Перелепи мое лицо

Минут через пять они продолжали беседу.

– Он пришел исправлять не фотографию, а лицо, - отдуваясь, начал Яков.
– Передаю по буквам; Лена...

– Не на того напал. Не купишь, - перебил Андрей.

– Да я серьезно! Пойми! Серьезно!

– Серьезно?.. Тогда - докажи, - сказал Андрей.

Вместо доказательства Яков поведал, что Борис Иванович спрятал некий предмет под косяком светового окна, на "черной" лестнице. И несколько раз ходил проверять, на месте ли спрятанное. А Яков две недели смотрел на это...

– Ага, ты смотрел-смотрел, не выдержал и взял?
– догадался Андрей.

Яков шмыгнул носом, кивнул.

– Он у тебя в кармане? Ну и что? Лица исправляет, что ли?

Яков раскрыл левую ладонь, ткнул в нее пальцем, и Андрей увидел. В мясистой части ладони, что под большим пальцем, был желобок. Если надавить ладонью на острый край стола и несколько секунд подержать, останется такой шрам. Правда, он затянется довольно быстро.

– Ну и что?
– снова сказал Андрей.

Яков выхватил краденый карандаш, нацелился и быстрым движением провел на своей ладони вторую линию. Рядом с первой. Линия сначала была красной, через секунду - побелее... Остался желобок - гладкий, чуть блестящий. Совсем как первый. Яшкина ладонь стала лепной - будто карниз. Андрей охнул. Яков ухмыльнулся и мелкими, плотными штрихами затушевал свою ладонь, словно лист бумаги и, когда с кожи схлынула краснота, Андрей увидел, что желобки исчезли.

– Никогда бы не поверил, - сказал он, чувствуя, что губы плохо слушаются, шея онемела, а в желудке холод.
– Как же? Больно же, наверно, когда по живому, как по пластилину, это клетки, они живые, и эти... Окончания... Нервные окончания - они же чувствуют? А? Боль ощущают... Андрей замолчал и сунул в рот пальцы. Прошепелявил: - Не... Это фокус.

– А попробуй сам, - Яков протянул ему карандаш.

– Нет, этого не надо, - в панике отдернул руку Андрей и подумал: "Вот какой он, настоящий страх..." Потом вскочил, заметался по комнате, что-то взял с полки, переставил, вдруг рванулся к столу и схватил карандаш тяжелый, теплый... И судорожно чиркнул себя по тому же месту на ладони, где тушевал Яков.

Желобок! Еще глубже! И никакой боли. Немного жжет и чешется. Прошло и это.

Тут Андрей завыл от восторга, а Яков рассердился:

– Ну? Что воешь? Никакой собранности... А дальше - как быть? Куда его девать?

– Дальше, дальше...
– Андрей его не слушал.
– Дальше? После подумаем, успеем! А тяжелый какой!

– Отнесем ученым. Жаль отдавать, поэкспериментировать бы, - сказал Яков.

Андрей крепче сжал карандаш и лихо, бодро уничтожил желобок. Бесследно. Подскочил к зеркалу, затушевал шрамик на подбородке. Был у него такой след наших младенческих забав...

– А-а! Видал?!
– завопил Андрей. Великолепные планы роились "его благородной, хотя и взбалмошной голове. А этот холодный скептик, умник, помешанный на Дарвине, - ледышка! Бесчувственный книгочей... Отда-ать?!

– Никому не отдадим!
– крикнул Андрей.
– Может, и отдадим, но потом, потом, а сначала - применим...

– Как намереваешься применять?
– отозвался бесчувственный.

– Если Анечке Федосеевой ушки подправить, а?
– вкрадчиво спросил Андрей-искуситель.
– Лопушки? (Он показал, какие уши у Федосеевой). А? Любовь до гроба обеспечена...

Яков покраснел до шеи, но спросил очень тихо:

– А ты как употребишь? На чьи уши?

– Не твое дело.

– Согласен, - сказал Яков.
– Анечка - тоже не твое дело - И запомни еще: мне купленная любовь не нужна. Даже любовь до гроба.

