Перекресток утопий (Судьбы фантастики на фоне судеб страны)
Шрифт:
В этой главе передо мной открывался такой богатый выбор, что, как я ни старался, мне не удалось разобраться, хотя бы внутренне, кто за кем здесь должен шествовать, кого с кем соединять или, напротив, разъединять, о ком стоит сказать побольше, а о ком можно, с сожалением или без сожаления, умолчать. Авторов и книг было так много, в них кипела молодая, задорная кровь, и они, иногда расталкивая друг друга локтями, накидывались на читателя со всех сторон; все было ново, все было интересно, все хотелось испытать и попробовать - жанры, темы, идеи, гипотезы, стили, хвалу и проклятия. Уже закончив и перепечатав текст, я хватался за голову: а где же "Четыре четырки" моего тоже уже покойного друга Н. Разговорова, а где же виртуозные по исполнению рассказы В.Григорьева, а где... Но не фарисейством ли выглядят эти запоздалые вздохи? Кто мне мешал их включить? Но тогда глава либо выросла бы до невероятных размеров, либо превратилась в скучный перечень. Не удивлюсь, если кто-то сочтет, что она и в данном виде уже обрела оба эти качества. Фантасты тех незабываемых лет напоминали разнокалиберную ватагу удалых сорванцов, которых некогда на Волге называли сарынью и которые по знаменитой команде атамана "Сарынь на кичку!" одновременно, беспорядочно, но неудержимо бросались на судно. Кто-то падал в воду, кого-то давили, кто-то тонул, однако сопротивляться этой массе было невозможно, и в конце концов она одерживала победу. Удалось ли вычленить сокровища из обшей смеси? Не мне судить... Разговор о фантастике тех лет еще не окончен...
* Моя оценка вовсе не означает, будто я против того, что надо обучать детей работать на компьютере. Только их учат компьютеризации снова так, что они продолжают ненавидеть литературу.
"Ф А Н Т А С Т И К А
Э Т О Н Е Ж А Н Р,
Э Т О С П О С О Б Д У М А Т Ь "
Впрочем, чудное было время.
Хоть и душили нас эти падлы,
а время было чудесное.
В.Аксенов
Братья Аркадий и Борис Стругацкие работали вместе почти 35 лет и написали около 25 крупных романов и повестей, не считая рассказов, киносценариев, вариантов и произведений, написанных порознь. Некоторые их книги я опущу вовсе, о других скажу вкратце, и те из читателей, которые заподозрят, что пропущенные вещи нравятся мне меньше других, не ошибутся, хотя я затруднился бы полоностью объяснить даже себе свои предпочтения. Но насколько могу, я постараюсь умерить субъективность и умолчу лишь о тех сочинениях, которые, как мне кажется, принципиально новых нот в творчество Стругацких не добавляли. Заранее согласен с теми, кто предложит иной принцип отбора. Как я уже писал, после 1957 года на сцену буквально выпорхнула целая плеяда до того никому неизвестных сочинителей, которые в сжатые строки создали совершенно новую, социально значимую, отвечающую современным требованиям фантастику, слава и популярность которой стали угрожающе расти. Среди этого пополнения были и братья Стругацкие, первые их рассказы появились в том же 1957 году, а через год вышла и первая книга в твердой обложке - "Страна багровых туч", вызвавшая сразу большой интерес и сразу обруганная критикой, хотя, честно говоря, в книгах этих еще ничего особо вызывающего критику не было. Просто в "серьезных" журналах было принято заведомо относить фантастику к "осетрине второй свежести". И, кстати, в большинстве своем она к этому сорту и принадлежала. Стругацкие с самого начала поставили себе целью сломать утвердившуюся тенденцию не кликушескими заклинаниями: "Золушка! Падчерица!", а конкретными произведениями. Читатели оказались зорче литературоведов. Они быстро выделили братьев-соавторов и стали расхватывать их книги. Аркадий рассказывал мне о начале их творческой деятельности так: "Фантастику мы с братом любили с раннего детства. Сначала втянулся я, а потом соблазнил и Бориса. Наш отец в юности тоже увлекался Жюль Верном, Уэллсом, и эта любовь перешла к нам. Жюль Верна я проглатывал уже лет в семь и принялся сам рисовать комиксы на фантастические темы, Но хороших книг в те годы выпускалось мало, дома были подшивки старых журналов, читались они с жадностью, многое нравилось. Потом началась война. С февраля 1943 до середины 1955 - тринадцать лет я послужил в армии, большей частью на Дальнем Востоке как переводчик с японского. Обстановка тех мест описана в повести "Извне". Когда я вернулся к родным в Ленинград, я уже был автором, вернее соавтором с ныне покойным Петровым, повести "Пепел Бикини"; это была не фантастика, а о чем книга, понятно из ее названия. Согласно семейному преданию первую фантастическую повесть мы с братом сочиняли на спор, подзадоренные моей женой, которая выразила сомнение, в состоянии ли мы написать интересно про путешествие на Венеру. Как человек военный я поставил жесткие сроки - так родилась "Страна багровых туч". Конечно, нас очень вдохновило, что первая же наша книга получила премию Министерства просвещения. Вот с той поры и пошло. Хотя мы с самого начала ставили перед собой задачу оживить героя в фантастике, сделать его человечным, наделить истинно человеческими качествами, тем не менее, большое место в "Стране багровых туч" занимает научно-техническая идея, можно даже сказать, что она и была главным героем. Масса мест там отведено бессмысленному, как нам теперь кажется, обоснованию возможности полета на Венеру: фотонная тяга, спектролитовые колпаки... Мы собрали все известные сведения о Венере, стараясь описать планету такой, какой ее представляла в те времена наука. А если и были фантастические допущения, то и они отвечали тогдашней моде - трансурановые элементы, след удара метеорита из антивещества и тому подобная чепуха..." Готовя свое первое отечественное собрание сочинений, Стругацкие не хотели вставлять в него "Страну..." Но мы можем расценить авторскую оценку первого романа слишком суровой. "Страна багровых туч" и сейчас читается как добротный приключенческий роман, в котором, конечно, привлекает поведение героев, а не избыток научных сведений. Но от науки в романе все же никуда не денешься.
