Переливание сил

— Это ведь одна пожаловалась. А может быть, есть еще больные после ваших операций, которые страдают и молчат. Не знают, что можно жаловаться.

— А вообще мы к вам не имеем претензий, коллега. Однако есть спорные вопросы и в этой операции, и в вашем отношении к целому ряду моментов.

У членов авторитетной комиссии загораются глаза. Сейчас они с удовольствием начнут спорить, и каждый будет доказывать преимущество той методики, которой придерживается он. Начинается разговор по существу.

По существу?!

Нет, не по существу. Они должны решать, виновен или не виновен. Наказать или не наказать.

Разговор оборвался. Впереди еще несколько жалоб. Могут не успеть.

А я бы с ними с удовольствием поговорил бы как раз по существу.

Считаю необходимым принять меры к ограждению других больных от подобных врачей, калечащих людей.

И подпись. И дата.

А все же, что делать с больной? Ноги-то у нее болят.

1963 г.

КЛИНИЧЕСКАЯ СМЕРТЬ

Из телефонной трубки выбрасывались слова:

— А сейчас она ничего не помнит, что с ней произошло.

В телефонную трубку входили слова:

— Это, собственно, и должно быть. Последствия смерти.

Вот так и сказал — «последствия смерти». Если точнее — остаточные явления смерти!

Эту фразу, это понятие хочется осмысливать и додумывать. «Остаточные явления смерти»!

Лежит больной и не помнит, что с ним произошло.

А с ним смерть произошла.

Нет. С ним смерть п р о и с х о д и л а.

А мы с уверенным видом говорим: «последствия смерти». Можем даже объяснить: «Когда человек умирает, после всегда так бывает». И далее небрежно: «...было несколько тревожно, когда вы умерли. Но теперь все в порядке, и вы пойдете на поправку». И звучит весомо, по-докторски и, главное, убедительно.

После оживления мне, во-первых, всегда хочется узнать, что он там видел, наш больной. И, во-вторых, мне хочется быстрее, пока горячо, почесать по этому поводу язык со всеми моими знакомыми, которые твердо уверены, что медицина еще не запустила своего спутника.

Вересаев как-то писал о такого типа нигилистах. Они презирали медицину за то, что она не умела всего, и не обращали внимания на многое, что медицина умела.

А вот! Сто лет назад операция вообще была редчайшим случаем. Каждая операция — отчаянный шаг. Операция по поводу аппендицита по смелости равносильна чуть ли не полету в космос. Уже совсем недавно, почти в двадцатом веке, Гамбетта умер от простого аппендицита. Лучшие медицинские силы Франции беспомощно ходили вокруг своего национального героя и премьер-министра.

Сорок лет назад сыпной тиф убил миллионы людей. И «испанка» — грипп, который и сейчас мы, казалось бы, лечить не умеем, — тогда же унесла столько народу, сколько вся мировая война.

Двадцать пять — тридцать лет назад воспаление легких часто приводило к смерти. И, безусловно, было сделано все, чтобы спасти академика и лауреата Нобелевской премии И. П. Павлова. Но тогда — не смогли!

Медицина не запустила своего спутника! Медицина, к сожалению, не все знает и не все может. Медицина еще не обрела характера точной науки. Она еще где-то между искусством, наукой и ремеслом.

Пока есть элементы искусства — медицина величественна. Скоро она станет на математические рельсы. Искусство врача тогда исчезнет.

Ну что ж. Жаль!

Но так и надо. Врач превратится в медицинского инженера. Больным от этого, наверно, будет лучше. Человека начнет лечить машина и как машину.

Но мне лично жалко врачебного искусства.

Все это промелькнуло в голове, пока я слушал голос в трубке: «А сейчас она ничего не помнит, что с ней произошло».

А я тогда вел занятие со студентами. Хотел им показать новую методику введения лекарств.

Больная крайне истощена, слаба. Подведение лекарства к самой опухоли в этом случае опасно. Хотя не раз так действовали.

Не только слабость и истощение больной останавливали нас: больная — врач. Это мы называем «отягощенный анамнез». Мистика? Но у врачей всегда все протекает с осложнениями. Когда в больницу поступает врач, все настораживаются. Какая будет неприятность на этот раз?

То же думают и больные врачи.

Все думают — и осложнение налицо.

Очевидно, нервы.

Обсуждали мы эту больную раньше. Раскладывали пасьянс из симптомов болезни, общего состояния, биографии и служебного положения. И решили: пожалуй, лучше не связываться.

Что же, не лечить?

И решили: попробуем.

Больных было две. Одна — постарше. Другая — она, врач.

Больных готовили к вливанию. Приготавливают операционный столик, шприцы, иголки.

Я к студентам: когда человечество было осчастливлено шприцем и иголкой? И кем?

Ход мысли своеобразен. Сначала думают кем. После этого им яснее и «когда»: им всегда ясно — Пирогов, Павлов. В медицине все сделано только ими. Так студентов иные преподаватели настраивали.

На этот раз Пирогов. Ведь он хирург. Шприц должен изобрести хирург. Значит, Пирогов. Приблизительно такой ход мысли.

Я люблю Пирогова. Пирогов — один из интереснейших и крупнейших людей в истории русской культуры. По существу, создатель русской хирургии. Пирогов — Пушкин в хирургии.

— Пирогов не нуждается в вашем заступничестве. Он велик без вас. Нечего ему приписывать то, чего не было. Вы оскорбляете этим и его, и всю русскую хирургию.

Все-таки, мне кажется, я достигаю цели.

По-моему, сейчас для них Пирогов стал и выше и ближе.

После этой апологии Пирогова я приступил к делу.

Сначала та, которая постарше.

Все хорошо. Лекарство ввел. Никакой реакции.

А теперь больная-врач.

— Лягте, пожалуйста, на правый бок.

Попутно я объясняю студентам.

Это ошибка. Врач ведь. Не надо ничего при ней говорить.

— Сейчас будет небольшой укол. Это местная анестезия. — К студентам: — Вы уже проходили? Видите, сначала новокаин вводим в кожу. Получается желвак — как лимонная корка. Теперь глубже. Вот. Теперь обхожу. Здесь это должно быть. Так... Так... Угу...