Переходы
Шрифт:
Дверь затворилась, я успел услышать его смешок.
[362]
«Шахерезада»
— Добро пожаловать в «Шахерезаду»! — пробасил пожилой швейцар из-под серебристых моржовых усов. На темной улице он был единственным признаком жизни. Русский акцент отскакивал от мостовой и стен ближайших зданий; швейцар распахнул передо мной двери ночного клуба. Я шагнул внутрь и спустился по лесенке в мир восточных фантазий — то ли в сераль, то ли в пещеру Аладдина: арки, гроты, драпировки. Завеса табачного дыма окружала арабские светильники экзотическим ореолом. На танцполе покачивалась одинокая пара, на сцене играл цыганский оркестр и пела певица в длинном расшитом блестками платье — она помахала руками, изображая томность: «J’attendrai lе jour et la nuit. J’attendrai toujours ton retour…»
Ей аккомпанировали
— Я ищу Мадлен Блан.
— Никогда про такую не слышал.
— Уверен, что слышали. Восточной внешности, красивая, за сорок. Есть идеи, как я могу с ней связаться?
— А кто спрашивает?
— Коаху.
Бармен ненадолго засунул голову куда-то за крутящуюся дверь, потом занялся другим посетителем. Я сидел, пил кальвадос, наблюдал за оркестром. Я полагал, что поет женщина, но при ближайшем рассмотрении выяснилось, что это мужчина в женской одежде. Официанты, в казачьей форме, перемещались от стола к столу под бдительным надзором русского метрдотеля.
«J’attendrai, car l’oiseau qui s’enfuit vient chercher l’oubli dans son nid…»
В ожидании я перебирал в памяти события этого дня. Выйдя из Дворца правосудия, я прошелся по набережной Турнель — искал лоток Венне. Ни один лоток букиниста на этом участке набережной не работал. Отыскав лоток Венне, я осмотрел его со всех ракурсов. Он, как и все, был сколочен из досок и покрашен темно-зеленой масляной краской. Похоже, его не вскрывали. Я повертел в руках жестяной замок. Понадобится пила, а лучше того — бокорезы, вот только где же их взять? Почти все магазины и банки закрылись. Прихватив свой чемодан, я отправился в метро. В вагонах было как никогда пусто. Впечатление складывалось жутковатое. Я вышел на улицу Пигаль — кафе и бары вдоль бульвара Клиши стояли с закрытыми ставнями. Никаких туристов. Я плохо представлял, где искать нужный мне ночной клуб, пришлось превозмочь себя и заговорить с посторонними. Я приблизился к двум полицейским, развешивавшим объявления на тумбе Морриса, где обычно висели афиши кабаре.
ПАРИЖ ОБЪЯВЛЕН ОТКРЫТЫМ ГОРОДОМ
Военный губернатор просит население воздержаться от любых враждебных действий и надеется, что жители будут хранить спокойствие и достоинство, как того требуют обстоятельства.
По распоряжению генерала А. Денца, военного губернатора
Набравшись храбрости, я спросил дорогу в кабаре «Шахерезада». Полицейские смерили меня взглядами — зрелище я со своим немецким акцентом и синим чемоданом, по всей видимости, представлял собой странное, этакий авангард вермахта, но не такой, какого они ждали. Полагаю, что день-два тому назад они бы меня арестовали. Сейчас же просто указали в направлении улицы Пигаль. Чуть позже — по моему представлению, около полудня (церковные колокола в тот день не звонили) — я поставил чемодан на землю перед входной дверью и позвонил. Никакого ответа. Если верить надписи у входа, открывался клуб только в восемь вечера, а именно в это время уходил мой поезд. Я сел на чемодан, выудил из кармана «Саломе», закурил. Видимо, придется делать выбор: снова отыскать Мадлен или уехать из Парижа на юг, к относительной безопасности. Я только что не слышал ироническую усмешку Массю. Неужели он поставил меня в такое положение по злому умыслу, в качестве этакой садистской шутки или наказания за то, что пользы от меня оказалось мало? Этого я никогда не узнаю. Однако мне было ясно, что я выберу: любовь или свободу. Я вернулся в гостиницу, где спал в предыдущую ночь, и снял тот же номер. Середину дня провел там — дремал, курил, перечитывал свои записи, а вечером вновь отправился на поиски «Шахерезады».
«Le temps passe et court en battant tristement dans mon coeur si lourd. Et pourtant, j’attendrai ton retour».
Когда песня дозвучала, посетители оторвались от напитков, сигарет, сплетен и хихиканья и жидко зааплодировали. Певец в ответ слегка наклонил голову. К нему подошла официантка, что-то прошептала на ухо. Они посмотрели в мою сторону. Артист покинул сцену, оркестр вслед за ним скрылся за красной бархатной занавеской, а через несколько секунд певец вернулся уже в мужском обличье, в рубашке и брюках, без парика. Он сел рядом со мной у стойки.
— Еще два таких же, — бросил он бармену, указывая на мой опустевший бокал. Лицо все еще покрывал толстый слой грима. Артист повернулся
ко мне: — За вами следили?— Нет. В смысле, мне кажется, что нет.