– В.Р./ в литературе, которые я не могу себе представить иначе. Человечество волнует множество глобальных, общечеловеческих, общеморальных забот. Как их перевести на язык литературы? Можно написать трактат, но в трактате не будет людей. Ну, а раз появились люди, то и задачи ее приближаются к общелитературным задачам, или - как любили говорить раньше - к человековедению"... И все-таки, несмотря на все сказанное, в "Стране багровых туч", в "Пути на Амальтею", в "Извне", в первых рассказах Стругацкие еще не стали Стругацкими. Чего же не доставало? Были в их книгах захватывающие приключения, были хорошие люди и остроумный диалог, но не было большой человеческой, большой философской "озадаченности". К счастью, братья поняли свой просчет раньше других и решительно отказались от традиционной научной фантастики. Однако и осознав недостатки первых книг, Стругацкие не сразу выбрались на собственный путь. В начале 60-х годов они попробовали выступать в роли создателей утопий. Утопические мотивы мы обнаружим в "Стажерах" /1962 г./, в "Далекой Радуге" /1963 г./, а "Полдень. ХХII век" /1966 г./ - это уже полная утопия. "Полдень..." /в первом варианте "Возвращение", 1960 г./ мне не представляется их большой творческой удачей, он писался в прямой, хотя и дружеской полемике с автором "Туманности..." Снова слово Аркадию: - В "Полдне" мы пытались представить себе, какой будет коммунистическая планета. Конечно, мы отталкивались от "Туманности Андромеды", завидовали Ивану Антоновичу в том, что ему удалось создать такую замечательную картину будущего. Нам она представлялась очень полным отражением самых современных представлений научного коммунизма. Но нам там не хватало людей! Мы считали, что "завтрашние" люди будут похожи на нас, недаром один из рассказов мы так и назвали "Почти такие же". А если говорить совсем откровенно, то мы пытались представить себе наших друзей, молодых ученых, как бы они могли жить и работать, если бы у них было всего в достатке, аппаратуры и прочего, не надо было бы беспокоиться о хлебе насущном и думать об угрозе ядерной войны... Какие великие дела они могли бы сотворить!.. И действительно мы находим в романе симпатичных людей, среди них космонавт-разведчик Леонид Горбовский, может быть, любимый герой Стругацких. Кочуя из романа в роман, он будет помянут и в одной из их последних книг. "Почти такие же" - ключ к роману и вообще к первым произведениям Стругацких. В своем желании приблизить "их" к "нам" или "нас" к "ним", авторы, например, снабжают героев современной лексикой. Мальчишки у них выражаются так: "Как вот врежу!", "Но, но, втяни манипуляторы, ты!", за что авторы получили критический выговор: будущие школьники и вправду вряд ли так будут изъясняться. Но это сознательный прием, заостренный против стерильной речи героев Ефремова, который, лишив их "так называемого остроумия", сразу же превратил в напыщенные рупоры идей, лишенные чувства юмора, которое, надеюсь, умрет только с последним человеком. Впрочем, если не считать речевых красот, жизнь героев "Полдня" мало похожа на нашу. Хотя от изображенного в "Туманности..." изображенное в "Полдне" отделяет, видимо, несколько веков, уровень благосостояния и научно-техническая мощь Земли уже достигнуты неменьшие. Планета благополучна и благоустроена во всех отношениях, что авторы специально подчеркивают, иногда двойной чертой: "Никакие стихийные бедствия, никакие катастрофы не грозили теперь планете недородом или голодом... Проблема питания перестала существовать так же, как никогда не существовала проблема дыхания"... Но, как известно, недостатки суть продолжение достоинств. Чрезмерным покоем и статичностью веет от этого благополучного мира, где самые острые конфликты возникают от того, что озорники-кибернетики заложили в разумную машину заведомо неразрешимую задачу и развлекаются, наблюдая за мучительными потугами старательного компьютера решить ее, за что и были поколочены стареньким руководителем палкой в первом издании и оттасканы им за бороды во втором. Есть результаты, но нет процесса, есть великие дела, но нет никаких осложнений, не над чем ломать голову. Описывается, например, школа, похожая на ефремовскую, и более живо описывается, но принципов ее организации мы не узнаем, а потому нет оснований спорить, соглашаться, заимствовать. Вероятно, нам интереснее и важнее узнать про творимое будущее, проследить бесконечный процесс приближения к истине, увидеть пути, ведущие к ней. Нет, не нашли себя Стругацкие в этом жанре. Не получилось у них Большой Утопии. Утопия предполагает изображение инфраструктуры идеального общества - образование, воспитание, семья, мораль, власть, экономика... Логические конструкции утопий почти всегда входят в противоречие с изображением индивидуальных судеб, недаром существует устойчивое мнение, что утопия не относится к ведомству художественной литературы. А Стругацкие ощущали себя художниками, старающимися преломить глобальные тревоги через конкретные человеческие судьбы.
Поворотной для Стругацких стала повесть "Попытка к бегству" /1962 г./. В ней они впервые для себя нащупали новый вид конфликта и новый тип фантастического героя. Начало повести кажется продолжением "Возвращения", там изображается такой процветающий мир, в котором отдельные "частники" имеют личные звездолеты и могут проводить отпуск на необитаемой планетке за тридевять созвездий. Но в туристский рейс к двум молодым людям напрашивается странный человек по имени Саул, отрекомендовавшийся историком, специалистом по ХХ веку. Он не знает элементарных, с точки зрения его спутников, вещей, например, что такое структуральная лингвистика, не умеет водить звездолеты, что вызывает у друзей удивление, но не подозрение: в их мире привыкли доверять друг другу. Однако веселого пикника не получилось. Планета, которую они облюбовали, оказалась обитаемой, и царил на ней строй, в котором причудливо перемешались признаки средневековья и фашизма. Авторы не стали углубляться в социальные механизмы планеты, в данном случае они целились в иные мишени. Потрясенные ракетолюбители впервые в жизни увидели насильственную смерть, угнетение, унижение человеческого достоинства. Логика событий заставляет их вступить в борьбу, к которой они оказываются совершенно неподготовленными. Так, землянам необходимо разобраться в том, что же происходит вокруг, для чего им приходится захватить одного из надсмотрщиков, только что избивавшего хлыстом изможденных заключенных. И вот к такому-то австралопитеку утопические юноши обращаются по правилам изысканного этикета: - Как вас зовут? Скажите, пожалуйста, кем вы работаете? Пленник тут же начинает хамить, почувствовав их "интеллигентскую" мягкотелость. Вмешивается Саул. Грубым рывком он поднимает воина на ноги. - Имя? Должность? Такой язык тот сразу начинает понимать. За 35 лет истек срок давности в обязательстве критика сохранять сюжетную тайну, и читатели давно знают, что Саул оказался человеком ХХ века, советским офицером, не просто попавшим в будущее, но бежавшим в него из нацистского концлагеря. Но суровая судьба вновь сталкивает беглеца с духовными наследниками его палачей, и он сразу распознает их суть. Естественно, он оказывается куда прозорливей наивных спутников, и, может быть, неожиданно для себя открывает, что убежать от собственного времени, от выполнения своего долга человек не имеет права, иначе он должен посчитать себя дезертиром. И Саул возвращается назад, в свое время, чтобы принять последний бой. Своим спутникам он оставит записку, которую они не поймут. "Дорогие мальчики! Простите меня за обман. Я не историк. Я просто дезертир. Я сбежал к вам, потому что просто хотел спастись. Вы этого не поймете. У меня осталась всего одна обойма, и меня взяла тоска. А теперь мне стыдно, и я возвращаюсь..." Саула никто не заставлял возвращаться, судьей ему была только совесть, он стоял перед выбором - и выбрал. Выбрал смерть в кювете со "шмайсером" в руках. Бессмысленно искать научные обоснования "перелетов" Саула через века. Перед нами другая фантастика, которую мало волнуют научно-технические детали, фантастическая ситуация понадобилась для того, чтобы предметно рассмотреть такие абстрактные понятия, как ответственность человека перед историей, перед своей эпохой. А это категории философские, побуждающие читателя к раздумьям. Это совсем не то, что описание конструкций космического корабля, которые никого взволновать не могут, хотя тоже называются фантастикой. Через несколько лет, когда наступит пора бороться со Стругацкими с помощью так называемых докладных записок, адресованных в Отдел пропаганды ЦК КПСС, "Попытка к бегству" попадет под первый удар, хотя эта повесть очень проста по своему антифашистскому настрою, и никакого другого, скрытого подтекста в ней нет, что можно даже посчитать ее недостатком. Только исказив авторскую идею, можно исхитриться ее лягнуть. Что и было сделано. Советский офицер, совершивший попытку к бегству в будущее из гитлеровского плена, пришел к убеждению, как утверждается в докладной, что "коммунизм не в состоянии бороться с космическим фашизмом" и "возвращается /надо полагать, с отчаяния.
– В.Р./ снова в ХХ век, где и погибает от рук гитлеровцев". Ничего подобного, даже отдаленно. Он возвращается к месту последнего боя потому, что, побывав в будущем, убеждается: борьбу с фашистской заразой нельзя откладывать на потом, иначе она может опасно распространиться. И разве он был неправ? Разве были неправы авторы, хотя в те годы еще ни один человек в нашей стране не осмелился бы открыто назвать себя фашистом или нацепить на рукав паучий знак? "Вы возвращайтесь на Саулу и делайте свое дело, а я уж доделаю свое. У меня еще целая обойма. Иду ...". А его спутников суровые, прошедшие идейную закалку на партсеминарах дяди из ХХ века упрекнули в том, что, увидев на другой планете гнет, невежество, издевательства над разумными существами, они, видите ли, сначала захотели понять, с чем они столкнулись, нет, чтоб схватить автоматы или лайтинги и сразу приступить к расправе. Здесь у Стругацких впервые столкнулись два общества, две цивилизации передовая и отсталая. В том или ином виде это столкновение, порождающее массу острейших кризисов, пройдет через все их творчество. Но столкновение цивилизаций - это все-таки конфликт надличностный, а человеческое сердце можно затронуть только переживаниями человеческого сердца. Отныне Стругацкие будут всегда подводить героя к распутью, к необходимости сделать трудный выбор; они будут к нему безжалостны, они не дадут ему возможности сыграть вничью. Вовсе не всегда герой выберет добро /это мы увидим, например, в "Пикнике на обочине"/, не всегда выбор будет бесспорным /это мы увидим в "Жуке в муравейнике"/, иные струсят /это мы увидим в "Миллиарде лет до конца света"/... И мы будем вместе с героем искать выход из жизненных лабиринтов. Не надо только понимать слово "цивилизации" доктринерски. Они могут быть галактическими образованиями, но и два митинга на одной площади тоже могут принадлежать к разным цивилизациям. И выбор - к какому из них примкнуть, может стать для человека не менее сложным, чем для космонавтов, столкнувшихся с нештатными ситуациями на чужих планетах. Да, начала в "Попытке к бегству" были заложены, но повести еще не хватало глубины, а модели, созданной в ней, - обобщенности, герои же оказались безликим.
