и море, вне освещения, чернели зловещею тьмой.
Богдан поднял флаг и дал знак собраться чайкам. Когда они стали вокруг, атаман отдал им следующие приказания: немедленно поднять паруса и гнать чайки во все весла подальше от этого костра, ибо он, наверное, привлечет сюда мстителей, а держать путь лучше к Дунаю, — безопаснее, да и ветер дует попутный.
— Да, как будто от Крыма дует, — подтвердил один из атаманов, Верныгора.
— Ну, а если наскочит какой сатана на наш след, — продолжал Богдан, — то сбить его с толку, ударить врассыпную, да только, чтоб не заблудиться самим, держать тогда всем путь по звездам.
— Гаразд, гаразд, батьку! — зашумели с чаек.
— А много ли наших завзятцев легло? — спросил наказной.
— На нашей чайке ни одного, — отозвался дед, — все, слава богу, целы.
— На верныгорской шесть человек убито!
— А на нашей душ девять!
— А на нашей целых двадцать! — крикнули с задних чаек.
— Эх, жалко! — вздохнул Богдан. — Прийми, господи, их души, чтобы и нас добрым словом помянули!
Все сняли набожно шапки.
— Раненых есть довольно, — отозвались с дальней чайки, — а атаман Сулима смертельный лежит.
— Сулима, лыцарь славетный?! Скорее отправляйтесь туда, диду, — вскрикнул Богдан, — дайте помощь, на бога!
— И у нас есть раненые, и у нас, и у нас! — раздались голоса с разных сторон.
— Панове товарыство, — ответил Богдан, — сейчас к вам едет дид-знахарь с ликами и помощниками, слушайтесь его рады; смотрите же, не отставать, а держаться купы. Ну, теперь с богом, гайда!
— Слава батьку атаману! — загудело со всех чаек в ответ.
Атаманская чайка вырезалась вперед; вдруг страшный ослепительный блеск разорвал пополам все небо. Взлетели к звездам потоки огня, донесся потрясающий грохот, и через мгновенье все покрылось непроницаемым мраком...
— Вот и гаразд, — сказал дед, — маяк погас, а в темноте черта лысого выследишь!
Улеглось перекатное эхо, и все стихло кругом; только равномерные удары весел да всплески непослушных волн слышатся в наступившей темноте. Небо снова затянулось каким-то мрачным покровом: ни одной звезды, и на море — ни искры. Стоит Богдан на носу чайки и смотрит в мрачное небо; и снова в душе его поднимается неотходное ощущение, что в этой панночке и в виденном им сне есть какая-то таинственная, фатальная связь...
— А что панночка, Рябошапко? — спросил он небрежно одного молодого козака, посланного им к Марыльке вместе с дедом, заметив его невдалеке. — Привел ли ее в чувство дид?
— Ожила, — что ей? — ответил тот оживленно. — Сидит, забилась в угол и дрожит, как в пропаснице... зубами стучит...
— А дид же что?
— Дид ничего... прыскал на нее водой, от переполоху отшептывал... успокаивал ее...
— И панночка понимала его? Как же он с ней?