Переливание сил

Опять операционная. Все привычно, спокойно. Игорь, Таня на месте. Дают наркоз. Сейчас разрез, и... что там окажется?

Нож. Кровотечение останавливаю.

— Давай зажим.

Ладно! Остальное потом. Посмотрим, что там. Кишки раздуты. Выпота нет. Гноя нет. Значит, анастомоз цел — сшито хорошо. Уже легче дышится.

— Смотри! А здесь кишки спавшиеся. Где-то препятствие. Вот! Видал! Спайка! Перетягивает кишку...

Спайка пересечена, и... все стало на свои места.

Хорошо-то как!

— Давай зашивать быстрей. С первой операцией все в порядке! Все было правильно сделано! Не напортачил!

И в первый раз хорошо, и сейчас. Не так страшен спрут, как о нем говорят. А хороша книга «Приматы моря»!

— Как он там у вас? Как давление, пульс? Порядочек!

Есть что-то в хирургии от благородного детектива и благородного спорта. Ты себя чувствуешь героем. Выясняешь, на тебя все смотрят, ждут. Аплодисменты внутри. Операция тебя подстегивает. Вырастаешь в собственных глазах. Ходишь этаким демиургом. Все хорошо. Что, разве, не правду я говорю? Со смертью-то побороться приятно. Ну и что ж, что в больницах часто забывают про хорошее и помнят про плохое? Естественно, в больницу и не должны стремиться. Во-первых, плохое больше запоминается. А во-вторых, самое хорошее в больнице все равно плохое. Почему больному должно быть дело до творчества врача? А вот если ему было больно — это ему важно, и этим он, конечно, недоволен. Если у него плохо заживает да еще не дай бог нагноение — тем более: у него уже появилось моральное право писать жалобу.

Ужасны эти жалобы на врачей и сестер! Помню жалобу в роддоме на врача, которая не помогала роженице, а платочки в тазу стирала. А врач просто руки мыла в тазиках перед родами. Руки-то хирурги моют в тазиках салфетками. Но откуда всем знать это? Жалобщице было больно и обидно, что врач не помогает ей. Врач-то ей помогла, но на жалобу пришлось отвечать.

Ерунда. Пускай ругают. Впрочем, не всегда. Гусев будет жить!

— Нет, меня не ждите, ребята. Сегодня я уйду не скоро. Я еще посижу. Послежу.

Как-то он будет после операции? Впрочем, почти наверняка уже все в порядке.

— Анна Ивановна, можете брать его в палату!

Второй раз его повезли по этому пути.

Сигареты еще есть. Бензин кончается. Ничего, в пальто есть спички.

— Слушай, а кого на завтра на операцию назначим? Давай Ваймана. Он ведь полностью обследован. Просит быстрей его оперировать. А Алданов остается тяжелым. Ему желудок промыли? И пусть зонд не удаляют. Ну, я пошел в ординаторскую.

Анны Ивановны опять нет на месте. Она наверняка не отходит от Гусева. Ничего, на нее опять жалобу напишут. Будут обсуждать. Зачитывать решение на утренней пятиминутке. Зато за Гусева я спокоен, если она в отделении.

Собственно, сейчас-то на нее не пожалуются. Ее рабочее время кончилось. Она у Гусева «за счет своего времени». Другая сестра пришла на ее пост. Все в порядке.

— Идите, идите домой, Анна Ивановна!

— А кто же с ним-то останется?

— Я здесь еще буду...

— А долго будете?

— Не знаю, но еще посижу.

— Может, принести поесть?

— Я с дежурными поел.

— Иван Михайлович! Иван Михайлович! Откройте глаза. Ну как дела? Не больно? Немного? Это ничего. Скоро совсем хорошо будет.

Все-таки глупо это — теребить больного после операции. Ведь операция была, наркоз. А мы обязательно требуем какое-то слово в ответ. Очень важно для нас голос его услышать, слово живое. Сразу все легче и светлее. Пойду описывать операцию.

