Перед закрытой дверью

Райнер, который знает, что не должен быть мелочным, чтобы не показаться мелким, тут же расплачивается. Не без того, чтобы ясно не показать Хансу, что именно он за него платит.

Софи выглядывает из окна наружу, в тихую улочку с виллами.

— Тут я полностью согласен с Софи, — говорит Ханс.

***

Мать по ночам все чаще вскрикивает от боли, и эти звуки доносятся до чувствительных и сильно навостренных ушей подрастающего сына и подрастающей дочери. Они не раз слышат, что отец хочет застрелить мать, потому что она провинилась, совершив преступление против института брака. Райнер знает, что никакого преступления не совершалось, просто жизнь ее так безо всякого смысла и завершается, а совершать она никогда ничего не совершала, да и с кем она могла бы что-то совершить, с ее-то теперешними телесными формами. Жизнь матери предстает как долгая вереница лет, лишенных всякого смысла, подобно тому как низшие классы общества суть не что иное, как длинные вереницы людей, из которых никогда ни один человек не выделяется на общем фоне. Они застревают там, да так и остаются в пошлой заурядности, никогда не вскарабкиваясь на следующую ступень. Лишь случайно кто-нибудь из них попадает наверх, где больше места, где можно развернуться, где есть какое-то развитие. В джазовых подвальчиках сидят обычно граждане второго сорта, шансы которых невелики, они слушают Райнера, который вновь пространно разглагольствует все равно о чем, будь то о Боге или о современном направлении «холодного джаза» и его композиционных структурах. Одноклассники стараются улизнуть, едва завидев Райнера, им слишком хорошо известно: их ожидает занудный монолог, невозможно будет и словечка вставить. Парень этот — тоска смертная. Дёру отсюда. Даже если некоторые его соученики во многом разбираются лучше Райнера, он ведь все равно им и рта не даст раскрыть.

Когда мамочка испускает ночью тихие ойканья, на следующее утро Райнер смотрит на отца так, что тот сразу же говорит, обращаясь к свидетелям: «Вы только полюбуйтесь на этот взгляд! Он же что угодно может сделать с собственным отцом»!

За завтраком Анна упрекает свою мать, что та исковеркала ей жизнь, а Райнер предрекает своему отцу, что лично он, Райнер, ему, отцу, жизнь еще исковеркает.

Райнер является натурой лидерской, что сразу же становится очевидным для всякого, однако никто не берет на себя труда вглядеться в него повнимательнее. Поэтому можно не сомневаться в том, что он станет вожаком, когда будет предпринято нападение с целью грабежа.

Все не сводят с него глаз, ожидая, что же он предложит относительно предстоящей акции. Софи больше всех не сводит с него глаз, и зарождающаяся симпатия перерастет в любовь. Следующий шаг— не подвергать любовь сомнению: она тут как тут.

Он лично постиг и познал ужас, — и в этом сила Райнера. Часто ужас приходит к нему в облике сна: Райнер ночью идет по улицам, с деревьев опадают листья, падают и засыпают его с головой. И когда он пишет стихи, побуждают его к этому либо книги, либо погода.

Сегодня в школе директорский день, значит, в виде исключения, уроков нет. Непривычно свободный день распадается на торопливо разбегающиеся по сторонам виды деятельности, в которых участвуют самые разные персонажи в самом разном и постоянно меняющемся составе. Райнер рано уходит из дому, держа путь в слесарную мастерскую и лелея намерение заказать дубликат ключа от отцовского футляра с пистолетом по дилетантски изготовленному восковому оттиску. Он не знает еще, зачем это делает, но, вероятно, намерен спрятать пистолет в безопасном месте, чтобы его папочка не застрелил насмерть его мамочку, о чем ей неоднократно было объявлено без сколько-нибудь достойных упоминания последствий. Только ведь как знать, как знать… Как бы то ни было, одно совершенно ясно: нет пистолета, нет и выстрела. Позднее Райнеру придется убедиться в том, что ключ не подходит совсем и не закрывает, ведь не было еще такого, чтобы что-нибудь, сделанное Райнером, срабатывало на сто процентов, за исключением тех случаев, когда речь идет о мозговой деятельности. Все дело в том, что Райнер — человек рациональный. Бог есть Богочеловек (Иисус), а вот Ханс — человек действия, которого нужно направлять. Он начинает думать лишь тогда, когда уже слишком поздно. Чаще всего он творит какие-нибудь глупости. Тут Райнер только еще жару поддает и отдает противоречивые приказы, которых никто не понимает и которые поэтому каждый выполняет по-своему, а не так, как подразумевалось.

Наполовину немая Анна идет играть камерную музыку, и при этом из-под ее пальцев может возникнуть светлый купол из звуков, которые столь редко в таком количестве могут пробиться наружу из ее уст. В голове ее мрак от абсолютно дурных поступков, только вот язык в настоящее время не очень-то повинуется воле. Анни худеет все больше, и «глаза ее пылают темным огнем на отмеченном печатью проклятия личике» — Ханс вычитал такую характеристику в одном весьма содержательном романчике, но иногда ужас охватывает, когда видишь всю безнадежность и отчаяние этого поколения в таких вот глазах, в которых словно бы нет дна, нет перегородки, и вся мерзость внешнего мира проникает прямо в мозг и производит там опустошительные разрушения. С единомышленницами Анна играет трио Гайдна, в котором ведет партию фортепьяно, прозрачность Гайдна возносится — в отличие от невнятности Брамса или Малера — к потолку комнаты, мутное смятение Анны остается внизу и поудобнее располагается внутри девушки. За смятением следуют, в порядке их появления, желания ранить, убить, лишить всего. И еще — внизу живота неприятно тянущее чувство, которое и имеет в виду Ханс. «Он теперь все чаще пропадает где-то, надеюсь, не у Софи, хотя, наверное, все же у нее. Софи не такая, чтобы трахаться с кем ни попадя, да и мой брат Райнер видит в половом акте унижение и для женщины, и для мужчины». Если бы Софи против всякого ожидания вдруг пошла с ним в постель, он стал бы рассматривать это не как унижение, но как нечто поднимающее к высочайшим высотам. Как-никак, у него есть еще шансы на повышение и кое-что впереди, а ведь если бы она согласилась, то все, увы, было бы уже позади. Надежды питают нас, когда все еще впереди, а не далеко позади.