С "недоработками" Стругацкие сумели справиться в следующей повести "Трудно быть богом"/1964 г./. Конечно, и в дальнейшем у них были произведения более или менее удавшиеся, более известные или менее известные, но именно с "Трудно быть богом" начинается период их творческой зрелости. Наука и фантазия, условность и реальность, утопия и памфлет, трагедия и улыбка, социальные проблемы и нравственные поиски, объемные характеры и даже любовь - все это слилось в единое целое, имя которому художественное мастерство. Подвиг особого рода должен совершить Антон, землянин, засланный в качестве наблюдателя, выдающего себя за местного феодала - дона Румату Асторского, на планету, где правит бал средневековое варварство. Попробуйте поставить себя на его место, попробуйте представить, что вы чудесным образом очутились на римской Площади Цветов в тот час, когда торжественная и жуткая процессия ведет на сожжение Джордано Бруно, а вокруг беснуется толпа, привыкшая и приученная к подобным занимательным и поучительным зрелищам. Что бы вы сделали? Угрюмо промолчали бы? Занялись бы разъяснением принципов гуманизма? Бросились бы с кулаками на зрителей или стали стрелять в палачей? Можно ли гневаться на людей, столпившихся вокруг костра, можно ли забыть, на каком уровне находится их сознание или, пользуясь модным ныне жаргоном, их ментальность? В отличие от малопонятной обстановки, окружающей героев "Попытки к бегству", Стругацкие с такой пластичностью, с такими зримыми подробностями изобразили несуществующую феодальную страну, что временами, право, забываешь, что все это Страна Фантазия, что не может быть планет абсолютно похожих на Землю. Ничуть не хуже мы понимаем и то, как трудно Антону и его товарищам смотреть на пытки и казни. Далеко не у каждого нервы оказывались стальными. "...Десять лет назад Стефан Орловский, он же дон Капада, командир роты арбалетчиков его императорского величества, во время публичной пытки восемнадцати эсторских ведьм приказал своим солдатам открыть огонь по палачам, зарубил императорского судью и трех судебных приставов и был поднят на копья дворцовой охраной. Корчась в предсмертной муке, он кричал: "Вы же люди! Бейте их, бейте!" - но мало кто его слышал за ревом толпы: "Огня! Еще огня!.." "Трудно быть богом" назвали авторы свою книгу. О, нет! Богом быть легко. Бог может прилететь на припрятанном вертолете, чтобы спасти вождя крестьянского восстания, или, заплатив золотом "дьявольской" чистоты, полученном в походном синтезаторе, выкупить старого книгочея. Бог мог бы одним движением руки уничтожить любое сборище насильников. Трудно быть человеком. Они не боги, и в негодующем мозгу Антона не раз вспыхивают картины торжествующего мщения. "...Мысль о том, что тысячи ... по-настоящему благородных людей фатально обречены, вызывала в груди ледяной холод и ощущение собственной подлости. Временами это ощущение становилось таким острым, что сознание помрачалось, и Румата словно наяву видел спины серой сволочи, озаряемые лиловыми вспышками выстрелов, и перекошенную животным ужасом физиономию дона Рэбы, и медленно обрушивающуюся внутрь себя Веселую Башню..." Тут мы вплотную подошли к главной идее книги, идее, которая поставлена в ней с такой остротой, что сделала повесть Стругацких не только одним из их лучших произведений, но, может быть, и всей мировой фантастики нашего столетия. Авторы цековских записок, которые не обошли и этого произведения, что, правда, случилось несколько позднее, не поняли, а может быть, и не были в состоянии понять, что в повести затронут один из кардинальнейших вопросов существования современного человечества возможно ли, приемлемо ли искусственное, насильственное ускорение исторического процесса? Они деланно возмущаются: да как же это могущественные земляне, стиснув зубы, лицезрят пытки, казни - и не вмешиваются. В одном доносе прямо так и предложено: "Земное оружие могло бы предотвратить страдания несчастных жителей Арканара". Поверим на секунду в искренность этого возмущения и предложим возмущенным довести свою мысль до конца, конкретно представить себе ход и результат вмешательства земных "богов". Высаживаем, значит, ограниченный контингент гуманистов-карателей, ""Угнем и мйчем" проходимся по городам и весям Арканара, палачей, аристократов, солдат, подручных - к стенке, к стенке, к стенке! А впрочем, не слишком ли я простодушен? С кем это я веду полемику, пусть и задним числом? Они же так и поступали в реальности, так что моими вопросами их с толка не собьешь. Конечно, к стенке! А еще лучше предварительно обработать площадь, где засели боевики, несколькими залпами из установок "Град". Там, правда, высится дивный старинный собор. Чепуха. Огонь! Не стану напоминать, что мыслимые варианты вмешательства разобраны в самом романе и что Стругацкие дали единственно правильный ответ - спасать разум планеты, ученых, книгочеев, рукописи, поддерживать ростки просвещения и образования. Ну, постреляем мы угнетателей. А потом - что? Мы еще недостаточно нагляделись на "кухарок", которые, подобрав передники, энергично взялись управлять государствами? Нам недостаточно опыта экспериментов над собственным народом? Тогда вспомним Камбоджу, Афганистан, Эфиопию, Мозамбик, Кубу, Северную Корею... Правда, эти примеры приобрели убедительность уже после появления романа; нужны ли еще доказательства прозорливости Стругацких? Что поделаешь? Сознание людей Арканара не подготовлено к революционным переменам. Даже самые передовые из них, вроде ученого Будаха, вызволенного к тому же в последнюю минуту из рук палача, не могут отрешиться от представления, что существующий строй - лучший, единственно возможный строй. Но не будем задирать нос перед Будахом. Ведь и наше "замечательное поколение рабов", как метко сказал кто-то, долгое время было непоколебимо уверено, что советский строй воистину наилучший. Даже в шестидесятых мы еще могли степенно рассуждать, как нам, таким передовым, спасать другие, отсталые народы. А как их действительно спасать, хотя бы в фантастическом романе? Если не годится способ перевоспитания посредством "лиловых вспышек выстрелов" /американцы испробовали его в Вьетнаме, мы - в Афганистане и в Чечне/, то неужели у людей будущего с их фантастической мощью нет других средств? Средства есть. И о них думает Антон. "Массовая гипноиндукция, позитивная реморализация, гипноизлучатели на трех экваториальных спутниках..." И сам себе отвечает: "Стоит ли лишать человечество его истории? Стоит ли подменять одно человечество другим? Не будет ли это то же самое, что стереть это человечество с лица Земли и создать на его месте новое?" Благодарение Богу, у нас /я имею в виду всю планету/ еще таких возможностей нет, а то бы мгновенно обнаружилась тьма радетелей за народное счастье, которые захотели бы переделать ближних и дальних соседей по своему образу и подобию. Но нет и гарантий, что "массовая гипноиндукция" не появится в будущем. И если появится, на Земле станет жить еще страшнее: фундаменталисты расшибутся в лепешку, чтобы вколотить в головы остальным истины, представляющиеся им непререкаемыми. Уже не одно поколение читателей сочувствует нравственным страданиям славного парня и вместе с ним всерьез обсуждает, что надо делать, столкнувшись с дикостью, с варварством, если они покоятся на вековых традициях, на непоколебимой уверенности участников исторических мистерий, что так оно и должно быть в подлунном мире. Ведь подобные контакты не раз происходили не в выдуманном Космосе, а у нас, под боком. Правда, мы чаще переживали за судьбу индейцев, которые, между прочим, живут сейчас не так уж плохо, что не снимает исторической вины с незвано явившихся на континент европейских завоевателей. Да ведь и мы воевали с народами, чье право на свою территорию неоспоримо. И не то что кавказская война генерала Ермолова, но даже куда более древнее взятие Казани Иваном Грозным, оказывается, не совсем забыты до сих пор. Не будем сейчас вспоминать о польском восстании, о сталинских аннексиях. Впрочем, почему не будем? Будем. Но даже многочисленные народы Севера и Дальнего Востока, которые и не мыслили сопротивляться Российскому государству, тоже не по собственной воле шагнули в ХХ век и сразу в сталинский социализм, даже не из феодализма - из родового строя. Стали ли они от этого счастливее? Казалось бы, к их услугам современная медицина, пусть всегда опаздывающая, но все же современная, создание письменности, возможность образования в больших городах, а они, неблагодарные, начали активно спиваться. Вот выдержка из сегодняшней газеты: "Здесь, как и во времена Дерсу Узала, живут удэгейцы. Живут по немыслимым для их легендарного предка законам. Бьют некогда священных зверей: тигра и белогрудого /гималайского/ медведя, выращивают на огородных грядках коноплю, приторговывают дарами тайги..." Собственно, чем их положение отличается от положения африканских бушменов или пигмеев, австралийских аборигенов, бразильских лесных племен? Корректно ли, например, считать представителем высшей цивилизации Министерство нефтяной промышленности, явившееся в оленеводческую тундру без спроса, считая ее своей собственностью, чтобы выкачивать принадлежащие народам этих краев богатства и уничтожающее природу на миллионах гектаров? Но это лишь одна частная грань; арканарская метафора Стругацких гораздо шире. Только раньше было небезопасно высовываться за границы поверхности. Повесть и в первом чтении вызвала яростные нападки. В 1966 году академик Ю.