Помолчали. Яков взвесил карандаш на ладони, спрятал. Вздохнул. Сейчас же Андрей тронул его за плечо:

– Яш, ведь я чего хотел... Этой штукой можно лицо поправить, а? Морщины, все такие складки убрать?

Яков кивнул.

– Мать стареет, - сказал Андрей.

– За осень, говорит, так изменилась не узнать... Позавчера, знаешь, стоит у зеркала, смотрит на себя и плачет. Я бы потренировался на себе, а потом как-нибудь ее подправил. Она же красивая!

Больше они не спорили. Решили отложить окончательные действия и пойти к Бобу - экспериментировать на хомяках. (Боб - это я. У меня в то время хомяки страшно расплодились. Только взрослых было двадцать девять штук.)

И они пошли.

Наверно, Борис Иванович давно стоял у подъезда. Поднятый воротник заиндевел, морщины на лице казались фиолетовыми. Друзья потом рассказывали, что их поразили морщины - почему он свое-то лицо не отретушировал?

Заговорил Яков. Он задрал голову и сказал: "Карандаш взял я. Разговор на лестнице подслушал я. Вы ретушировали лицо. Мой друг все знает". Ретушер ответил: "Чего же стоять? Пойдемте, куда шли". И они направились к проспекту, на шум машин. Ретушер сразу заговорил - как будто включили магнитофон. Казалось, ему не нужны слушатели, только бы выговориться, вывалить все, о чем он молчал много-много лет.

Тридцать лет назад он уже был ретушером, очень хорошим, известным среди фотографов. Работал у самого Фогельмана - в лучшей московской фотографии, где снимались все знаменитости. Артисты. Летчики. Генералы. Ретушеры трудились крепко, до глубокой ночи. Тот человек, о котором речь, ждал его дома, ночью, в пустой комнате. Неизвестно, как проник - соседи его не впускали. Он ждал хозяина, стоя под яркой лампой. Лицо освещено. Здоровое, большеглазое, но - мертвое. Под лампой стояла огромная кукла, манекен из витрины. Ретушерский глаз Бориса Ивановича увидел это сразу. Кто-нибудь другой, кому не приходилось, как ретушеру, "убивать лицо" на фотографии, а затем, чертыхаясь, смывать ретушь и начинать все сначала, - кто другой не заметил бы мертвенности в лице гостя. Но лотом начал бы ежиться, приглядываться... Почему же так неловко, вроде даже стыдно было смотреть на здоровое, красивое человеческое существо?

– Две черточки в лице упустили, - сказал Борис Иванович, и варежкой прикоснулся к нижним векам и к губам.

– Именно эти?
– недрогнувшим голосом спросил Яков.

– Рядовая ошибка начинающего художника, - пояснил ретушер.
– Эти места поначалу не даются. Поработает - поймет... Научится.

Андрей прошептал:

– Что вы это говорите?! _Кто_ его делал?

И сверху, из заиндевелого воротника, до них донесся ответ:

– Кто его делал - не знаю, не могу знать. Но точно - делал. Сам он - не человек, он сделанный...

Тем же равнодушным, монотонным голосом Борис Иванович продолжил рассказ. Как он смертельно перепугался, услышав просьбу - перелепить лицо... М-да... Как отказывался, пытался выставить гостя вон. И как согласился наконец. Весь стол был завален продуктами - в прекрасном наборе и изобилии принес их гость. А время было голодное, суровое. Хлеб по крошкам считали, щепотью со стола подхватывали... А еще карандаш. На него у Бориса Ивановича были свои виды...

– Какие виды?
– живо спросил Андрей.

– Дурак я был. Хотел разбогатеть, на этом-то карандаше, - с тенью лукавства ответил ретушер.

– А он? Он кто был такой? Если не человек?

Несколько шагов они прошли молча. Борис Иванович вдвинулся между Яковом и Андреем, взял их за плечи, проговорил:

– Робот. Или, как еще называется, - машина, словом. Я, пока работал, ощупал его лицо. Вроде человеческое, но плотное чересчур. Холодное. А вот часы-браслет сделаны заодно с телом...

Яков вывернулся из-под руки ретушера и крикнул: