Перед штормом

Эту мысль Фулон запомнит, и однажды она сыграет важную роль в его отношении к Гапону, так как генерал увидит в нём идеал священнослужителя, действующего в самой гуще народа.

Фулон был человеком попросту неумным, но назначение его на должность градоначальника было типичным для российских порядков — возникла вакансия, а у Фулона были полезные связи. Зубатов вспоминал: «Мой первый же деловой разговор с Фулоном поверг меня в недоумение, если не в отчаяние — в такое тяжелейшее для столицы время её хозяином становится такая бесформенная личность типа Манилова. Весь наш полуторачасовой разговор с его стороны состоял из общих фраз вроде: «Я вижу Петербург городом спокойной, размеренной жизни при достатке всех слоёв населения, которое должно испытывать гордость своим проживанием рядом с императором и желание сделать всё, чтобы его величество был уверен в его доброжелательстве». Или: «Мы с вами должны быть тесно связаны как едиными заботами, так и едиными действиями…» Я знаю только одно его конкретное дело — самостоятельное содействие Гапону, что сильно мешало нашим действиям в том же направлении».

А хитрость позиции Гапона как раз на этом и строилась. Стараясь уйти от контроля Зубатова и одновременно опасаясь потерять его поддержку, Гапон делает ставку на Фулона, рассчитывая и на его защиту при возникновении тревожных обстоятельств. Более того, он знал от самого Фулона, что департамент полиции у него в подчинении и он им недоволен…

Записку о поездке в Москву, обещанную Зубатову, Гапон всё же написал. Она всего на двух страничках и удивляет резкостью тона. Гапон, очевидно, уже пронюхал, что над Зубатовым нависли грозовые тучи. Так или иначе, записка не случайно оказалась в личном деле Зубатова среди документов, связанных с его разжалованием и отправкой на пенсию. Все наиболее резкие выражения в ней подчёркнуты каким-то начальственным лицом…

Когда в январе 1904 года разразится русско-японская война, Гапон применит в своём обществе нечто новое и содействовавшее росту его авторитета — и разговоры свои с рабочими он вводит тему воины.

Из донесения агента охранки Добрынина о собрании рабочих в Нарвском отделении гапоновского общества:

«…После чего он (Гапон) в весьма трогательных словах рассказал, как ему случайно посчастливилось недавно видеть, как царь провожал войска, отправлявшиеся бить япошек. Он говорил, что так провожать солдат мог только отец родной и что он видел на глазах солдат слёзы любви и благодарности. Затем он стал говорить о том, что на той войне всё совсем не так плохо, как судачат ничего не знающие люди, и зачитал сравнительные данные потерь противника и наших. Цифры были очень впечатляющие, и он призвал рабочих своим добросовестным трудом помогать отчизне в этой войне. После выступления Гапон сообщил мне, что благополучные данные о потерях он вычитал в журнале «Нива»…»

Всякий раз речь Гапона сопровождалась подъёмом патриотического настроения слушателей.

Словом, Гапон продолжал действовать. Но, вероятно, его всё-таки беспокоила мысль о том, что он может лишиться доброго отношения к нему полиции, и не в связи ли с этим он ввёл ещё одно новшество — в нескольких его докладах встречаются строчки, похожие на цитаты из агентурных донесений, о попытках социал-демократов и прочих социалистов проникнуть на его собрания и внести в них смуту. Тут просматривается ещё одна хитрость — для обнаружения попавших на собрания опасных подстрекателей он привлёк своих ближайших помощников, которые исправно сообщали ему о каждом таком случае. Потом он открыто благодарил их от имени охранки за добрую помощь в ограждении общества от провокаций.

Гапон был, кроме всего, мастером создания собственной славы. Когда он начал активно развёртывать работу своего общества, вокруг его имени стала возникать широкая молва о его необыкновенности. Крайне любопытна история с «ломоносовской» иконой. Ещё работая в саблеровской церкви, Гапон многим своим поклонникам показывал деревянный образок и рассказывал, что получил его в подарок от архиерея из Архангельска и будто на образке выжжена такая надпись: «Ломоносов пришёл в Петербург с севера, а вы с юга, и там вы встретились для прославления православной Руси». И вот в газете, издававшейся пещерным мракобесом князем Мещерским, уже печатается заметка под заглавием «Ломоносов из Полтавы», в которой превозносится пастырская деятельность Гапона. Однажды Рутенберг попросит показать ему эту иконку. Гапон рассмеётся; «Её похитили у меня поклонницы».

