Перекличка Камен. Филологические этюды
Шрифт:
Вязание у Толстого имеет символический смысл: оно ассоциируется с нитью судьбы и со смертью. Мотив восходит к античному мифологическому представлению о мойрах-парках, прядущих и обрезающих нить жизни человека.
Особенно явны эти смыслы в сцене, где Наташа вяжет у постели князя Андрея: Наташа словно Парка, оброненный ею клубок предвещает смерть Болконского. Вместе с тем Наташа, как воплощение жизни, земного начала, заслоняет свет – не только реальный огонь свечи, но и высший, сверхчувственный свет иного мира. Наташа, как земная привязанность князя Андрея, закрывает для него путь в иной мир; отрешение от земных страстей открывает для него этот путь [143] .
143
Ср. в этой связи о смерти князя Андрея Болконского: Берман Б.И. Сокровенный Толстой. М., 1992. С. 81–135, 182–193. См. также: Галаган Г.Я. Л.Н. Толстой. Художественно-этические искания. Л., 1981. С. 96–98; Виницкий И. «Вопрос о двери», или Куда смотрит князь Андрей в «Войне и мире» // Вопросы литературы. 2005. № 1. В изображении предсмертного состояния князя Андрея прослеживается воздействие философии А. Шопенгауэра. См. об этом: McLaughlin S. Tolstoy and Schopenhauer // California Slavic Studies. 1970. Vol. 13. P. 196–200. Выражаю признательность А.Б. Криницыну за указание на эту работу.
Вязание Анны соотнесено и с символическим образом Гордиева узла; в нерасплетаемый и давящий узел судьба сплела жизни Анны и Вронского. Сцена вязания Анны
144
Александр Македонский не смог развязать Гордиев узел, но не то разрубив, не то сорвав его, стал царем мира, как тот, кто, по пророчеству, смог бы узел распутать: «Взяв город Гордий, <…> Александр увидел знаменитую колесницу, дышло которой было скреплено с ярмом кизиловой корою, и услышал предание <…>, будто тому, кто развяжет узел, закрепляющий ярмо, суждено стать царем всего мира. Большинство писателей рассказывает, что Александр не сумел его развязать и разрубил мечом; тогда в месте разруба обнаружились многочисленные концы креплений. Но, по рассказу Аристобула, Александру легко удалось разрешить задачу и освободить ярмо <…>, которым закрепляется яремный ремень». – Плутарх. Избранные жизнеописания: В 2 т. / Сост., вступ. ст. и примеч. М. Томашевской. М., 1987. Т. 2. С. 378 («Александр», XVIII; пер. М. Ботвинника и И. Перельмутера). Герои Толстого, пытаясь разрубать узлы судьбы, никогда не достигают благополучия: насильственное расторжение узлов жизни, ткани бытия для Толстого бессмысленно и опасно.
С мойрами-парками сближены Толстым, естественно, женские персонажи. Вяжущие мужчины-слуги у Толстого – своеобразное олицетворение «старого барства». Помимо слуги княжон в доме Безухова-отца это лакей Ростовых Прокофий: «Прокофий <…> сидел и вязал <….> лапти» (V; 8). Эти образы – отголоски пушкинского «седого калмыка» из «Евгения Онегина» (гл. 7, стр. XL). Вспомним Лариных в доме московской кузины: «…У Харитонья в переулке / Возок пред домом у ворот / Остановился. К старой тетке, / Четвертый год больной в чахотке, / Они приехали теперь. / Им настежь отворяет дверь / В очках, в изорванном кафтане, / С чулком в руке, седой калмык» (VI; 156).
Однако упоминания о вяжущих слугах не только деталь старого барского быта. С миром жизни и смерти связан слуга в доме старого графа Безухова, сидящий в передней, при дверях бытия, на границе между этой и иной реальностью, так лакей Прокофий, словно стерегущий дом Ростовых, соотнесен с уютом дома, с теплыми, приязненными отношениями в семье, а сплетаемые прутья лаптей ассоциируются с душевным родством и с сердечными связями. Николай Ростов, возвращающийся с войны и видящий старика лакея, приобщается к единящему бытию семьи.
