Переход

Во что это вылилось? – В ежедневный умственный и физический труд.

Чем завершилось? – Умопомрачением.

Но Ницше сделал свой выбор, – в согласии с собственным я. Нам не дано знать, наше предрасположение к чему-либо, – замысел Творца, или личность – творец замысла, – но воплощайте своё творческое начало. Это тяжкий труд, как труд быть личностью, труд не только умственный, но и духовный. И возможность состояться, воплотиться, развиться ввысь и вширь, – он взмахнул правой рукой к окну, – определяется не в момент рокового решения, определяющего рок – вашу судьбу, – она определяется всей вашей прожитой предыдущей жизнью, и вашей силой, – силой превозмочь себя, снова и снова, ради эфемерного «ничто», к воплощению которого вы стремитесь, я верю, друзья мои, стремитесь, – вопреки всему.

Записывайте. Именно вопрос взаимных отношений личности и общества является для личности главным, потому что только в обществе личность может реализовать своё творческое начало. Чем обширнее личность, тем сильнее её творческое начало, тем сложнее оно в воплощении, потому личность растёт, воплощая свой же замысел. Стремитесь к великому, на пути приобретёте малое. Это можно и не записывать, но хорошо бы запомнить.

Следующий подпункт, у меня он второй. Пишите. Субъективность, как препятствие. Здесь у нас речь пойдёт, в первую очередь об опасности ошибочных оценок себя и общества. Бывает человек, а меряет себя личностью, причём, личностью выдающейся. Реже случается наоборот, но последний случай гораздо хуже».

Цветов аккуратно записывал слова учителя, приподнимал заголовки красным, раскачивал на волне мысли, подчёркнутые интонацией, называл избранные про себя темы, про себя проваривал предложения, молча предлагал избранным учителем вопросам ответы, чтобы на досуге перечитать пёстрый, как куча осенней листвы, текст, озарённый памятным впечатлением.

Из красной ручки вытекла вся кровь, она перестала писать и умерла.

«Именно вы, юристы и экономисты, в меньшей степени политологи, будете определять жизнь страны через двадцать-двадцать пять лет. Именно от ваших знаний, от вашей порядочности, от решений вашей личности будет зависеть будущее этой страны, – потому помните, что каждый ваш поступок сегодня, особенно сегодня, формирует будущее страны завтра».

Глава одиннадцатая

Наступил холодный вечер, словно большое тело умерло и остыло.

Кристина с Гришей чуть отстали, она рассказывала, как ей понравился Лондон, но что самое сильное впечатление произвела доброжелательность людей, и здесь, в Москве, она чувствует себя неуютно. Они помолчали, она спросила о Саше. Он передал от него привет, сказал, что недавно встречались. Она спросила, собирается ли Саша в Псков. Гриша ответил, что пока не говорил с ним, но он наверняка поедет. Кристина сказала, что давно не виделись, было бы интересно пообщаться и до поездки. Оглянулся Жора, остановился, подождал, когда они дойдут до него, сказал, что с Кристиной интереснее, чем впереди. Втроём они пошли молча, и тогда Гриша, чтоб скрыть неловкость прерванной беседы, спросил, понравился ли ей Тауэр. Оказалось, что наиболее сильное впечатление произвела крепость в Эдинбурге, и Шотландия в целом, – её замки, холмы, равнины, вид на море. Гриша оценил, улыбнувшись, пейзаж как романтический. Жора вошёл между ними, обнял за плечи, и объяснил, что настоящую крепость они увидят в Пскове, а все эдинбурги, тауэры, дувры, корнуволлы яйца выеденного не стоят. Кристина и Гриша улыбнулись друг другу. Она мягко освободилась от руки на плече, с плеча Цветова Жорж убрал руку сам.

В вагоне метро разговор вновь вобрал в себя всех, и Катя, непривычно много молчавшая в день Кристины, увлекательно рассказывала о впечатлениях её отца от Пскова, особенно Псково-Печёрского монастыря, от пещер, полных священных захоронений, подземных храмов.

Пышка сказала, что скоро будет сдавать на права, и узнала у Ивана, где он учился водить. Кристина спросила у Гриши, отчего он не хочет получить права, ведь у его отца есть машина. Он сморщил лицо, подняв на складках кожи очки к бровям, словно его и дома спрашивали, и здесь все спрашивают, ответил, что скучен и обременителен, а главное, совершенно не нужен, автомобиль. Жора весело крикнул, что до автомобиля Цветову далеко, ему хотя бы часы приобрести. Гриша улыбнулся и ответил, что часы тикают дома, а на руке только стягивают наручниками кисть и лишают свободы. Счастливые часов не наблюдают, несчастные от них зависят, ответил он с улыбкой Жоре.

