Перелом. От Брежнева к Горбачеву
Шрифт:
— Вы что, -хотите, чтобы я приехал в Стокгольм?
– холодно спросил Шеварднадзе. — Вы же знаете мой график — ни в августе, ни в сентябре я не смогу этого сделать.
— Нет, Эдуард Амвросиевич, я не Вас имею в виду. Но почему бы маршалу Ахромееву не приехать в Стокгольм и не выступить на Конференции. Только что Политбюро приняло решение — пойти на инспекцию. Это –исторической важности шаг. Первый раз в своей истории Советский Союз даёт согласие на инспекцию. Ну почему его будет исполнять какой— то безвестный посол, а не крупный политический деятель, Начальник Генерального Штаба, маршал Советского Союза? Его публичное заявление о согласии Советского Союза на инспекцию будет ярким проявлением нового мышления — советские военные предстанут миру в ином свете,
Шеварднадзе слушал с кривой усмешкой, а потом произнес:
— Что ж, идея интересная, очень интересная. Я поговорю с Михаилом Сергеевичем. Пусть маршал поедет и познакомится с Западом. А то сидят в четырех стенах и дальше Финляндии носа не показывают.
ТОМИТЕЛЬНОЕ ОЖИДАНИЕ
В это время в Вашингтоне послы Берри и Хансен докладывали о положении на переговорах в Объединённом комитете начальников штабов. Происходило это в одной из строго защищённых комнат Пентагона. Начальники были явно довольны, что дело идёт к договоренности об инспекции. Но их беспокоило, что американская делегация в Стокгольме слишком уж «зациклилась» на достижении соглашении соглашения и потому готова отказаться от ключевого положения в американской позиции — уведомления о внегарнизонной деятельности. Поэтому напутствие было таким:
— Вы должны добиться уведомления о внегарнизонной деятельности. [171]
А я всё ждал реакции министра на предложение о приезде маршала Ахромеева в Стокгольм. Прошло два дня — её не было. На третий день вылетел в Лондон, где предстояли консультации в английском МИД. А из Лондона нужно было лететь прямо в Стокгольм на открытие последнего, XII раунда переговоров.
Английская дипломатия недаром считается одной из самых тонких и изощренных в мире. Одного дня переговоров с помощником заместителя министра иностранных дел Тимотти Донтом было достаточно, чтобы убедиться — проблем с внегарнизонной деятельностью не будет. Причем англичане никаких обязательств на себя не брали и громких слов не произносили. Просто я как бы вскользь заметил, что можно было бы учесть озабоченность Запада в отношении инспекции, если строго уточнить, какая конкретно военная деятельность подлежала бы проверке. Понятие внегарнизонной деятельности слишком общо и неконкретно, чтобы быть предметом инспекций.
171
Беседа автора с Л. Хансеном.
После этого мы прошлись по конкретным видам уведомляемой деятельности, и когда Т. Донт убедился, что с обеих сторон речь практически идет об учениях, передвижениях и перебросках войск, сказал:
— Чем больше мы спорим — тем меньше разногласий остается.
Казалось бы, общая и ни к чему не обязывающая фраза, но она означала — сделка еще не заключена, но ее условия определены.
Еще более элегантным было обозначение возможной развязки по основному параметру уведомлений — численности войск. Я заявил, что западная позиция (кстати, нигде не произнесенная) в 10 — 12 тысяч человек слишком низка, чтобы быть порогом уведомления. На это Донт задумчиво заметил, что цифра 15 тыс. человек (которую, кстати, тоже никто не выдвигал), слишком велика. Вот и все. Больше мы этой темы не касались. Но обе стороны разошлись с ясным пониманием, что искомый компромисс может быть в пределах 13 — 14 тысяч. Так оно впоследствии и оказалось.
На консультациях в Лондоне был найден подход и к решению третьей важной проблемы — посылке наблюдателей. Начали мы издалека и пришли к выводу, что принципы, на которых должна основываться посылка наблюдателей — это обязательность и необременительность. Как их воплотить на практике? Я предположил, что могло бы существовать два параметра — один для уведомлений, и другой, более высокий, для наблюдения. Донт ответил, что «не исключает разных порогов для уведомления и наблюдения».