— Вы пришли с квартиры?
— На квартире я не был со вчерашнего дня. Живу в гостинице у канала.
— Записались там под своим именем?
— Разумеется, нет. Я не вчера родился.
— Хорошо. Тем не менее отвести вас к Мадлен сегодня я не могу, слишком опасно.
— Уверен, что полиции сейчас есть чем заняться.
— Возможно. Но есть еще люди Шанель.
— Как она? Где она?
— В ожидании. Ждала вас раньше.
— Почему она ушла?
— Это вы у нее спросите. Как мне представляется, потому что вы ей не верили.
— Я изменил мнение.
— Она на это и рассчитывала. — Он помолчал, сосредоточив взгляд на своем бокале. — Я же, со своей стороны, рассчитывал на противоположное. Простите мне определенную долю ревности — мы с вами, понимаете ли, соперники. Она вам этого, видимо, не сказала?
— Нет, — ответил я.
— Выходит, Мадлен не такой уж надежный рассказчик, как вам представлялось. И уж поверьте, я был ей куда более верным слугою, чем вы. Но вы… — Под слоем грима на лице проступила горечь. — Вы Коаху. В ее сердце вы всегда будете занимать особое место. — Он плеснул в горло оставшийся кальвадос. — Да неважно. Сейчас нужно думать о вещах посерьезнее, чем мелкие любовные интрижки. Вы видели Шанель?
— Да.
— И?
— Все проверено.
— Вы выполнили поручение Мадлен?
— Каким образом? У меня не было пуль.
Певец чертыхнулся вполголоса.
— По крайней мере, рукопись у вас?
— Нет. Но я знаю, где она. Достану, если найду бокорезы.
Он глубоко вздохнул.
— Ладно, организую, чтобы вас отвели к ней. Но не сегодня. Завтра утром, в десять. В церкви Сент-Эсташ, за Ле-Аль. На передней скамье будет молиться пожилая вдова. Встаньте на колени рядом со скамьей сразу за нею. Когда она выйдет, ступайте следом. На расстоянии. Она отведет вас к Мадлен. И вам выдадут ваши бокорезы. Главное, ни в коем случае не возвращайтесь к себе на квартиру. Тут никакая осторожность не повредит. Шанель очень могущественна, а все, кто остался в Париже, теперь под подозрением, даже эти старые русские белогвардейцы. — Он обвел взглядом зал и посетителей, которые пили и курили так, будто вторжение — невелика важность. — Они добровольцами вступят в комитет по приветствию немцев. Не такое видели. Надеются, что после этого Гитлер захватит Россию и вернет им фамильные усадьбы. — Он глянул на меня с выражением неизбывной грусти. — Завтра утром, когда пойдете в Сент-Эсташ, убедитесь, что за вами не следят. — Он поднялся. — И вы же знаете, что она с вами не уедет — на случай, если вы на это надеетесь. Ей необходимо остаться здесь. В силу странного обстоятельства, которое даже она сама не до конца понимает, она должна находиться поблизости от Шанель. — Он метнул на меня взгляд, пронзавший кинжалом. — Она вас любит, но вы ей не нужны. Больше не нужны. — Он повернулся. — Плачу я, — сообщил он бармену и, не попрощавшись, зашагал назад на сцену, покачивая бедрами, и тут из-за красной бархатной занавески вышли другие музыканты, разобрали свои инструменты.
Певец обнял ладонями микрофон и, безупречно сочетая в себе мужское и женское, запел. Никто, похоже, ничего не заметил и уж всяко не заинтересовался. Я осушил бокал и покинул заведение.
Еще одна ночь в гости ни це. Спал я уры в кам и — глаза закрыты, но мозг гудит мотором. Проснулся голодный как волк: не ел с предыдущего утра. Забрав чемодан, отправился на поиски пищи, вступил в очередное утро из золотистой дымки, приправленной бензиновой нотой. Далекий гул артиллерии был громче, чем накануне вечером. Перед закрытыми воротами Восточного вокзала беззубая старуха продала мне вареную картофелину без всякой начинки. Стоявший рядом мужчина торговал газетой, которой я никогда раньше не видел: L’Edition parisienne de guerre. Я ее купил. Отступление, паника — наконец-то заголовки совпадали с реальностью. Было около восьми — до назначенного времени оставалось два часа.
Я прошел по притихшему Страсбургскому бульвару — дым окрасил его в сепиевые тона; я будто бы шагнул в дагерротип Арвиля. Вспомнил слова певца, огляделся — не следует ли за мной кто. В полуквартале увидел фигуру в черной шляпе и плаще, возможно священника. Свернул направо, в пассаж Желания, дошел до улицы Фобур Сен-Мартен. Все лавки закрыты, ставни опущены. Свернул обратно к югу, дошел до пассажа Бради. Человека в черном плаще видно не было. Мне подумалось, что весь путь до Сент-Эсташ можно проделать по аркадам — удобный способ убить время и стряхнуть «хвост».