Перекоп

Оленчук кивнул: да, он понимает.

— Нас интересуют броды через Сиваш. Вы их знаете лучше других, ведь правда?

Оленчук не спешил с ответом, понимая, что от его слова, от его совета сейчас слишком много зависит. Кому, как не ему, Оленчуку, было знать скрытые сивашские ходы, никем не исследованные, не нанесенные ни на одну карту. Надо и вправду вырасти на Сиваше, чтобы каким-то тончайшим чутьем угадывать их в самую темную ночь, бредя с мешком соли на плечах между трясинами, между островками чахлого камыша на отмелях, шаг за шагом пробираясь среди бесчисленных гнилых ям, песчаных наносов и черных коварных омутов. Упорно в течение всей жизни изучал Оленчук нрав удивительного моря. Иногда оно радовало его солью, белеющей до самого горизонта, сияя под солнцем, точно покрытое нетронутым первым снегом. Иногда же, в жару, прибрежные села проклинали сивашское бескрайнее болото, задыхаясь от горячего смрада мертвых, гниющих в воде водорослей, что нагнало ветром из Азовского моря…

Тысячами капканов, множеством коварных ловушек подстерегает Сиваш человека. А самые опасные из них — черные гнилые омуты, так называемые чаклаки. Едва заметные среди камышовых зарослей, кипят и кипят они день и ночь, вечно клокоча подземной водой, неутомимо выбрасывая из таинственных глубин ил и песок и снова втягивая их в свою хлипкую, гнилую бездну. Ночью без привычки чаклаков не заметишь. Горе тому, кто отважится двинуться через Сиваш, не зная бродов! Не один уже ушел с головой в смрадную вязкую трясину. В такую пору, как сейчас, Сиваш еще опаснее: когда ветер угонит воду и морозом сверху прихватит топь, кажется, можно по ней пройти, а ступишь — уйдешь с головой. Нет дна у чаклаков, ненасытны их пасти: попадись один — проглотят одного, попадись армия — проглотят и армию… Было над чем задуматься Оленчуку, прежде чем ответить на вопрос командующего.

— Или, может, Сиваш и впрямь непроходим, как считает белое командование?

— Это как для кого: для одних непроходимый, а для других…

Под самыми окнами процокали копыта. Адъютант, появившись в дверях, доложил, что прибыли Ворошилов и Буденный.

Следом вошли и они и, поздоровавшись со всеми, тоже присели к столу.

— Совещание продолжается, — с шутливой ноткой в голосе провозгласил Фрунзе. — Тут и от инфантерии, и от кавалерии… Мы вот с товарищем Оленчуком насчет сивашских бродов советуемся.

— Так, значит, броды есть? — дружески обратился к Оленчуку Ворошилов.

— Если поискать, то найдутся, — ответил Оленчук.

— Конь пройдет? — спросил Буденный.

— Насчет коня не скажу, а человек пройдет.

Фрунзе молча переглянулся с Ворошиловым.

Худощавый в очках медленно водил карандашом по карте.

— До чего же бездарен царизм: даже путной карты Сиваша не мог нам оставить.

— На карте все не уместишь, товарищ, — заметил Оленчук. — Больно их там много — гиблых мест.

— Карта, даже самая лучшая, не заменит практического опыта народа, — задумчиво заговорил Фрунзе. — Нам, товарищ Оленчук, нужны сейчас люди, которые в совершенстве знают Сиваш, умеют ориентироваться на нем не только днем, но и ночью, в абсолютной темноте. Одним словом, нам нужны проводники. Кого бы вы нам посоветовали?

Задумался Оленчук. Бывший солдат, он понимал, что значит пойти проводником, какая ответственность ляжет на человека, который возьмет это на себя не одного, не двух перевести — перевести надо армию. Судьбу стольких людей, жизни тысяч и тысяч сынов революции должен будет взять на свою совесть.

Заметив его раздумье, Фрунзе встал из-за стола.