П.Францев в "Известиях" набросился на братьев, придравшись к тому, что они-де показали феодализм недостаточно прогрессивным. Академик вроде бы допускал существование феномена фантастики, но одновременно был убежден в том, что никакая выдумка ни на йоту не должна отходить от скрижалей "Краткого курса". "Картина самого феодализма очень напоминает взгляды просветителей ХVIII века, рисовавших средневековье как царство совершенно беспросветного мрака. Как же тогда обстоит дело с законом прогрессивного развития общества?", - заступился академик за обиженный братьями феодализм. Академик был неправ. В черты недоразвитого феодализма авторы вкрапили развитые черты гораздо более поздней эпохи. Штурмовые отряды, концлагеря, гестапо, - правда, называются они там по-другому. И сами авторы, и их комментаторы, неважно, хваля или ругая повесть, приписывали эти черты фашизму. Но из какой действительности взята, допустим, Патриотическая школа, в которой пытливых юношей учат обожать высшее руководство страны и применять к подозреваемым допросы третьей степени? Нелишне привести и такую цитату: "Лейб-знахарь Тата вместе с другими пятью лейб-знахарями оказался вдруг отравителем, злоумышлявшим по наущению герцога Ируканского против особы короля, под пыткой признался во всем и был повешен на Королевской площади". Да, перед нами не совсем классический феодализм. Или это не закон прогрессивного развития?.. Антон-Румата и другие земные соглядатаи предстают в книге носителями некоторого утопического идеала, благородного и романтического, но мало подходящего к жизненным реалиям. "Трудно быть богом" - это еще и роман о крахе оторванных от действительности учений. Дальше вызволения одиночек они и шагу ступить не в состоянии. Диспуты с ученым Будахом и мятежником Аратой кончаются поражением землянина. Антон, спасший жизнь Арате, вынужден выслушивать от него упреки: "Вам не следовало спускаться с неба. Возвращайтесь к себе. Вы только вредите нам". Перебрав возможные варианты помощи, Будах тоже, в сущности, выносит миссии Руматы смертный приговор: "Тогда, господи, сотри нас с лица земли и создай более совершенными... или, еще лучше, оставь нас и дай идти своей дорогой". Вывод этот кажется жестоким. Бросить на произвол судьбы, оставить в руках палачей?.. Нет сомнений: со злом и насилием надо бороться. Все дело в маленьком слове - "как". А.Бритиков считал, например, что решение лежит на поверхности, а если Стругацкие и допустили просчеты, то только потому, что плохо усвоили единственно верное учение. "Фантастика в "Трудно быть богом" заостряет вполне реальную идею научной "перепланировки" истории. Она целиком вытекает из марксистско-ленинского учения и опирается на его практику. Писатели как бы распространяют за пределы Земли опыт народов Советского Союза и некоторых других стран в ускоренном прохождении исторической лестницы, минуя некоторые ступени", - писал он в 1970 году. Надо же такое сказануть! Увы, оказалось, что найти нужные решения гораздо сложнее, чем это представлялось в недавнем прошлом. Вот почему в книге нет розового финала. Не смог выполнить служебного задания посланец Института экспериментальной истории. Увидев убитую по приказанию дона Рэбы Киру, свою любимую девушку, Антон взялся за меч. От столкновения утопии с жизнью пострадали обе стороны, как это всегда бывает. Проложив кровавую дорогу до дворца, Антон с тяжелым психическим расстройством был насильно вывезен на Землю. У некоторых земных утопистов нервы оказывались покрепче. Оставались лежать только трупы. Образы, созданные Стругацкими, становятся достоянием публицистов. К ним обращаются, как к классикам. Так, О.Лацис в "Известиях", в статье, которая и названа "под Стругацких" - "Славно быть богом", пишет: "Размышления о причинах... неудач большевизма заставляют вспомнить историко-философскую фантазию Стругацких "Трудно быть богом". Герой романа пытался ненасильственным путем спрямить и облегчить муки исторического процесса на другой планете, в выдуманном обществе. Ненасильственно не получилось, а насильственно вмешиваться в историю описанные в романе люди будущего не хотели. Большевики - хотели, их наследники хотят и сейчас"...
Столкновение с иной цивилизацией происходит если не в каждой второй, то уж, наверно, в каждой пятой фантастической книге. Но почему-то ни одна из них не вызвала такой реакции, как "Трудно быть богом" ни со стороны властей, ни со стороны читателей. Конечно, прежде всего дело в таланте, но поговорим и об идеях. Возьмем для сравнения неплохой роман И.Давыдова "Я вернусь через тысячу лет" /1967 г./. На далекую Риту отправляются отряды молодых людей, осваивать похожую на Землю планету, а заодно и помочь побыстрее цивилизоваться местным племенам. Примерно так же двигались добровольцы строить БАМ, менее всего обращая внимание на то, что эти районы были исконным местом пребывания коренных таежных народов. Нельзя сказать, что вопрос о праве на вмешательство совсем не приходит в голову давыдовским "прогрессорам". Но решили они его не путем философских бдений, а по-нашенски, по-комсомольски - голосованием. Естественно, большинство землян высказалось за немедленную помощь отсталым, а следовательно, несчастным корешам по разуму. Улетающие никогда не вернутся на Землю - путь до Риты слишком далек. Однако поскольку летят тысячи, тяготы космической тюрьмы значительно смягчаются. Отобранных кандидатов тщательно готовят, их учат, например, валить лес или стрелять - занятия давным-давно никому не нужные на Земле. Но главное внимание - вполне правомерно - автор уделяет моральным сторонам, которые с неизбежностью возникают в предложенной ситуации. Переселенцы должны навсегда расстаться с родными и даже с любимыми, если те не выдержали отбора. Влюбленная в главного героя девушка совершает подвиг самоотречения: она притворяется, что разлюбила парня, чтобы тому было легче улететь без нее. А может, ему не надо было покидать ее? Что важнее? Я не уверен, что они поломали свои жизни от большого ума. Не могу согласиться с автором и еще кое с чем. Юношей и девушек смешивают в лагере в равных количествах, и каждому предлагается выбрать себе половину - свободно, но обязательно. Любишь, не любишь, хочешь лететь - женись, чтобы уменьшить число личных трагедий, как считают руководители экспедиции. Но от этой принудиловки количество семейных драм не уменьшается, о чем можно было бы догадаться заранее. А если кто-нибудь гибнет, что неизбежно на чужой, необжитой планете, оставшийся член семьи попадает в безнадежное положение. /Вот вам и еще один вид конфликта, из тех, что не приходили в голову Беляеву/. Однако самое существенное начинается тогда, когда автор подходит к взаимоотношениям пришельцев с аборигенами. Обитатели планеты встречают землян неприкрытой враждой и при малейшей возможности убивают земных женщин. С большим трудом удается выяснить причины их поведения, но признавать землян друзьями коренные жители не желают ни в какую. Понадобилось еще несколько нелепых, ненужных смертей, чтобы прибывшие осознали серьезность положения. И только тогда первые добровольцы, смертельно рискуя, пошли в "народ", чтобы сжиться с племенами и исподволь подружить их с посланцами Земли, то есть сделали то, с чего начинали герои Стругацких.