Анна рассыпает быстрый пассаж, как японский жемчуг. Скрипка вступает из рук вон плохо, музыкальный слух Анны жалобно скулит, умоляя скрипку больше упражняться дома. Сегодня играют для удовольствия, а не по обязанности. Материнскому сердцу Анна большая отрада, в ней наконец-то сбываются девические мечтания госпожи Витковски об искусстве и культуре, чего самой не суждено было достичь, ведь замуж-то вышла за грубияна-офицера, делом рук которого было — убивать, а делом головы — получать от этого удовольствие. Лишь четыре года проучилась она игре на рояле, а ведь это вообще ничто для такого большого инструмента, который мог бы стать королем всех инструментов, не будь еще более огромного — органа. Четыре года вообще не срок, коли речь идет о приятном. При других обстоятельствах они могут быть и вечностью.

Райнер заходит к слесарю, потом готовится у школьного приятеля к выпускным экзаменам, Анна камерно музицирует. Друзей у Райнера нет, одни приятели. Райнер сейчас у приятеля.

Как всегда, родители принимаются торопливо фотографировать, чтобы должным образом использовать отсутствие детей дома, лови мгновенье, быть может, оно у тебя последнее!

Господин В.: — Сегодня ты будешь развратной служанкой, которую надо проучить за прегрешения как по службе, так и в личной жизни.

Госпожа В.: — Ой! (Он ставит ей синяк.) Я и так для вас только служанка, больше ничего. Пояс уже мал, я еще поправилась. Последние разы мы играли в гимнастку под душем.

Господин В.: — Не смей называть игрой то, что является серьезным делом. Радиус действия у меня ограничен, ноги не хватает, но если человек делает то, что он делает, хорошо, то к этому всегда надо относиться серьезно.

Госпожа В.: — Мне надо будет использовать реквизит, Отти?

Господин В.: — Ты меня разозлила, а теперь вдобавок нарушила душевное равновесие фотографа-любителя. К тому же и стыдливость у тебя притворная, как ты ее демонстрируешь, а ведь именно это и надо бы тебе уметь. Что касается реквизита, не могу же я принять решение спонтанно, потому что человеку искусства надо ждать вдохновения. А оно теперь исчезло. Ты чувствительно задела самолюбие фотографа, назвав мое занятие «игрой», или как ты там выразилась.

Госпожа В.: — Я вовсе не хотела задевать твое самолюбие, Отти.

Господин В.: — И все же ты задела его, вот тебе мой фирменный удар костылем.

Удар следует немедленно, однако попадает в стену, оставляя на ней еще одну из множества небольших вмятин, ибо супруга вовремя отпрыгнула в сторону, повинуясь рефлексу, наработанному вследствие частого возникновения подобных ситуаций и сейчас, в виде исключения, ее не обманувшему. Вмятина пребывает в обществе многочисленных единомышленниц, берущих свое начало в прежних акциях подобного рода, которые и дальше продолжают уродовать и без того обезображенную стену.

Как ни странно, день имеет еще свое продолжение, и поскольку первую его половину удалось прожить так здорово, получаешь в награду вторую половину. Начинается она после обеда, в течение которого Райнер многословно пророчит своему отцу, что он ему, папочке, еще как поломает жизнь, вот он увидит.

Родители разодеты по-праздничному: отец, как всегда, с иголочки — он каждую неделю покупает себе новый галстук, а воротничками его сорочек, отутюженными до остроты бритвенного лезвия, можно кого угодно зарезать, как-никак, он сердцеед и пользуется соответствующей репутацией, — мамаша как только что из мусорки, на ней разномастная одежда, отдельные части которой никак не желают сочетаться друг с другом, да они не сочетались даже и во времена юности. Родители направляются в гости к тетке, которой всегда становилось жутко от Райнерового взгляда, в нем что-то такое пронизывающее и притом коварное — тетка уверена, что он способен на все. Райнер порадовался бы, услышь он о себе такое.

Родители счастливы, покидая дом, дети — в нем оставаясь, и сегодня для разнообразия фотографирует Анна. Райнер на прошлой неделе увидел в комнате Софи фотокарточку ее оксфордского брата в костюме фехтовальщика и со шпагой в руке. Сегодня Райнер обнажает скаутский походный нож, который, собственно, по своему первоначальному предназначению является отправленным на пенсию походным кинжалом гитлер-югендских времен, и изо всех сил старается принять позу, чтобы было похоже на фотоснимок брата Софи. Ноги в исходной позиции выпада, или как там это называется, в одной руке кинжал, другая легко и грациозно на отлете, чуть согнута. Результат: выглядит убого.