Перед бурей
Шрифт:
– Скажите мне откровенно: верите ли вы, что всё это так будет? Я сомневаюсь. Составление первого номера в России началось с конца 1899 года; первый номер помечен 1900 г., второй - 1901 г., третий вышел бы теперь или немного спустя, словом, на рубеже 1901 и 1902 года. По одному лишь номеру в год - разве это орудие пропаганды? Это просто крик "ау", сигнал, что мы еще живы... Так это или нет?
Я мог только кивнуть головой в знак полного согласия.
– Надо же мыслить последовательно. Если уж однажды пришлось бежать с материалом заграницу, так нечего самих себя обманывать. Надо начать с переноса всей работы по составлению, редактированию, выпуску печатного органа сюда. Надо рассчитывать, что этим создается не случайный и чрезвычайный, а обычный порядок. Нам тут спорить нечего и не с кем. Найдется возможность иметь регулярно работающую там типографию, - чего же лучше?
У меня и на это не было ни тени возражений.
– Я Дмитрию всё это изложил, и мне кажется, что внутренне он целиком со мной согласен, вернее, сам думает, а, может быть, и раньше меня думал то же самое. "Не будем предрешать, не будем заглядывать слишком далеко", - говорит он. Я его понимаю: сразу провести в России отказ от мысли иметь свой тут же, на месте создаваемый орган и положиться в этом деле целиком на заграницу - дело трудное, а, может быть, и невозможное.
Да и заграницей сразу начать формирование постоянной - на годы - редакции, вероятно, возбудило бы такие проблемы эмигрантского местничества, что, пожалуй, вместо дела возникла бы новая склока. Вот, если я не ошибаюсь, почему Дмитрий предпочитает постепенность, скромно очерченные временные решения радикальным. Вот почему я говорю: не будем обманывать себя! Как говорится: едешь на день, а хлеба бери на неделю; так и тут: соглашаешься взять на себя просмотр, обработку и, может быть, дополнение двух-трех номеров, составляемых в России и оттуда пересылаемых нам, а готовься вплотную впрячься в редакционный хомут и везти - всё равно, будут ли приходить из России статьи и великолепные корреспонденции или лишь отрывочные вести да сырые материалы.
Гоц пробыл в Берне дня два или три. Взаимное понимание между нами, а, главное, взаимное влечение друг к другу сделали большие успехи. Все вопросы были решены, и Гоц двинулся прямо в Женеву налаживать наше туда переселение и всё необходимое для перенесения туда работы и нашей личной, и будущего маленького "центра".
По завершении эс-эровского партийного объединения естественно стал вопрос об оформлении связей партии с интернациональным социализмом и вообще об ее заграничном {150} представительстве. Логика вещей выдвигала на пост такого представителя - или, как мы говорили полушутя между собой, "министра иностранных дел партии" - Илью Рубановича. Он был близок к партии уже со вступления в ряды Аграрно-Социалистической Лиги, в партию же формально вошел в составе редакционного коллектива самостоятельно возникшего теоретического журнала русского социализма "Вестника Русской Революции", начатого им вместе с Н. С. Русановым.
Рубанович взялся за дело со свойственной ему энергией. Он воспользовался первым же подходящим случаем - открытием на кладбище Монпарнасс памятника П. Л. Лаврову и привлек к участию в этом торжестве все три основные группировки французского социализма. Говорили речи: зять Маркса и член парижской коммуны Лонге от французской соц. партии (пытавшейся тогда объединить разрозненные социалистические силы), маститый лидер и вдохновитель т. н. "бланкистов" Эдуард Вайан и один из крупнейших "гэдистов" (чистых марксистов) Брак.
За этим скоро последовал: "Манифест к свободной Франции", - смелое и открытое слово, врезавшееся в шумливую вакханалию "франко-русских торжеств" по случаю визита президента Эмиля Лубэ к русскому царю, ради закрепления союза великой европейской республики и последней цитадели европейского абсолютизма.
В это время сначала почти незамеченными прошли в газетах две-три строчки об аресте в Италии какого-то русского, не то "нигилиста", не то анархиста, с безвестным для мира коротким именем "Гоц". Но для нас, русских соц.-рев. и для нашего главного штаба в Женеве эти две-три строчки телеграфного агентства прогремели, как разразившийся под нашими ногами взрыв бомбы. В Гоце, как в своем естественном центре, сосредоточивались все нити политической работы партии...
Вскоре пришло новое, еще более тревожное известие - о требовании, предъявленном русским правительством, о выдаче ему Гоца.