Но в этом романе, написанном независимо от Стругацких, вопрос о праве землян поселиться на Рите даже не поднимался. Право подразумевалось само собой. Видимо, такая подход устраивал всех, вот и не было споров...Следующая повесть Стругацких, вызвавшая градобойную критику, называлась "Хищные вещи века" /1965 г./. Название книги родилось из строк Андрея Вознесенского:
О, хищные вещи века! На душу наложено вето...
Уже из этого эпиграфа становится ясно, что речь здесь идет о том, к чему может привести положение, когда материальный прогресс, материальное благосостояние обгоняет духовное развитие. Действие повести происходит в курортном городе, сосредоточившим в себе изобилие моральных уродств и нравственных извращений. Болезнь, которой заражены его жители, вызвана не бациллами стяжательства. Правда, из повести нельзя узнать, каким образом удалось достичь такого благополучия при полном моральном разложении. Трудно ведь предположить, что на работе местное население ведет себя иначе, чем в забегаловках, и старательно "вкалывает". Но Стругацкие оставили эту загадку за пределами повествования. Зато они красочно живописуют результаты, которые возникли на почве душевной пустоты, бессмысленности существования. Судорожные поиски, чем бы заполнить пустоту, при отсутствии нравственного компаса, приводят лишь к дальнейшему падению: алкоголь, наркотики, разврат, варварство... Логический конец этой тенденции - "слег", комплексное наркотическое средство, уводящее от реальной жизни в мир грез и сновидений; средство настолько сильное, что попавший под его власть человек уже не может оторваться от сладостных переживаний и обречен не только на духовную, но и на физическую смерть. /Читал, что нечто подобное уже существует/. Стругацких упрекали в сгущении красок, допрашивали: а где был остальной мир, где были прогрессивные /подразумевалось: социалистические/ государства и почему это ООН вынуждена тайком засылать агентов в упомянутую страну, чтобы узнать о причинах необъяснимых и многочисленных смертей.
Я написал рецензию, где пытался высмеять чудаков, которые задавали авторам вопросы типа: наличествует ли в этом городе рабочий класс и почему он не занимается своей прямой обязанностью - классовой борьбой? Наш старый знакомый Францев припечатывал: "За последнее время появились романы советских писателей, посвященные будущему, лишенному четких социальных очертаний, например, капиталистическому обществу, в котором совсем нет классовой борьбы, не видно его социальной основы". Рецензию никто не напечатал, хотя я в ней, разумеется, сваливал изображаемые авторами пороки на проклятых капиталистов. Теперь я думаю, что, может быть, так защищать Стругацких и не стоило. Они были не обороняющейся, а наступающей стороной. Но это сейчас с удовлетворением понимаешь, что стрелы попали в цель, а тогда нам было тяжело и трудно. Фантастика всего лишь воспользовалась своими правами, создав гротескную, сгущенную модель /написал это слово и вздрогнул/ определенного общественного явления. И, конечно же, модель Стругацких захватывает гораздо большие масштабы, чем отдельно взятый городок. И, конечно же, невозможно себе представить, что такой выдающийся заповедник пороков сохранился в окружении "хорошей" Земли. Но ведь, наверно, не случайно Н.А.Бердяев назвал ХХ век новым средневековьем. Гуманистическая мораль, которой гордились мыслители минувших веков, вдруг дала трещину как раз в тот момент, когда ей самое время взять да и восторжествовать. Перечитывая повесть, я нахожу в ней столько параллелей с днем сегодняшним, что становится муторно на душе: неужели же Стругацкие уже тогда видели все, что произойдет с нами через два-три десятилетия? Или это была интуиция, загадочное свойство больших художников ощущать слабейшие прикосновения ветерка или, может быть, тех самых "левоспиральных фотонов"? Каждый раз я вспоминаю описанную Стругацкими в "Хищных вещах..." "дрожку", коллективное безумие людских толп, когда вижу по телевизору, как седобородые чеченские аксакалы кружатся в бесконечном боевом танце или на другом конце Земли молодые зулуски из "Инкато" подпрыгивают часами в том же танце, а по улицам Москвы движется шествие одряхлевших женщин под красными знаменами и портретами величайшего палача всех времен и народов - они, правда, пока еще не подпрыгивают, но за этим дело не станет. Скоро начнут - по закону конвергенции. Я не нахожу разницы между "меценатами" из повести, которые тайком, сладострастно уничтожают произведения искусства, и теми артиллеристами в Грозном, которые вели огонь по музею, где висели картины дивных русских мастеров, разве что они всаживали снаряд за снарядом на виду у всех. Ах, эхо давних выстрелов по Успенскому собору все еще докатывается до нас. "Хищные вещи века" не стали центральной книгой Стругацких, они в ней все же несколько упростили объяснение происходящего, сведя его большей частью к зловредному изобилию, в чем другие критики, правда, увидели достоинство повести: авторы, мол, дали в ней бой "потребительской утопии". Нет, не потому жители города "с жиру бесятся", что у них все есть. Здесь действуют более зловещие социальные силы и кроются они не в материальном производстве, а в человеческих душах. Вдохновенный менестрель оптимизма доктор философии Опир - не причина нравственной катастрофы, он лишь рупор тех сил, которые лгут, чтобы скрыть истинные намерения. Хотя сам оратор, может быть, вещает совершенно искренне, точно так же, как многие советские ученые искренне полагали, что марксизм-ленинизм или то, что выдавалось за него, действительно научная теория. Создание материальных благ, или резкое повышение производительности труда, или сплошная автоматизация, роботизация производства - грани одного и того же явления. В повести Стругацких отношение к достатку выработано до начала действия: у всех есть все. Но откуда взялось, например, такое количество рабочих мест? И сколько бы я ни находил параллелей с современностью, я и сейчас не стану утверждать, что Стругацкие в "Хищных вещах..." стремились изобразить, пусть условно, наш отечественный град. Они воевали не с городами, не со странами, а с общественными процессами. А все же интересно, как бы решил досадную загвоздку более ортодоксальный фантаст, чем Стругацкие, как бы он справился с гипотетическим изобилием в обществе, в котором были бы исключены моральные извращения на почве переедания. Нам незачем говорить в сослагательном наклонении, такое общество решил показать Г.Гуревич в романе "Мы - из Солнечной системы" /1965 г./. В отличие от Стругацких он показал нам, как /фантастическим путем, конечно/ было достигнуто изобилие, но в отличие от Стругацких он совсем не сумел показать результаты, к которым оно приведет. Предположим, что не к таким печальным, как в "Хищных вещах века". А к каким?