Такое же значение придано и образу старушки Анны Макаровны, живущей в доме Ростовых – Болконских. Анна Макаровна вяжет: «Это были два чулка, которые по одному ей известному секрету Анна Макаровна сразу торжественно при детях вынимала один из другого, когда чулок был довязан» (VII; 293). В Эпилоге изображается отрадная, хотя и не лишенная подспудных недовольств и недоброжелательства семейная жизнь Ростовых и Болконских, и вязание Анны Макаровны олицетворяет уют и даже чудо этого быта [145] .
145
Об изображении семей Ростовых и Безуховых в Эпилоге см. ниже – в моих статьях «Символика в “Войне и мире”: из опытов комментирования книги Л.Н. Толстого» и «Николай: символика имени в “Войне и мире” Л.Н. Толстого».
Исполнено доброжелательства и любви вязание одной из княжон – родственниц Пьера, совсем недавно питавшей к молодому Безухову враждебные чувства: «Пьер взял ее за руку и просил извинения, сам не зная за что. С этого дня княжна начала вязать полосатый шарф для Пьера и совершенно изменилась к нему» (IV; 255).
Более сложен смысл упоминаний о вязании Марьи Дмитриевны Ахросимовой. Описывая распорядок ее дня, Толстой замечает, что она «на ночь заставляла себе читать газеты и новые книги, а сама вязала» (V; 327). Вязание Ахросимовой – это и черта милого старого барства и домашности, и проявление ее мудрости (символичное вязание ценнее газет и новомодных книг), и свидетельство ее власти над жизнью и судьбой других. Именно благодаря вмешательству Ахросимовой было предотвращено гибельное бегство Наташи с Анатолем Курагиным, Ахросимова выносит безапелляционный приговор развратной Элен.
Вязание, создающее вещь, интимно родственную человеку, вещь «веществующую» [146] , подспудно противопоставлено метафорическим «вещам», производимым в «мастерской» светской беседы, которую ведут гости Анны Павловны Шерер; ручное вязанье непохоже на продукты механики, машины [147] . «Как хозяин прядильной мастерской, посадив работников по местам, прохаживается по заведению, замечая неподвижность или непривычный, скрипящий, слишком громкий звук веретена, торопливо идет, сдерживает или пускает его в надлежащий ход, так и Анна Павловна, прохаживаясь по своей гостиной, подходила к замолкнувшему или слишком много говорившему кружку и одним словом или перемещением опять заводила равномерную, приличную разговорную машину» (IV; 16). И чуть далее: «Вечер Анны Павловны был пущен. Веретена с разных сторон равномерно и не умолкая шумели» (IV; 17) [148] .
146
Выражение, своего рода термин М. Хайдеггера. См.: Хайдеггер М. Вещь // Хайдеггер М. Время и бытие: Статьи и выступления / Сост., пер., вступ. ст., коммент. В.В. Бибихина. М., 1993. (Серия «Мыслители ХХ века»). С. 316–326.
147
Ср. противопоставление рукотворных вещей и продуктов машинного труда у Г.-Г. Гадамера: «Все прежнее исчезает. Мы живем в новом индустриальном мире. Этот мир не только вытеснил зримые формы ритуала и культа на край нашего бытия, он, кроме того, разрушил и самую вещь в ее существе. <…> [B]ещей устойчивого обихода вокруг нас уже не существует. Каждая стала деталью, которую можно сколько угодно раз купить, потому что она сколько угодно раз может быть изготовлена, пока данную модель не снимут с производства. Таково современное производство и современное потребление. <…> В нашем обращении с ними (с промышленным способом изготовленными вещами. – А.Р.) никакого опыта вещи мы не получаем. Ничто в них уже не становится нам близким, не допускающим замены, в них ни капельки жизни, никакой исторической глубины». – Гадамер Г.-Г. Искусство и подражание // Гадамер Г.-Г. Актуальность прекрасного // Сост. М.П. Стафецкой; Послесл. В.С. Малахова; Коммент. В.С. Малахова и В.В. Бибихина. М., 1991. (Серия «История эстетики в памятниках и документах»). С. 240–241, пер. В.В. Бибихина. Ср. также размышления В.Н. Топорова о том, что человек через вещи (не механизированные, не отчужденные от него) «вступает в общение с Богом и Бог через них говорит с человеком». – Топоров В.Н. Вещь в антропоцентрической перспективе (апология Плюшкина) // Топоров В.Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического: Избранное. М., 1995. С. 22.