Мы почувствовали себя отброшенными к временам, когда именно такое требование было русским правительством предъявлено к правительству французской республики -
по {151} отношению к бежавшему из России представителю Исполнительного Комитета Народной Воли, Л. Гартману. Это покушение на "право убежища" тогда удалось отбить.В книжке И. Рубановича "Иностранная пресса и русское движение" он писал о тех годах: "Французская радикальная пресса шумно выражала одобрение русским революционерам, в которых видела достойных преемников героев Великой французской Революции". Рошфор писал тогда, что имел счастие пожимать руку Вере Засулич и не иначе называл царя, как Всероссийским Вешателем.
Лавров имел ауденцию у президента палаты депутатов, Гамбетты, которому напоминал о "чести Франции". И еще у всех было в памяти, с какой энергией и повелительной силой отстоял Гартмана "великий старец" Виктор Гюго.
Но царское правительство рассчитывало, что с тех пор времена переменились, да и к тому же королевская Италия, может быть, окажется податливее, чем республиканская Франция. Царская дипломатия явно ошиблась в своих расчетах. Требование выдачи Гартмана всё же опиралось на то, что этот последний лично и непосредственно участвовал в покушении на жизнь русского царя. А Гоц? Он покинул Россию за полтора года перед выстрелом Балмашева и ничего, кроме весьма отдаленной и косвенной связи с организаторами его акта, русская полиция даже и не пыталась доказать. Такая попытка ею была сделана, но ее юридическая убедительность впоследствии была совершенно расшатана на итальянском суде.
Мы немедленно подняли тревогу и снеслись с Рубановичем. Он тотчас же выехал в Италию с рядом рекомендательных писем от Клемансо, Жореса и др. видных французских парламентариев. Судебную защиту М. Р. Гоца принял на себя блестящий адвокат и ученый криминалист, лидер социалистической партии Италии, Энрико Ферри.
Социалистическая фракция итальянского парламента с Турати во главе немедленно перенесла дело в парламент, бурное заседание которого приняло для правительства характер громкого политического скандала.
В стране откликнулись многочисленные ассоциации, общества, муниципалитеты и университеты; редактировались и покрывались тысячами подписей петиции; принимались резолюции протеста. На большом конгрессе учителей в Риме, с {152} более чем 2500 делегатов, Рубановичу и Ферри была устроена грандиозная овация; а созванный в Милане митинг протеста завершился уличной демонстрацией перед зданием русского консульства, причем в консульстве были разбиты окна и сорван русский флаг. В Неаполе во избежание повторения чего-либо подобного власти мобилизовали множество полицейских, карабинеров и штатских агентов, в подкрепление которым было дано даже два батальона пехоты. В Риме префектура должна была прибегнуть к исключительной мере: временному запрету митингов вообще...
Выдача Гоца была судом отвергнута, и он был выпущен на свободу без всяких условий.
Уже в разгар борьбы за Гоца социалистическое "Аванти" предупреждало, что неминуемое поражение правительства будет ударом не только для министров, "но также и еще кой для кого, чье антиконституционное вмешательство очевидно в этом деле".
Это был прозрачный намек на ту роль, какую сыграли в этом деле личные связи между итальянским королем и русским царем, и на давление из Петербурга через итальянского посла, настаивавшего в секретной телеграмме, что "выдача Гоца будет и в интересах правосудия, и в интересах Италии". И когда, невзирая на данный им судом урок, начались закулисные переговоры о визите русского царя к итальянскому королю, во время которого торжественностью встречи удалось бы сгладить тягостное впечатление, оставленное делом Гоца, - итальянские социалисты забили в набат. В парламенте был поставлен вопрос, справедливы ли слухи о визите. И когда представитель министерства иностранных дел дал утвердительный ответ, депутат Моргари от имени социалистической фракции саркастически заявил, что "обращается к любезности министра иностранных дел, чтобы он дал знать в Петербург, что царь сделает хорошо, если откажется от своего намерения, так как, если он приедет, он будет встречен свистками".
Чтобы избежать рукопашной между правой и левой, пришлось прекратить заседание. В стране началось чрезвычайное возбуждение. Основан был "Национальный Комитет для приема царя" и опубликован был "Манифест" левой, популяризовавшей мысль, что "законы гостеприимства существуют лишь для тех, кто не забывает святых законов человечности", и что "не для того итальянские патриоты умирали {153} на эшафотах и на поле битвы, чтобы ныне оставить без протеста политику проституирования и цинического лакейства"...