Итак, великий изобретатель Гхор создает аппарат, способный с абсолютной точностью воспроизводить любой предмет, заложенный в него как образец. Неважно, что это будет: машина, или шашлык, или книга. Идея проста: все, что создано из атомов, может быть повторено из тех же атомов, стоит только расположить их в нужном порядке. Поскольку чудесные аппараты способны копировать и сами себя, становится возможным в короткий срок обеспечить ими все население Земли. Достаточно набрать шифр, чтобы немедленно получить все, чего ни пожелает душа. Бери сколько хочешь - не жалко, расходуется только энергия, а она дешева. Осуществилась мечта о золотом яблочке на серебряном блюдечке. Много ли в этом современного? Какое отношение имеет, может быть, и дерзкая выдумка к сегодняшнему миру, миру, в котором большая часть населения элементарно голодает? И все же... Ратомика /так назван этот процесс в романе/ сразу делает ненужным сельское хозяйство, легкую промышленность и большую часть промышленности вообще. Нужны только немногие мастера для разработки образцов, закладываемых в программы ратоматоров. А остальных куда? Что должны делать и чувствовать огромные массы людей, труд которых внезапно оказался ненужным? Какой социальный и нравственный шок должно испытать общество, в котором произошли такие события. Поистине это настоящая революция и в экономике, и в умах. Даже не революция - катастрофа, обвал! То же самое могло случиться в беляевском "Вечном хлебе". И без чудесных аппаратов приходится думать, что делать с избыточным населением. Что же предлагает фантаст? Тут нас постигает разочарование. Если задет жизненно важный нерв, то поверхностность неуместна. Лучше совсем ничего не предлагать. Правда, писатель приводит довольно наивные споры вокруг изобретения Гхора; иные даже предлагают "закрыть" ратомику, дабы не вводить умы в смятение. Но споры исчерпываются просто и демократично: снова голосованием. Как комсомольцы у Давыдова. 92,7 % людей высказываются "за", освободившимся от труда рекомендуется перейти к творческой работе. Слушали - постановили - перешли. И все? И все. Да, сильно поднялась сознательность в тамошнем обществе, порекомендуй сейчас безработным перейти к творческой работе, они бы... Предположим, такой аппарат изобретен в наше время. В романе М.Емцева и Е.Парнова "Море Дирака" /1967 г./ дело так и обстоит. Не придем ли мы к выводу, что изобретение было бы сейчас преждевременным? Вывод кажется чудовищным: отказаться от аппарата, способного накормить всех голодных, способного обеспечить необходимым всех людей. Однако все же не увиливайте: что будут делать обеспеченные люди? Безработица, пусть даже и сытая, становится питательной средой для роста преступности, наркомании, психических расстройств, самоубийств, да и просто это жизнь без счастья и смысла. Возможно, правы философы, утверждающие, что поиски смысла жизни занятие бесперспективное. Тут есть о чем поспорить. Но что этот смысл не заключается в тарелке самого наваристого борща, тут спорить не о чем. Я надеюсь, что человечество никогда не подведет себя к пропасти столь экстравагантным способом. Но уж если ты коснулся этого предмета, будь любезен...
При своем появлении повесть "Понедельник начинается в субботу" /1965 г./ в отличие от большинства других вещей Стругацких политических обвинений не вызвала. Были, правда, сетования: мол, связавшись с колдунами, Стругацкие нарушили незыблемые правила НФ, неизвестно, правда, кем установленные и для кого обязательные. Замечательно, если нарушили. Нашлись деятели, которые повздыхали по судьбе "опошленного" фольклора. Но в общем ничего серьезного. "Понедельник..." воспринимался как милый пустячок для детского чтения. Однако в последние годы возникли разговоры, что герои в "Понедельнике ..." не "те". Что ж, говорить о героях приходится не в первый раз, и, как ни странно, сказочный "Понедельник..." тоже дает такую возможность... Со всех концов света и со всех веков в провинциальный северорусский городок собрались чародеи и волшебники. При всем его разноличии шумный интернационал отмечен заметными советскими чертами. О, это высококвалифицированные маги! Они могут проходить сквозь стены и превращать окружающих в пауков, мокриц, ящериц и других "тихих животных", они преуспели в дрессировке огнедышащих драконов, ловко управляются аж с нелинейной трансгрессией, но их братство оказывается беспомощным перед Административно-командной системой, которая, правда, в те годы еще не знала, что она так называется. Я вовсе не предполагаю, что персонажи Стругацких могли бы стать предвестниками перестройки, это, конечно, не компетенция волшебников, речь идет всего лишь об их взаимоотношениях с руководством Института чародейства и волшебства, для которого Стругацкие придумали очаровательную аббревиатуру - НИИЧАВО. Штатные маги покорно подчиняются замдиректору по АХЧ Камнеедову, дураку и бюрократу, стоят в очереди за получкой, принимают как должное неизбежность соблюдения множества нелепых инструкций и правил внутреннего и внешнего распорядка, а - главное - вынуждены терпеть в своей честной трудовой семье таких невежд, как профессор Выбегалло, изъясняющийся на трогательной смеси французского с нижегородским, хотя прекрасно знают цену этому деятелю отечественного просвещения. Видимо, есть силы, перед которыми пасует и черная, и белая магия. Кель сетуасьен!
– как выражается профессор. Отметим мимоходом, что образ лжеученого-демагога создавался Стругацкими тогда, когда его отчетливо просматриваемые прототипы и в науке, и в литературе еще котировались среди власть предержащих. Неважно, что сотрудники института заняты магическими разработками, по сути дела это обыкновенные "физики из ящика", которые настолько увлечены своим делом, что именно им выходные дни кажутся досадной потерей времени. Даже в предпраздничную ночь они рвутся к приборам. И в этом их личное счастье, смысл их жизни. Если угодно - они "почти такие же", как герои "Туманности..." Мы уже упоминали о преследованиях, которым Стругацкие подвергались в 60-70-х годах, но вот пришли новые времена, появилась новая генерация критиков, которые сочли первейшим долгом поставить неразумных шестидесятничков на место, и в двух "толстых" и, кстати, прогрессивных журналах - "Новом мире" и "Знамени", ранее в упор не замечавших фантастики, одновременно появились статьи, в сущности сомкнувшиеся с партийными разносами прошлых лет, хотя, на первый взгляд, они написаны с других позиций. Но параллельные в очередной раз сходятся. Если раньше писателей уличали в недостаточной, что ли, коммунистичности, то ныне выясняется, что они были чрезмерно коммунистичны. Автор последнего умозаключения исходил из предположения, что все их произведения - части единой утопии, нечто вроде скопления небольших "Туманностей Андромеды" и, понятно, был недоволен тем, что утопия получалась странной. Но как же ей не быть странной, если она вовсе и не была утопией. Мы уже говорили о том, что элементы утопии у Стругацких действительно "имели место" и что книги с "элементами" мне не кажутся их удачами, но, конечно, ни перед людьми, ни перед Богом Стругацкие не повинны в тех грехах, которые пытались навесить им на шею нынешние юные торквемады и торквемадши. Даже в массовом бегстве сотрудников НИИЧАВО с новогоднего застолья критикесса из "Знамени" усмотрела нечто предосудительное. Нечего, мол, восхищаться этими полоумными, лишенными нормальных человеческих наклонностей. Они бездуховны, безжалостны в научном рвении, у них не может быть ни друзей, ни любимых, они дошли до того, что - подумать только! потеряли всякое представление об осмысленном отдыхе. А не я ли сам упрекал в научной одержимости героев Гора? Но, во-первых, персонажей Стругацких в аморалке или бездушных поступках обвинить нельзя. Улизнуть от выпивки - это совсем не одно и то же, что отказаться от собственного сына. А во-вторых, все зависит от того, как подать своих героев, какое у самого автора к ним отношение. Можно ли сказать, что Гор любит своих питомцев? Может быть, и да, только сообщить нам он об этом позабыл. Наверно, потому они и выглядят бездушными педантами. Стругацкие же не скрывают, что влюблены в научных друзей, они откровенно любуются их молодым задором, их увлеченностью, которая вовсе не мешает им быть и веселыми, и остроумными, и общительными, несмотря на безраздельную преданность науке. Впрочем, если отбросить прокурорский тон критикессы, то некоторые из ее характеристик нельзя не признать справедливыми. Да, царила тогда среди научной интеллигенции эйфория от захвативших дух перспектив научно-технической революции. В ее атмосфере гуманистические начала оказались маленько потесненными. И все-таки не росли эти хлопцы безнравственными и бездуховными; право же, это была не худшая советская генерация. Да, их нельзя было клещами вытянуть из лабораторий и с полигонов, но так ли уж это плохо - умение и желание самозабвенно трудиться? Нынче им можно позавидовать. И, между прочим, там, где были созданы подходящие условия, наши молодые и не совсем молодые люди кое-что сумели сварганить. Было такое время, когда Соединенным Штатам приходилось догонять Советский Союз, предположим, в космической области. Другой разговор, как бездарно и преступно мы растеряли свой научный потенциал. О да, в те времена в Америку можно было попасть, только сбежав из-под конвоя, но важнее то, что "потенциал" не так уж и стремился сбегать. У него еще сохранялись надежды, должно быть, иллюзорные. Можно, конечно, считать, что ничего этого матушке Расее не нужно, ни космосов, ни Марсов, ни серверов с плоттерами, а нужны только балясины, лад, русский дух и, желательно, христианское милосердие. Вот только милосердие - это что? Достаточное количество одноразовых шприцев или нежный уход возродившихся монахинь за детьми, заболевшими СПИДом из-за отсутствия шприцев?
