Перед заморозками

Она решила позвонить отцу, но вспомнила, что батарейка, почти разряжена, и послала CMC: «Я с Анной. Позвоню». Погасила фонарик и пошла по песчаной тропинке. Странно, но страха она не чувствовала, хотя понимала, что нарушает одно из самых главных правил, правило, что им вдалбливали все четыре года в полицейском училище: никогда не работай один, никогда не работай без прикрытия. Она в сомнении остановилась. Может быть, повернуть? Я как отец, подумала она. И тут же у нее зародилось подозрение, что все это она делает с одной-единственной целью — доказать ему, что она тоже кое-что умеет.

Вдруг она заметила полоску света между деревьями и песчаной дюной. Она вслушалась. Ветер и прибой, ничего больше. Она осторожно пошла на свет. Одинокий дом с освещенными окнами, никакого жилья поблизости. Она снова зажгла фонарик, прикрыла его рукой и осторожно двинулась к дому. Потом снова погасила — теперь ей хватало света из окон. Большой сад. Море, похоже, совсем рядом, хотя его и не видно. Интересно, кто владелец этого дома и что Анна здесь делает? Вдруг зажужжал ее телефон. Она вздрогнула и выронила фонарик. Звонил один из ее приятелей по курсу, Ханс Русквист. Он теперь работал в Эскильстуне. Последний раз они виделись на выпускном балу.

— Я помешал?

В трубке была слышна музыка и звон бокалов.

— Немного, — прошептала она, — позвони завтра. Я работаю.

— Пару минут-то мы можем поговорить?

— Сейчас не могу. Поговорим завтра.

Она нажала кнопку отбоя и не спускала с нее палец, на случай, если он позвонит еще раз. Подождав пару минут, она сунула телефон в карман. Осторожно, стараясь ничего не задеть, перелезла через забор. Перед домом стояло несколько машин.

Вдруг в нескольких метрах от нее открылось окно. Она вздрогнула и присела. За шторой мелькнула чья-то тень, послышались голоса. Она подождала немного и, крадучись, подошла к окну. Голоса смолкли. Ее не покидало чувство, что на нее кто-то смотрит. Надо уходить, подумала она с бьющимся сердцем. Мне нельзя здесь быть, во всяком случае одной. Где-то открылась дверь, она не поняла где, увидела только широкую полосу света на траве. Она затаила дыхание и почувствовала запах табачного дыма. Кто-то стоит на пороге и курит. В комнате вновь послышались голоса, теперь она ясно их различала, хотя несколько минут ушло на то, чтобы сообразить, что говорит только один человек. Но интонации были настолько разнообразны, что ей сначала показалось, что голосов несколько. Мужчина говорил короткими фразами, останавливаясь, словно ставя точки, потом продолжал снова. Он говорил по-английски.

Она долго не понимала, о чем он говорит — какой-то сумбур, имена, названия городов — Люлео, Вестерос, Карлстад. Какие-то инструкции, сообразила она, в этих городах что-то должно произойти, он постоянно повторял даты и точное время. Линда посчитала в уме — если что-то должно произойти, то случится это через двадцать шесть часов. Голос был приятный, мелодичный, но иногда в нем появлялись жесткие интонации, а временами он становился почти визгливым.

Линда попыталась представить себе говорящего. Соблазн встать на цыпочки и заглянуть в комнату был велик — вряд ли кто ее увидит. Но она продолжала стоять в неудобной позе у стены. Вдруг голос там, в доме, заговорил о Боге. У нее схватило живот. То, что она сейчас слышит, — это как раз то, о чем говорил отец: все эти события имеют религиозную подоплеку.

Ей, строго говоря, даже не нужно было размышлять, что делать дальше. Все ясно — немедленно уходить и позвонить в полицию — там, наверное, понять не могут, куда она исчезла. Но она не могла себя заставить уйти, покуда голос за окном говорил о Боге и о том, что произойдет через двадцать шесть часов. Что он хотел сказать? Что-то о великой милости, ожидающей мучеников. Какие мученики? Что это вообще такое — мученик? Вопросов было много, а она слишком глупа, чтобы на них ответить, с горечью подумала Линда. О чем он говорит? Что должно случиться? Почему у него такой ласковый голос?

Она слушала долго, прежде чем поняла, о чем идет речь. Прошло, наверное, не менее получаса, впрочем, кто знает, может быть, всего несколько минут, и до нее начал доходить жуткий смысл его слов. Она вся взмокла, хотя стояла прижавшись к холодной стене. Здесь, в уединенном доме под Сандхаммареном, готовился страшный теракт, причем не один, а сразу тринадцать, и некоторые из тех, кто должен был эти теракты совершить, уже отправились в путь.