148
Этот автоматизм придает всем речам и жестам завсегдатаев салона скрытую, но ощутимую комичность, – вспомним о бергсоновском определении автоматического в сфере проявлений человеческого духа как об источнике комического. – Бергсон Л. Смех. Сартр Ж.-П. Тошнота: Роман. Симон К. Дороги Фландрии. Роман / Пер. с фр.; Сост. О. Жданко; Послесл. Н. Пахсарьян и Л. Андреева. М., 2000. (Серия «Лауреаты Нобелевской премии»). С. 24–25, 32–33, 38–39, 52–53, 60–61, 74–75.
Мотив
вязания имеет несомненное отношение к философскому плану «Войны и мира». О мыслях Андрея Болконского, утратившего чувство единства жизни, «выпавшего» из бытия, говорится: «[Н]о прежде они вязались между собой» (VI; 43). Вплетенность в целое, в ткань бытия составляет существо истинной жизни для Толстого, и не случайно автор «Войны и мира» прибегает к полустертой, но все же еще ощутимой метафоре – «вязались».В единую смысловую ткань с образами вязания вплетен и образ-символ из предсмертных видений-откровений князя Андрея – «[К]акое-то странное воздушное здание из тонких иголок или лучинок» (VI; 398). Князь Андрей мысленно говорит об этом «странном здании»: «Тянется! Тянется! Растягивается и все тянется» (VI; 398). Эти слова князя Андрея придают «воздушному зданию» сходство с нитями и с паутиной. Прообраз его, – вероятно, «паутина доброты» (web of Kindness) и «нити любви» (threads of Love) из «Сентиментального путешествия по Франции и Италии» Л. Стерна, а также меатафоры «нить души» и «облачение души» из трактата И.-Г. Гердера «Идеи к философии истории человечества» [149] .
149
См. об этом в моей статье «Символика в “Войне и мире”…» в настоящей книге.
Ткань и вязанье принадлежат к одному семантическому полю, для Толстого они, вероятно, подобны друг другу. И весь текст «Войны и мира» – своего рода грандиозное полотно или вязанье, сплетающее разнородные судьбы, эпизоды, соединяющее вымысел «беллетриста» с рассуждениями историка и философа. Не случайна метафора С.Г. Бочарова, отнесенная к «Войне и миру»: «лабиринт сцеплений» [150] .
Символика в «войне и мире»: из опытов комментирования книги Л.Н. Толстого
150
Бочаров С.Г. Роман Л. Толстого «Война и мир» // Война из-за «Войны и мира»: Роман Л.Н. Толстого в русской критике и литературоведении / Вступ. ст., коммент., сост. И.Н. Сухих. СПб., 2002. (Серия «Круг чтения. Русская литература»). С. 365. Метафора навеяна словами Толстого об «Анне Карениной» в письме Н.Н. Страхову от 23 апреля 1876 года: «Если же бы я хотел сказать словами все то, что имел в виду выразить романом, то я должен бы был написать роман тот самый, который я написал, сначала. И если близорукие критики думают, что я хотел описывать только то, что мне нравится, как обедает Облонский и какие плечи у Карениной, то они ошибаются. Во всем, почти во всем, что я писал, мною руководила потребность собрания мыслей, сцепленных между собою, для выражения себя, но каждая мысль, выраженная словами особо, теряет свой смысл, страшно понижается, когда берется одна из того сцепления, в котором она находится. Само же сцепление составлено не мыслью (я думаю), а чем-то другим, и выразить основу этого сцепления непосредственно словами никак нельзя; а можно только посредственно – словами описывая образы, действия, положения» (XVIII; 784).
Нижеследующие заметки написаны на основе моего комментария к «Войне и миру» Л.Н. Толстого [152] . Предмет интерпретации – некоторые символические элементы в книге, преимущественно неявные либо «непрозрачные» по своей семантике.