Очень похожа и другая история. Гапон пустил её во время беседы с рабочими в одном из отделений своего общества. Он рассказал, будто обратился к императрице с предложением поставить перед Исаакиевским собором памятник его строителю — рабочему, который должен стоять на пьедестале, держа в одной руке евангелие, в другой — мастерок каменщика, и будто бы императрица отнеслась к этому благосклонно. Тут уж встревожился Зубатов, поинтересовался, как бы увидеть ответ императрицы? По его свидетельству, Гапон ответил: главное, что из-за этой истории рабочие с большим почтением говорили об императрице…

Ходили о нём и другие подобные легенды, и эта его, можно сказать, самодельная слава никак не мешала его разраставшейся реальной славе как мудрого вожака рабочих. Эту славу он энергично поддерживал своей деятельностью в «Собрании русских фабрично-заводских рабочих Санкт-Петербурга». И буквально упивался сладостной возможностью повелевать душами веривших ему людей.

Однако этот праздник Гапона длился недолго — меньше года. Произошло то, что не могло не произойти. Россия всё глубже погружалась в экономический кризис, положение рабочих становилось всё более тяжёлым. А жизнь дорожала со дня на день. И ко всему ещё война, и правительство уже начало подчинять экономику военному режиму. Неудивительно, что всё чаще Гапон, общаясь с рабочими, попадает в щекотливые положения, когда не может найти выход с помощью привычной демагогии. Он всё чаще обращается к Рутенбергу за советом, как лучше ответить на каверзные вопросы.

В декабре 1904 года в Нарвском отделении общества перед началом собрания Гапона окружила на улице большая группа рабочих. И пошли вопросы:

— Нашему терпению приходит конец, — угрюмо, глядя ему в глаза, сказал один рабочий. — И у нас единственный выход — пригрозить забастовкой. Можно это по нашему уставу?

— Нет. Забастовка — это уже насилие, — раздражённо ответил Гапон.

— Так только пригрозить, — уточнил другой рабочий.

— А если никто не испугается? — спросил Гапон, не отклоняя мысль об угрозе и не понимая при этом, что его загоняют в угол.

— Если не испугаются, тогда бастовать, — ответил рабочий.

— И тогда разгонят наше общество.

— А на кой нам это общество, если оно никак нам не помогает?

— Ну и закрывайте его! — со злостью выпалил Гапон, вырвался из кольца обступивших его людей и ушёл…

Галопа разыскал руководитель черносотенного «Союза русского народа» доктор Дубровин. Они разговаривали за кулисами Выборгского дома гапоновского общества после только что закончившегося собрания рабочих.

— Я ищу вас уже вторую педелю, — сказал Дубровин.

— Да что вы? Во всех отделениях моего общества есть телефоны, позвонили бы в любое и всё обо мне узнали.

— О телефоне я не подумал, а помог мне найти вас Зубатов. Собрание ваше мне не понравилось. Вы совершаете очень большую ошибку, думая, что в сегодняшней обстановке с рабочими можно говорить на языке молитв. Сейчас время действий.

— Так, а зачем же я вам понадобился? — тревожно спросил Гапон.

— Мы же служим одному делу объединения сил русской нации и должны действовать вместе. Тем легче нам удастся объединить национальные силы России, тем более мы ей будем полезны. Ваше общество, как я могу судить по собранию, бездеятельно, а сейчас одних слов недостаточно. Мой Союз действует иначе — мы сами разыскиваем врагов России и династии и уничтожаем их. Сидя на вашем собрании, я подумал: если бы я сейчас вышел на трибуну и сказал, что за все ваши муки мы отправим на тот свет распоясавшихся хозяев заводов, этих кровавых палачей рабочего люда, собрание устроило бы мне овацию.