— Тем, в Крыму, помогает буржуазия всего мира, — заговорил он. — На них работают лучшие военные специалисты. Весь огромный опыт империалистической войны они вложили в укрепления Чонгара и Перекопа. Врангель все свои расчеты строит на них. Наша же армия, армия рабочих и крестьян, рассчитывает только на себя, на поддержку народа. В данном случае для нас много значит мнение, разум и опыт простого трудового человека, опыт таких, как вы, солевозов, батраков, чабанов. Поэтому-то именно к вам мы обращаемся за советом: кто бы мог? Кому мы можем доверить перевести наши войска на ту сторону?

Оленчук тоже поднялся, крутоплечий, взъерошенный, медно-красный от лампы.

— Что ж, коли надо, то… я поведу.

В комнате, казалось, легче стало дышать. Все повеселели, заговорили.

— Сразу видно солдата, — заметил один из штабных, стоявший у окна. — Ведь вы тоже были в свое время на фронте?

— Пришлось. Все Карпаты облазил.

— Семья большая? — спросил Ворошилов.

— Полна хата мелюзги… А старший где-то у вас, в Первой Конной.

— Значит, орел! — сказал Буденный и засмеялся.

Фрунзе подошел к Оленчуку.

— Считаю лишним предупреждать вас, Иван Иванович, что разговор у нас тут шел о делах абсолютно секретных.

— Насчет этого будьте спокойны, товарищ командующий… Самому ведь первым идти.

— Верно. Значит, договорились. Будьте дома и никуда не отлучайтесь.

Уже надевая шапку, Оленчук вдруг спохватился.

— Записку бы мне какую-нибудь… Чтоб с обозом не послали.

— Ладно, — улыбнулся Фрунзе. — Это я вам сейчас устрою.

Присев к столу, написал:

«Иван Иванович Оленчук занят по делам службы.

Команд — юж Фрунзе».

XXXI

Сосредоточенный, задумчивый вышел Оленчук из штаба. Была уже ночь. Ветер разгуливался холодный, пронзительный. Налетая порывами из-за строений, подталкивал Оленчука в спину, и ноги сами несли его к Сивашу.

Село полно было гомона войск. На окутанных тьмой улицах не прекращалось движение — грохотали повозки с патронами, спешили куда-то верховые, пробираясь между только что прибывшими пехотными частями, которые останавливались тут же, прямо на дороге, видимо, в ожидании дальнейших распоряжений. Во всех подветренных уголках темнели кучки людей, поблескивали огоньки цигарок. А дороги, уходившие из Строгановки на север, в ветреные темные поля, сотрясались от непрестанного грохота колес, от тяжелого топота марширующих из степи колонн: оттуда все прибывали и прибывали новые части.

Медленно, уверенным шагом шел Оленчук мимо остановившейся колонны, прислушиваясь к гомону красноармейцев.

— Говорили, море, а где оно? — звучал в темноте молодой голос.

— Где же эти золотые пляжи да буржуйские дворцы?

— Зуб на зуб не попадает, а ему пляжи подавай, — смеясь, отвечал другой. — Сперва через Сиваш переберись.

— А что такое Сиваш?

— Трясина, болота бескрайние., вот тебе и Сиваш…

Какой-то боец, пряча уши в воротник и пританцовывая на месте, попросил у Оленчука прикурить.

— Дозвольте, папаша…

Оленчук усмехнулся в темноте. «Эх, не знаешь ты, сынок, что за папаша стоит перед тобой…»

На всех и на все смотрел сейчас Оленчук глазами проводника. Перед ним были не просто тысячи бойцов, а близкие, дорогие ему люди, которых он поведет по тонкой трясине ночного Сиваша и рядом с которыми, может быть, и сам сложит голову где-нибудь там, на Крымском берегу. Никто еще не знал о поставленной перед ним задаче, об историческом совещании, в котором он только что за одним столом с народными полководцами принимал участие, для всех этих бойцов он всего только обыкновенный крестьянин, местный житель, усатый «папаша» в чабанской шапке, а он между тем был уже во власти предстоящего ему подвига, и все окружающее воспринималось им как-то по-новому, и все эти тысячи бойцов, скопившиеся сейчас в селе, стали уже для него как собственные сыны, которых предстоит ему вести. Думал ли он, сивашский соленос, что его житейское, на протяжении десятилетий копившееся знание тайн Сиваша окажется так необходимо для всего народа?