Когда они расстались, Гриша думал о том, как хорошо, что приехала Кристина, как она хорошо выглядит, что действительно надо готовиться к экзамену, но когда эти мысли растворились во времени, он ощутил, что все покинули его. Цветов понимал, что на следующей неделе вновь увидит всех, но чувством без этих людей, некоторые из которых не были даже близки ему, напротив, вызывали раздражение и даже неприязнь, была тоска.

Будто ночью в зимнем поле выла собака.

Вновь, как всегда, он стоял в толпе голодный, с пустой головой, и чувствовал какую-то непонятную тоску. Лицо сморщила мысль о привычном возвращении домой. Хотелось как-то изменить вечер. Хотелось кого-нибудь неожиданно встретить. Или вдруг очутиться в баре или на дискотеке. Или путешествовать с красавицей. Или прийти домой, услышать приглашение на интересную работу, а потом поехать в Лондон в командировку.

Так он думал, ступая крохотными шажками в тесной толпе к эскалатору, сжатый человеческими телами в единую живую массу, что непреодолимо сомкнулись перед ним и медленно выстраивались очередью наверх.

Сквозь его скучный внешний вид изнутри пробивалось счастливое крикнуть, взбежать по ступеням, расхохотаться, взлететь над толпой и вырваться на свободу! Но он с сонным видом, семенил по ступеням за спинами.

Дома повторился вчерашний день. За столом Цветов молчал, слушал семью, вращал вилку, обматывая зубцы пшеничными нитями, с которых капало в тарелку горячее масло.

После ужина смотрел как актёр, ставший до безумия популярным, и в роли футболиста добивался успеха: покорения врага, женщины, спортивного Олимпа. Ловко катил мяч, лавируя между соперниками, приближался к воротам. Чёрная бутца врезалась в бело-чёрный мяч, заполнивший экран. Как подстреленная птица, упал вратарь, как ядро из пращи вонзился в сетку шар такси. И вот уже с экранного неба валятся цветы, из гамака сплетённых рук обожателей, он подлетает навстречу лазури. Гриша думал о глупости фильма, но смотрел с удовольствием, смеялся шуткам, сочувствовал неудачам, мечтал об актрисе. После программы новостей, он ушёл в свою комнату. Коснулся пальцами стола, – взлетел мотылёк пыли. Напротив его лица, в деревянной рамочке висел фотографический портрет его деда в тёмно-зелёной форме с золотыми погонами.

Поздней осенью, по грязной воде канала лупит холодный дождь, тает, растворяется в слезах серая стена и стынет на пронзительном ветру тело обнажённого человека.

Не зная, чем занять себя, он сдёрнул покрывало, взбил подушку, включил радио, походил по комнате, подошёл к столу, собрал тетрадь, учебник, книжечки законов в стопку в центре стола, рядом положил ручку. Во дворе засмеялись. Он подошёл к подоконнику, долго смотрел сквозь стекло. Ничего не было видно, но он вглядывался в темноту и пустой световой круг под фонарём, затем вернулся в гостиную. Утёнок плакал, не хотел спать, жался к папе, папа улыбался и говорил, чтоб она не капризничала, мама стояла перед диваном и говорила, что повторяет в последний раз. Лена взглянула на брата заплаканными глазами, он развёл в стороны руки и пожал плечами.

На кухне Гриша по дедовскому рецепту на ломоть хлеба бросил несколько капель душистого подсолнечного масла, размазал мизинцем по чёрной губке, посыпал солью.

В комнате завалился на кровать, сбросил тапочки, один из которых пируэтом упал на стол. На радиоволне визжали, выиграв два билета в клуб, и ему подумалось, что там, в ночи, горят огни, у людей интересная жизнь, свидания, вечеринки, танцы, увлекательные путешествия, а он сидит дома день за днём. И всегда ласковая мысль, что у него своя судьба, и особое предназначение, сейчас вызвала лишь раздражение.

Цветов встал, минуту почитал к экзамену, нависнув на упорах рук над тетрадью, но поражённый знанием поморщился и рухнул на мягкую кровать. Гриша полежал, рассматривая двустворчатое окно на тёмном потолке, оборвал радио на словах «где-то в ночи, бродишь одна, моя любимая».

Цветов раскрыл над собой роман Тургенева, и книга, как птица, укрыла голову крылами, спрятала от однообразных дней, одиночной комнаты, пыльного стола.

Он начал с 33 главы, со спора Лаврецкого с Паншиным, и не останавливаясь, дочёл «Дворянское Гнездо» до конца. Он читал быстро, но внимательно, а когда закончил, ему стало так обидно от безысходности для прекрасных людей, от несправедливости их судьбы, и в то же время так нежно, что он заплакал.