Перекресток одиночества 4

Шаг за шагом… шаг за шагом… тело работает как идеально настроенный и хорошо смазанный механизм. Нигде не трет, не сдавливает, не продувает. Мышцы не перенапряжены, иду ходко, но без лишней торопливости.

Охотник…

Я охотник…

Я один из тех северных охотников, что зимой уходят в тайгу за пушниной. Они часами бредут по заваленной снегом тайге, проверяют капканы и ловушки, достают закоченевших зверьков и бросают их в мешок, взводят смертельный механизм, тихо свистят верной собаке и идут дальше, совершая немалый круг перед тем как вернуться к застывшей за время отсутствия избушке, чтобы развести огонь в печурке, согреть руки и взяться за разделывание добычи, зная, что завтра их ждет очередной долгий выматывающий маршрут. Но их это не пугает и не угнетает. Они воспринимают это как должное — как опасную, но важную работу, что должна быть выполнена. Шаг за шагом, от капкана к капкану… в одиночестве… по насмешливой морозной тайге, что с равнодушием будет наблюдать за твоей гибелью в случае ошибки…

Шаг за шагом двигался и я. Шаг за шагом… и с каждым новом шагом во мне исчезала подлая тоска по кабине теплого вездехода. С каждым новым злобным укусом мороза я все больше забывал о удобстве водительского кресла…

Продолжай идти вперед, Охотник… просто продолжай идти вперед…

**

— Быть такого не может! Не может и все! — убежденно заявил Апостол Андрей, когда я широкой улыбкой поставил на стол здоровенный кусок замерзшей тыквы.

Рядом я примостил солидный пучок зелени.

— Такого не бывает! — стоял на своем Андрей, стоя у стола и с силой стиснув его край побелевшими пальцами — Это же… муляж?

— Да прекрати уже и разогревай сковороду — рассмеялся я, опуская на столешницу сверток.

Я развернул его, и Апостол сдавленно ахнул и зажмурился, когда в свете потолочной лампы тускло блеснула золотая чешуя.

— Господи… ну это же…

А я продолжал выкладывать на стол свертки и сверточки, в каждом из которых скрывалось что-то невероятное вкусное.

— Пальмира — задумчиво пробормотал я, стягивая с себя неприятно мокрый свитер — Заповедник чудес… Затерянный мир или вернее мирок, созданный в лучших традициях Артура Конана Дойля… Читал?

— А?

— Ну да — вздохнул я, поняв, что ему нужно время.

Ну… мне было чем заняться и следующий час я провел в углу с тяжестями. Правда, не молча — где-то минут через двадцать после того, как я начал, Апостол наконец ожил, загремел посудой и засыпал меня вопросами. Я развернуто ответил на все из них, радуясь каждому каверзному, мелкому и порой неожиданному вопросу. Чем больше вопросов от умного человека ты получаешь — тем больше придется вспомнить и ответить столь же умно и развернуто. А это порой позволяет заметить то, что не замечал ранее, позволяет взглянуть на дело совсем с другой стороны, с другого ракурса.

Что меня удивило — Апостол не стал их ругать. Понятно, что пальмирцы, если судить как есть, ничего и никому не обязаны, а свой информационный долг перед обществом таких же обездоленных сидельцев они выполнили полностью — ведь именно Пальмира первой четко и ясно озвучила и подробно описала все те ждущие внизу опасности. Но это если судить по логике. А если судить с точки зрения того, кто годами жрет чрезмерно жирную для старческих желудков медвежью похлебку с жидкой примесью трав и вдруг узнаёт о том произрастающем на грядках Пальмиры изобилии… тут придется приложить немалые усилия, чтобы с языка не сорвалась пара неласковых слов… Но Апостол, если ему и хотелось что сказать, сумел промолчать и обронил нечто вроде обыденное и заезженное, но в этом случае идеально подходящее:

— Не было бы счастья — да несчастье помогло…

Подумав еще немного, он бережно перевернул рыбину на сковородке и добавил:

— Старикам из колеи нахоженной тяжко самим выйти — помощь извне нужна. Вот помощь и пришла в твоем лице, Охотник. Ты их немного того…

— Подтолкнул?

— Подопнул к хорошему и доброму — усмехнулся Андрей, вываливая на тарелку жареную рыбу — Садись давай кушать.

— Рыбу? — уточнил я.

— Ее самую.

Повиснув на трубе самодельного турника, я покачал головой:

— Не. Если можно, то мне медвежатины кусок побольше. А к нему зелени чуток. Кстати — я там тебе и семена приволок разные.

— Да я уж видел! Истинное счастье… — Андрей торопливо оглянулся, задел бедром стол, едва не опрокинув его — Гадаю вот где теперь грядки разместить… Выращивать буду!

— Выращивать нужно — пропыхтел я — Выращивать с запасом.

Спрыгнув, я предплечьем утер пот с лица и, восстанавливая дыхание, просипел:

— Я ведь не из доброты тебе все это приволок. Имейся у тебя прудик с водой и достаточно корма — я бы и мальков тебе дотащил бы с радостью. Сам, думаю, понимаешь почему так важно, чтобы это изобилие прижилось не только в Пальмире или Бункере.

— Не класть все яйца в одну корзину?

— Именно так — подтвердил я — А насчет фермы твоей одинокой и почти монастырской — будем сооружать тебе что-то многоярусное. Понадобятся нам крепкие ветки и немало кирпичей. Еще бы проволоку или веревку покрепче метров так двадцать и…

— Все найдется — заверил меня старик и, спохватившись, указал на еще шипящую жареную рыбу — А это?

— Это я уже ел. Прямо вот вкусно было.

— Ну? Так чего отказываешься тогда раз прямо вот вкусно было? Надо ж продолжать!

— Крайне неверное утверждение — рассмеялся я — И даже опасное.

— Ты меня не путай, Охотник!

— Да никого я не путаю. Но предпочитаю по возможности придерживаться привычного рациона — примирительно улыбнулся я — Мне понадобилось немало дней, чтобы привыкнуть к постоянной диете из жирного иноземного мяса с добавлением холловской похлебки и терять или ослаблять этот крайне полезный навык я не хочу. И не буду.

— Так ты ж не одну рыбину приволок — Апостол все никак не мог взять в толк и никак не решался прикоснуться к безумно сильно и вкусно пахнущей рыбе — Ты ведь и для меня, и для себя.

— Ешь уже, пожалуйста — попросил я — А то на тебя глядеть больно.

— А вторую рыбину?

— Да заморозь ты ее уже! Завтра скушаешь!

— Если ты ради меня себе отказываешь, то…

Тяжело вздохнув, я пояснил:

— Мне нельзя баловать себя излишне. Не могу сказать за других, но вот я… таких как я баловать излишне нельзя. Плохо кончается.

— И чем же? Чем плохо побаловать себя?

— Потакание излишеству и баловству превращает деревенских в городских и причем навсегда — фыркнул я.

— Чего-чего?

— Да бабушка моя так говаривала. Нельзя мол потакать ни себе, ни другим. Плохо будет. Я вот как-то начал себя жалеть излишне. А жалость ведет к поблажкам и излишествам. А излишества приводят к одиночному ежедневному пьянству дома или за стойкой бара, к полному пренебрежению такому понятию как «завтра» и к слезливым воспоминаниям о том, как мускулистым, денежным и крутым я был когда-то — буркнул я и запрыгнул на заскрипевший турник — Воспринимай это как хочешь, оценивай как знаешь, можешь даже в чудики меня записать, но теперь я тот, кто с силой бьет себя по рукам, если они вдруг потянулись к чему-то незаслуженному или лишнему.