Он все время повторял: у алтаря и в колокольне. Взрывчатка, он говорил и о взрывчатке, о фундаментах, о колокольнях, о взрывчатке — снова и снова. Линда вдруг вспомнила, как отец отмахнулся с раздражением, когда кто-то пытался ему доложить о краже большого количества динамита. Наверное, это как-то связано. Человек за окном заговорил о том, как важно низвергнуть лжепророков, что именно поэтому он и выбрал тринадцать соборов.

Линду бросало то в жар, то в холод, она вся вспотела, ноги затекли и закоченели, колени ныли. Немедленно уходить. Все, что она услышала, было настолько страшно и дико, что просто не укладывалось в голове. Этого не может быть, подумала она. Здесь, в Швеции. Где-то там, среди людей с другим цветом кожи, с другой верой, но не здесь.

Она осторожно расправила спину. Голос умолк. Она уже собиралась уходить, как заговорил кто-то другой. Она замерла. Он сказал только два слова: все готово. Ничего больше. Все готово. Но это был не чистый шведский, она словно услышала голос с пропавшей звукозаписи. Ее зазнобило. Она ждала, что Тургейр Лангоос скажет что-то еще, но в комнате наступило молчание. Линда осторожно добралась до забора и перелезла его. Фонарик зажигать она не решилась. Она то и дело налетала на деревья и спотыкалась о камни.

Вдруг она поняла, что заблудилась и оказалась где-то в песчаных дюнах. Куда она ни поворачивалась, нигде не было видно света, кроме далеких корабельных огней в море. Она сняла шапочку и сунула ее в карман, словно непокрытая голова лучше сообразит, куда идти. Она попыталась вспомнить направление ветра — может быть, это поможет ей найти дорогу. Она опять вытащила шапочку, надела ее и пошла.

Самое главное — время. Успеть. Надо звонить, иначе она будет блуждать тут до бесконечности. Но телефона в кармане не было. Она ощупала все карманы. Шапочка, подумала она. Должно быть, она выронила его, когда доставала шапочку. Он упал на песок, поэтому она ничего не слышала. Она зажгла фонарик и поползла по своим следам назад. Телефона не было. Я ни на что не гожусь, в отчаянии подумала она. Ползаю здесь и даже не могу понять, где я. Она усилием воли заставила себя успокоиться. Снова попыталась сообразить, где она находится. Определив, как ей показалось, направление, она двинулась, иногда на секунду-другую зажигая фонарик и тут же его гася.

Наконец она выбралась на нужную тропку. Слева от нее был дом с освещенными окнами. Она отошла от него как можно дальше и с чувством небывалого облегчения побежала к синему «саабу». Посмотрела на часы — четверть двенадцатого. Время летело незаметно.

Ее схватили сзади, так что она не могла даже пошевельнуть рукой. Она почувствовала дыхание на щеке. Ее грубо развернули и направили в лицо фонарь. Человек, схвативший ее, не произнес ни слова, только тяжело дышал, но она знала и так — его звали Тургейр Лангоос.

50

Небо медленно начало сереть — наступал рассвет. Повязка на глазах пропускала свет, и она поняла, что долгая ночь подходит к концу. И что будет теперь? Все было тихо. Странно, но кишечник вел себя смирно. Ей пришла эта идиотская мысль именно в ту секунду, когда Тургейр Лангоос стиснул ее своим стальными ручищами: прежде, чем ты меня убьешь, я должна сходить в уборную. Если здесь, в лесу, нет уборной, тогда отпусти меня на минутку. Я присяду прямо на песочке, бумажка у меня есть, а потом зарою, как кошка.

Но она этого, конечно же, не сказала. Тургейр Лангоос дышал на нее, свет фонаря резал глаза. Потом он оттолкнул ее, повалил, завязал глаза и впихнул в машину. Она ударилась головой о дверцу. Она не могла припомнить, чтобы когда-либо раньше ей было так страшно. Разве что когда она стояла на парапете моста и вдруг осознала, что ей вовсе не хочется умирать. Вокруг все было тихо. Ветер, шум прибоя.

Был ли Тургейр Лангоос все еще здесь, у машины? Она не знала. Она не могла определить, сколько времени прошло, прежде чем в машину уселись двое — один на место водителя, другой рядом. Машина тронулась. Сидевший за рулем явно нервничал. Или, может быть, куда-то торопился.