Но все это время в Англии меня терзала мысль — приедет Ахромеев в Стокгольм или нет. Поэтому из Лондона я послал в Москву телеграмму:
Учитывая важное политическое значение последней сессии Стокгольмской конференции, было бы целесообразным, чтобы на ее открытие приехал и выступил один из заместителей
министра иностранных дел или обороны, например, Начальник Генштаба маршал Ахромеев, который хорошо известен на Западе. Его выступление произвело бы сильный политический эффект тем более, что в нем можно изложить нашу новую позицию в отношении инспекций.Первым, кто ее прочитал, был наш посол в Лондоне Л.М. Замятин — умный дипломат с огромным опытом. Кем только он не был — и заведующим отделом печати МИД, и директором ТАСС, и заведующим отделом международной информации ЦК, а в этом качестве пресс — секретарем Генеральных секретарей ЦК Брежнева, Андропова и Черненко. Он сразу уловил суть моего послания:
— Ты что, воевать собрался?
— Да, —ответил я.
— Ну что ж, тебе виднее, —и потом, после некоторого раздумья. — Смотри, как интересно получается. Ведь это я тебя тогда спас... И не ошибся выходит... Помнишь?
Еще бы не помнить! На заре дипломатической карьеры, в самом конце 50-х, мы с Владимиром Шустовым [172] везли дипломатическую почту из Женевы в Москву. Путь наш пролегал через Вену с пересадкой в Цюрихе. Это была рутинная поездка после окончания очередного раунда женевских переговоров по прекращению ядерных испытаний. Мы были молоды, нам хотелось посмотреть мир, и мы с удовольствием брались за такие поручения.
172
Посол В.В. Шустов в последствии стал представителем России при ОБСЕ в Вене.
При этом мы играли в настоящих дипкурьеров, которых ждут в пути опасности, похищения и даже перестрелки. В общем, воображали себя легендарным дипкурьером, которому Маяковский посвятил стихи — «Товарищу Нетте — человеку и пароходу».
Однако настоящая опасность поджидала нас с другой стороны. В тот день мы, как обычно, загрузили мешки с диппочтой в поезд на вокзале Карнавен в Женеве. Нас провожало много друзей, с которыми мы только что хорошо отобедали, естественно, с вином и водкой. На дорогу тоже была припасена бутылка. Поэтому, когда поезд тронулся, Володя разлил по стаканам и сказал:
— Давай, старик, только по инструкции: сначала выпью я, а если со мной ничего не случится, — давай и ты(предполагалось, что нас могут отравить каверзные империалисты, поэтому есть и пить, естественно, не спиртное — мы должны были по очереди) .
Так к вечеру мы доехали до Цюриха. Там предстояла пересадка, и Шустов остался караулить диппочту. А я пошел звонить нашему хорошему другу Юрию Кашлеву [173] в Вену, чтобы встречал, и заодно купить на дорогу бутылку дешевого бренди, которое у нас в обиходе называлось «радость проводника».
173
Посол Ю.Б.Кашлев впоследствии стал представителем СССР на Венской конференции СБСЕ и послом России в Польше.
В ту пору было модно разыгрывать друг друга, поэтому, возвратившись в вагон, я оставил бутылку в купе у проводника и стал жаловаться Шустову:
— Ты знаешь, Володя, так трудно было дозвониться в Вену, что бутылку я купить не успел... Придется терпеть!
— Ах ты, растяпа, —гневно сказал Шустов , — ничего тебе поручить нельзя, даже самого пустяка! Все провалишь!— И, как фокусник, достал из — под стола бутылку «радости проводника». Как он умудрился ее купить, не отходя от тележки с секретной диппочтой, для меня до сих пор загадка.
Но вторая бутылка «радости» была уже явно перебором, хотя поезд шел всю ночь. Поэтому в Вену мы приехали навеселе. Там нас встречал Юра Кашлев. Стол в его квартире в советском доме на Штернварте ломился от водки, вина и закусок. В общем, мы приняли лишнего и поздно вечером устроили «толковище». Это было стыдное зрелище. Представьте себе дом на тихой, зеленой улице — огромный многоэтажный, набитый семьями советских служащих разных ведомств, — настоящую «воронью слободку», где если кто чихнет, то через час все обсуждают, зачем и почему. А тут поздно ночью молодые дипкурьеры устроили пьянку с шумной разборкой во дворе.