Повесть "Гадкие лебеди", написанная в 1967 году, не была опубликована на родине авторов до конца 80-х годов. В собрании сочинений авторы объединили "Лебедей" с романом "Хромая судьба". Повесть стала как бы тем сочинением, которое пишет герой "Хромой судьбы" писатель Феликс Сорокин. Я не буду возвращаться к "Хромой судьбе", это в общем-то не фантастика, лучше всего в ней удалось описание нравов, царивших в тогдашнем Союзе писателей. Но что касается "Гадких лебедей", то это произведение типично шестидесятническое, и есть известное противоречие между "внешней" и "внутренней" оболочками романа, потому что в "Хромой судьбе", написанной в самом начале перестройки, звучат современные настроения и явственно ощущается ожидание скорых перемен, но одновременно и грустное понимание того, что перемены в той среде, которую мы сами создали в своей стране, будут проходить трудно. В "Гадких лебедях" Стругацкие еще полны задора - "все или ничего". "Лебеди..." - не самая легкая для расшифровки повесть Стругацких, хотя есть и позамысловатей. Тем не менее, труднее всего ответить на вопрос: почему именно она не была допущена до печатного станка? Впрочем, придраться при желании можно к чему угодно. Например. В вымышленной стране льет непрерывный дождь - художественный образ, с помощью которого авторы хотят передать ощущение промозглости, обреченности, гниения. Не намекают ли авторы, что данное состояние присуще и нашей стране? Тогда, в 60-х, я всячески отрицал подобные подозрения, чтобы спасти повесть. Сегодня я расхрабрился: да, конечно, присуще, и если вам угодно было принять климатические особенности выдуманной страны на свой счет - принимайте. Центральная фигура повести - писатель Виктор Банев отчасти списан с Владимира Высоцкого. Стругацких привлекла фигура человека, стоящего, как всегда, перед распутьем: направо пойдешь... налево пойдешь... Банев честен, порядочен, он не может закрывать глаза на то, что творится вокруг, однако на конкретную борьбу с общественным злом не способен, что приводит его к мучительному душевному разладу, к нелепым выходкам, к пьянству. Типичная фигура раздираемого комплексами интеллигента. Лучшая глава книги - встреча Банева с гимназистами, на которой известный литератор позорно проваливается, загнанный в угол трезвыми, не допускающими уверток и совсем недетскими вопросами. Дети поданы в повести как радостный символ грядущего. Разлагающийся мир приговорен самым страшным для него судом - судом собственных детей. Они отреклись от него, отряхнули его прах со своих ног. В фантастике такое действо можно осуществить буквально - мальчики и девочки построились в колонны и ушли. Здесь были предвосхищены схватки в Сорбонне в "красном" мае 1968 года, баррикады у американских университетов... Конечно, в реальном мире не все идет гладко и накатано, молодежный протест может принимать уродливые формы, но в конце концов фантастика тем и отличается от газетного отчета, что может позволить себе рисовать романтизированные картины и образы. А вот кто такие "очкарики", своенравная интеллектуальная элита, которая может управлять климатом, прорезать квадраты в тучах и переманивать молодое поколение? Откуда взялись эти архитекторы будущего, вынашивающие таинственные планы в огороженных лепрозориях? Однозначно ответить трудно. Фантастическая повесть изображает представителей могущественных сил обновления даже по физическому облику непохожих на обыкновенных жителей. Но это лишь иносказательное подчеркивание их социального предназначения отрицания старого мира. Новомировский автор В.Сербиненко решил, что очкарики - это пришельцы. Фантастическая повесть да вдруг без пришельцев? Беда в том, что такое объяснение ничего не объясняет. Тогда уж, будьте добры, растолкуйте, что за пришельцы, зачем пожаловали из-за моря-окияна и зачем понадобились авторам. Приходилось мне слышать и такое - правда, неопубликованное - мнение: очкарики - это евреи, "малый народ", целеустремленно крадущий детей у беспомощного "большого народа". Но, во-первых, очкарики уносят с собой не младенцев, с ними уходят сознательные граждане, а во-вторых, Стругацких такие вещи не интересовали, они монтировали лишь социальные конструкции. Рискуя быть побитым камнями, предположу, что под очкариками можно подразумевать свободомыслящий авангард интеллигенции. А если уж искать в очкариках символику, то для обывателей очкарики - это ненавистные высоколобые, инакомыслящие, инакодумающие... Недаром в книге мелькает перефразированный "сногсшибательный" довод американских расистов: "А вы отдали бы свою дочь за очкарика?"...