Название «Лысые Горы» весьма выразительно и необычно. Недавно Е.Ю. Полтавец предложила толкование названия имения Болконских как символического; по ее мнению, Лысые Горы ассоциируются с горой Голгофой (собственно, это имя значит «Череп», «Лобное место»), на которой был распят Христос. По ее мнению, Лысые Горы наделены значением священного пространства. Это имя указывает на «христоподобие» князя Андрея Болконского как мученика: князь Андрей, не спасающийся от гранаты на Бородинском поле и жертвующий собою, подобен Христу, добровольно принимающему крестную смерть. Сакральный ореол Лысых Гор проявляется, как считает Е.Ю. Полтавец, в изображении усадьбы как приюта «божьих людей»: княжна Марья постоянно привечает в имении странников, юродивых. Наконец, согласно мнению исследовательницы, Лысые Горы – своеобразный субститут святого города Киева. Ведь кое-кто из странников совершал паломничество в Киев (к киевским святым горам, по летописной легенде, благословленным апостолом Андреем [153] ); одну из странниц, привечаемых княжной Марьей, зовут Федосеюшка (Феодосия), и это имя напоминает о великом киевском святом Феодосии Печерском. Совпадение лексемы Горы в названии имения и гор как семантизированного еще в ранней древнерусской словесности элемента киевской топографии и тезоименитство князя Андрея и апостола Андрея трактуются Е.Ю. Полтавец как знаки соотнесенности Лысых Гор и Киева [154] .
151
Впервые: Русская литература конца XIX – начала ХХ века в зеркале современной науки. (В честь В.А. Келдыша. Исследования и публикации) / Сост.: О.А. Лекманов, В.В. Полонский; Под общ. ред. В.В. Полонского. М.: ИМЛИ им. А.М. Горького РАН, 2008. Печатается с сокращениями.
152
Толстой Л.Н. Собр. соч.: В 8 т. / Подгот. текстов, сост., вступ. ст. и коммент. А.М. Ранчина. М.: Астрель. 2006. Т. 2–3.
153
Ср. текст легенды в составе «Повести временных лет»: Андрей «поиде по Днпру гор. И по приключаю приде и ста подъ горами на берез. И заутра въставъ и рече к сущимъ с нимъ ученикомъ: “Видите ли горы сия? – яко на сих горах восияеть благодать Божья; имать градъ великъ быти и церкви многи Богъ въздвигнути имать”. И въшедъ на горы сия, благослови я, и постави крестъ <…>». – Повесть временных лет / Подгот. текста, перевод, статьи и коммент. Д.С. Лихачева / Под ред. В.П. Адриановой-Перетц. Изд. 2-е, испр. и доп. СПб., 1996. (Серия «Литературные памятники»). С. 9 (текст издан по Лаврентьевскому списку с исправлениями, при цитировании не отмечаемыми, по другим спискам).
154
Полтавец Е. Гора, голова и пещера в «Капитанской дочке» А.С. Пушкина и «Войне и мире» Л.Н. Толстого // Литература. 2004. № 10.
Представление о наличии в тексте «Войны и мира» глубинных символических структур, на чем настаивает Е.Ю. Полтавец, бесспорно [155] , однако данное ею толкование, как я полагаю, сомнительно.
Прежде всего, соотнесенность смертельного ранения князя Андрея Болконского с крестной смертью – жертвой Христа [156] едва ли существует.
Е.Ю. Полтавец истолковывает смерть и даже ранение князя Андрея как вольную жертву в подражание Христу наподобие кончины святого мученика, страстотерпца, проводя параллель с предком князей Волконских (и предком Л.Н. Толстого по материнской линии) святым Михаилом Всеволодовичем, князем Черниговским, убитым по приказанию хана Батыя в 1245 или 1246 году за отказ совершить языческие очистительные обряды, исполнение которых князь воспринял как отречение от Христа. Князь Андрей, утверждает исследовательница, будто бы стоит на Бородинском поле под огнем французской артиллерии и не прячется от гранаты, движимый жертвенными побуждениями.
155
Впрочем, настойчивое напоминание исследовательницы о том, что «Война и мир» не реалистическое произведение, по-моему, не очень уместно. Естественно, «реализм» весьма условный термин, плодотворность применения которого (как и, шире, категорий «художественный метод» и «литературное направление» неоднократно оспаривалась в литературоведении). Но если Толстой «не реалист», то насколько «реалисты» другие, не названные Е.Ю. Полтавец писатели, которым она автора «Войны и мира» подспудно противопоставляет?
156
Об этой соотнесенности подробно сказано в другой статье Е.Ю. Полтавец: Полтавец Е. «Нерешенный, висячий вопрос…»: Почему погиб Андрей Болконский // Литература. 2002. № 29.