— Давай сразу и в историю болезни, и в журнал. В четыре руки. А то долго будет.

Сейчас бы на улицу. Погода хорошая. Теплая. Снежок прошел. Погулять бы. Интересно, ребята не разбежались со стройки раньше времени? Подведут еще, черти. Иди тогда объясняйся в дирекцию. Или, как теперь говорят, в ректорат.

— Вот! Легки на помине. Там все в порядке? Ушли вовремя? Лопаты сдали? Не подвели, в общем? Ну, лады. Спасибо, ребята. Больной ничего, спасибо. Да вы пойдите к нему... Подежурить? Конечно, можно. Идите в приемный покой — там всегда есть работа. Полон приемный — травмы сейчас. Пойдите — повоюйте там. Большая помощь дежурным будет... У Гусева? Конечно, тоже можно подежурить. Даже хорошо будет. По одному посидите около него. За это вам большое спасибо... Нет, я не дежурю. Это я из-за Гусева задержался. Наверно, скоро смогу уйти. Ну, давай писать.

Давно пора магнитофоны завести. Продиктовал, и все. А то пиши в историю болезни, потом в журнал. Хорошо еще, сегодня мы вдвоем пишем.

— Иван Михайлович! Как дела?

Пульс хороший. Давление — манжетка на руке крутится, похудел — 100, 120, 130, 140. Хватит. Отпускаю. 110. Тук-тук-тук, 70. 110/70. Хорошее давление. Все в порядке.

— Анна Ивановна ушла? Ну, как дежурится? Пока ничего? Последите за Гусевым. Я попозже позвоню вам. Ну, будьте здоровы.

На улице-то как темно. Трамвай! Догоню. Ноги, как ватные. И снег, как вата. Стоит ли бежать? Неохота. Да и сил нет. Поплетусь так. Что-то размяк совсем. Быстрей бы до дому добраться. Вон еще трамвай. Все ж побегу. Потом жди его. Оп! Успел!

— Анна Ивановна, вы только сейчас едете? Зачем вы столько газет накупили?

Ах да, я и забыл! На днях Анна Ивановна с каким-то непонятным торжеством сказала мне:

Уже второй за этот год с объявлением в газетах.

— Что с объявлением?

— Садиков, помните? Рак желудка. Умер.

— Ну?

— В газетах есть. В «Московской правде», ,0н, оказывается, персональный пенсионер. Член партии с 1915 года. В этом году только двое были с объявлением.

— ?!

— А я их собираю. Все объявления и некрологи о наших больных. В этом году только два. Но зато когда умер Солдатский, художник, много было объявлений. И некрологов, и воспоминаний — во всех газетах. Целую тетрадь набрала.

У нее полно газетных вырезок. Умершие после тяжелой и продолжительной болезни. После тяжелой и непродолжительной болезни. Безвременно скончавшиеся. Вот скоропостижно скончавшихся у нас в хирургии не бывает. Зато попадаются погибшие при исполнении служебных обязанностей. Это травма.

— В этом году их, слава богу, мало. Но вот про Солдатского очень много вырезок набрала.

Я тогда обалдел даже. Анна Ивановна столько сил отдала Солдатскому. Две недели она не отходила от него. Похудела за это время. Высохла. Буквально уползала домой — так уставала. Один раз ей даже плохо стало. Побледнела. Покрылась холодным потом. Мы ее еле домой прогнали.

Неужели она с таким же упорством искала потом все газеты, с каким выхаживала его, абсолютно безнадежного больного? Там был запущенный рак.

Анна Ивановна живет одна. У нее нет семьи. Бог знает как случилось, что она осталась одна. Она еще молодая — около тридцати пяти. У нее приятная внешность. Может, война? Может, объявление в газете? Безвременно скончался... Или даже то, чего не бывает в хирургическом отделении: скоропостижно скончался?

Завтра она опять будет весь день у Гусева. А других больных будут обслуживать девочки с соседних постов. Ну и пусть. За Гусева я буду спокоен.