"Улитка на склоне" печаталась в три захода. Сначала в 1966 году в одном из сборников увидели свет главы, посвященные Лесу, через два года в одном из журналов - Управлению по делам Леса. И только в 1988 году они соединились в единую чересполосицу, так, как они были написаны с самого начала. Эти два потока можно прочитать по отдельности и даже выявить их внутренний смысл, но только в укомплектованном виде обнаруживается главный структурообразующий замысел Стругацких - один из героев романа, Кандид, прилагает все усилия, чтобы выбраться из Леса, другой - Перец - с неменьшей энергией стремится попасть в Лес. Но ни тому, ни другому совершить задуманное так и не удается. Хотя они могли бы встретиться, могли бы объединить усилия в их отчаянной борьбе с иррациональными, но определенно античеловеческими силами. Но это моя экстраполяция. Авторы не довели векторы Кандида и Переца до пересечения, может быть, потому и не довели, что такой конец был бы слишком хорош, слишком благополучен для той среды обитания, в которой приходится действовать обоим героям. Среди персонажей по Лесу шастают некие мертвяки, на самом деле это роботы, покорные воле хозяев /хозяек, как впоследствии выясняется/, устроившие охоту за жителями Леса. Но мертвяками /вне стилистики Стругацких, конечно же, - мертвыми душами/ можно назвать и остальных действующих лиц, они всего лишь куклы, энергично выполняющие заложенные в них программы. Кем заложены эти программы - додуматься нетрудно, хотя точно назвать кукловодов невозможно. Важно лишь понимать, что где-то за сценой есть силы, которым дьяволиада на руку. Живых в сонмище мертвяков только двое Кандид и Перец. Хотя, нет, пожалуй, к живым, точнее - к полуживым, можно еще отнести аборигенов - лесовиков, диких, загнанных, преследуемых, уничтожаемых, но все же живых, сохранивших человеческие чувства. Так, они выхаживают Кандида, разбившегося до полусмерти при аварии вертолета. А с кем, собственно, им приходится бороться? Надо сказать, что "Улитка на склоне", пожалуй, труднейшая для интерпретации повесть Стругацких... Стругацких-то, у которых, по крайней мере, передний план всегда выписан ясными, точными, реалистическими штрихами. Однако про "Улитку..." не скажешь, что она предназначена массовой аудитории /на которую всегда ориентировались Стругацкие/ и что любой школьник может с ходу одолеть ее страницы, хотя почти все рецензенты, видимо, для укрепления собственного рейтинга, называют "Улитку..." лучшим произведением Стругацких. Пожалуй, нет такого критика, который в связи с "Улиткой..." не поминал бы имя Франца Кафки. Действительно, в эти годы добралось до России долго замалчиваемое у нас творчество великого австрийского пессимиста, который, как никто другой, чувствовал обреченность и беззащитность человека во враждебном ему мире, и произведшее на нас сильное впечатление. И, вероятно, Стругацкие сочиняли повесть, действительно находясь под его воздействием. Мол, и мы можем не хуже! Что ж, если выписать из энциклопедии имена писателей, на которых Кафка оказал непосредственное влияние, а это - Т.Манн, М.Фриш, Ф.Дюрренматт, Ж.-П.Сартр, А.Камю, Э.Ионеску, С.Беккет - то увидим, что Стругацкие оказались в неплохой компании. Почему же Стругацких именно в этот период привлекли мрачные кафкианские пассажи? Можно отметить быструю идейную эволюцию братьев - от ослепительных красок "Полдня" и бодро гарцующих по межпланетным прериям "Стажеров" до бессолнечных, слякотных пейзажей "Гадких лебедей" и бюрократических инкубаторов "Улитки на склоне". А прошло-то всего пять лет, даже меньше. К тому же главные события, покончившие с хрущевской оттепелью, только начинались. Но чуткие писатели, может быть, одними из первых догадались, куда подули ветры. И тут "подвернулся" Кафка. Как говорится, попал под настроение. Неслучайно в эти годы Стругацкие создают самый "злой" блок повестей - "Хищные вещи века", "Второе нашествие марсиан", "Гадкие лебеди", "Улитку на склоне", "Сказку о Тройке". Сказанное не означает, что созданное после 1965-68 годов будет носить компромиссный характер. Но на смену прямого удара в переносицу придет осмысление и анализ. Однако кафкианские настроения, если они и были, проявились только в одной повести. Да и то... Произведения Кафки всегда кончаются поражением героя: никакого выхода из промозглого Замка он не видит, а в любом сочинении Стругацких /в том числе и в "Улитке..."/ всегда найдется хоть один несдавшийся человек. Стилистики модернистского романа, может быть, с известным скрипом наложившейся на стилистику Стругацких, тоже в общем-то хватило лишь на одну повесть. Все это в целом дало запутанную, оглушающую, но, признаться, увлекательную закрутку - которую хочется разгадывать. Большинству комментаторов наиболее доступными оказались сцены, связанные с жестокосердными лесбиянками, "жрицами партеногенеза", как назвали их сами авторы, а вслед за ними стали называть и критики. Эти женщины отказались от всего женственного, за исключением функции деторождения, которую они решили осуществлять самостоятельно, без соучастия мужчин. В этом можно, конечно, увидеть модель доведенного до логического предела феминизма или крайней ксенофобии, при которой предмет ненависти подлежит уничтожению, потому что он предмет ненависти - мужчины, негры, евреи, гугеноты... Да, можно толковать эту часть "Улитки..." и так. Но мне представляется, что дело тут сложнее, и амазонки должны рассматриваться не сами по себе, а как необходимое дополнение к образу Леса. Лес кажется мне самой большой удачей Стругацких в этой повести. По-моему, "Улитка..." - единственное произведение в мировой фантастике, которое невозможно привязать к какому-нибудь определенному пункту во Вселенной. Обычно все, что происходит в книгах, имеет координаты: это может быть Земля или другая планета, параллельный или - если занесет - потусторонний мир... А вот их Лес адреса не имеет. Невозможно сказать, на Земле или не на Земле происходит действие. И сам Лес - не тайга, не джунгли, не сельва. Это совсем иная, неподвластная разуму стихия; деревья там, например, умеют прыгать. Возможно, что Стругацкие задумывали Лес как образ непознанной, недоступной человеку природы, хотя ему часто мнится, что он ее познал и покорил. Результатом заблуждения служит ее повсеместное искоренение. Слово Искоренение пишется в повести с большой буквы, им обозначена главная задача Управления, в котором мается Перец. Искоренить и залить асфальтом природное чудо, до того как изучить и постараться понять - разве это не общая тактика человечества по отношению к своей планете? Разница с книгой в том, что у Стругацких Лес активно сопротивляется вмешательству чужаков и пока что более или менее успешно отражает их наскоки. И хотя в штате Управления есть ученые, биостанция, но не они играют первую скрипку. У нас ведь тоже положены соответствующие должности в учреждениях, занятых уничтожением природы. Каждый проект уничтожения - китов или заповедников сопровождается строго обязательной экологической экспертизой. Казалось бы, лесные племена, живущие в единении с природой, должны если и не благоденствовать, то уж, по крайней мере, не вымирать. Они и не вымирали до тех пор, пока злыми ветрами в Лес не были занесены чужеродные веяния. В первобытном Лесе не смогли бы зародиться ни Воры, ни рожающие весталки, которые решили стать - с помощью науки или колдовства - не только единственными хозяевами, но и единственными обитателями этих мест. Стругацкие не объясняют, откуда взялись они, как возникло их человеконенавистническое мировоззрение и техническая вооруженность, но ясно, что их породил не Лес, не Природа, однако неприступный Лес оказался подходящим местом для их дислокации, объектом пресловутого жизненного пространства. И да простит меня еще раз Рыбаков, но если он и здесь не рассмотрит намека на бессмысленное, безжалостное, направленное в собственную грудь уничтожения крестьянства "как класса", то мы с ним действительно читаем слово "модель" на разных языках. И Кандид, решивший встать на защиту преследуемых людей, это тот же Леонид Горбовский, Антон-Румата, тот же Иван Жилин, те же Максим Каммерер и Тойво Глумов, до которых мы еще не добрались, - типичные герои Стругацких, которые не очень долго раздумывают, если встречаются с несправедливостью, и непременно вмешиваются. Кафка к таким героям отношения не имеет. Вторая - "перцовая" - прослойка романа кажется мне менее интересной и менее удавшейся авторам. Здесь раздаются, может быть, не менее увесистые антибюрократические удары, чем, скажем, в "Сказке о Тройке", но зашифрованность не усиливает, а ослабляет их силу. Недаром узнаваемые персонажи "Сказки о Тройке" вызвали, как мы скоро увидим, стресс в среде партийных начальников. Конечно, такое отношение могло означать и то, что литературные сложности "Улитки" оказались не по уму-разуму партинструкторам, но в них могли запутаться и читатели. Эзопов язык придуман не для того, чтобы его не понимали. Впрочем, оно, это Управление, конечно, нужно в повести, оно дополняет картину наступления на девственный Лес, отсюда идут токи, которые исподволь разрушают могучий организм. Я бы не удивился, если бы авторы сочли нужным сообщить нам, что амазонки - это секта одичавших сотрудниц Управления - бывших уполномоченных по сплошной коллективизации, скажем. Главное, что удалось Стругацким в изображении Управления - передача впечатления полной бессмыслицы, абсурда деятельности заведения. Перец хотя и про себя возмущается беспределом, который творится вокруг, но назвать его активным воителем затруднительно. И даже когда он волею все той же фантастической гиперболы становится директором Управления, он и не пытается закрыть, распустить, разогнать кольями, взорвать вредное и ненавистное ему учреждение. Хотя бы мысленно. Как Антон обрушивал в воображении пыточную башню. Как - если помните - героиня фильма М.Антониони "Забриски пойнт" разносила в куски, раз, другой, третий, ненавистную ей виллу хозяина-любовника. Вот если бы - я возвращаюсь к мысли, которую навязываю авторам - Кандид и Перец объединили усилия, то, может быть, от Управления полетели бы клочья. Но, как выяснилось гораздо позднее, хорошие люди в нашей стране, объединяться не умеют, зато замечательно умеют проигрывать в одиночку. И тогда подумаешь - а такие ли уж они хорошие?