Перелом

А мохнатое, влажное - лесной зверь, росомаха, - лежавшее рядом в приемном покое, - это, видно, и была моя коса. Та самая, ниже пояса, которой так гордилась, расчесывала, заплетала. Нет ее больше.

Вспомнилась другая коса, Люси Шиловой. Как я уговаривала Люсю расстаться с косой: "Еще красивее будете". Здесь меня никто не уговаривал - взяли да остригли. А может быть, я сама согласилась, сказав: "Да-да, пожалуйста"? Впрочем, неважно. Сейчас - только вытяжение. Переждать, перетерпеть.

Почему-то было не скучно лежать. Противно, мерзко, больно, но не скучно. Окна почернели, в них зажглись отражения ламп.

– Ужинать будешь?
– спросила крупная старуха в халате без пуговиц.

– Нет, спасибо, не хочется.

– Попервости никому неохота. Потом сама просить будешь: давай-давай! Так как же, ставить кашу или унесть?

– Унесите, пожалуйста.

Боль, боль... Почему-то раньше не осознавала связь слов: "больница" и "боль". А ведь как очевидно!

Пришла делать уколы сестра - хорошенькая блондинка, похожая на мою Любочку, только без кудряшек, с ровной челкой из-под колпачка. Вдруг захотелось попросить ее: "Посиди со мной, дочка", как меня когда-то старуха Быкова. Но сестричка была занята, белокрахмальна, неприступна, как, видимо, я сама в то время. Присела, но ненадолго, бочком, на табурет... А внутри старухи бурлила ее собственная, отдельная боль. Больной тоже по-своему неприступен. Боль человека всегда отдельна, неразделяема, непредставима. Две неприступности - и между ними грань, которую не перейти...

Это, видимо, уже путались мысли, начинался бред. Сестра посмотрела на градусник и нахмурилась. "Сколько?" - спросила я. Она не ответила. Сказала только: "Сделаю вам укольчик". Через некоторое время боль отошла, я заснула. Сон был чуткий, сторожкий, пронизанный стонами, обремененный. Толкали меня куда-то, волокли, вешали за ногу... Этот зловещий, пыточный сон - кто из страдавших его не знает? Стоит ли о нем вспоминать? Врачу стоит.

Когда проснулась - было уже утро. Косенький, незрелый солнечный луч золотил стенку. Вчерашняя боль притупилась, прорывалась нечасто, но не в ней было дело, а в проклятой позе. Страшно неудобно было лежать так ногой вверх.

Палата просыпалась. Негромкие стоны. Что-то позвякивало, лилась вода: утреннее умывание. Таз и кувшин разносила от койки к койке та самая вчерашняя крупная старуха без пуговиц. Умывание короткое: каждая больная слегка намыливала руки, споласкивала их, потом лицо. И все. Вот и до меня дошла очередь.

– Ждать тебя надо?
– спросила старуха.
– Бери мыло, чтобы раз-два - и готово. У меня еще в других палатах лежачих богато.

– Нет у меня мыла.

– Что ж не захватила? Дурак собирал.

– Меня подобрали на улице.

– А дома-то есть небось люди? Пускай принесут, как придут навещать.

– Ко мне не придут. Я приезжая.

Она вынула из кармана обмылочек:

– На, мойся, только не тяни.

Я приподнялась на локте, разбудив заснувшую было боль, кой-как умылась, утерлась. Во рту был противный железный вкус.

– Мне бы зубы почистить, нянечка.

Рассердилась:

– Тоже моду выдумала: зубы чистить. Не ты одна в отделении. Все переполнено, некуда дожить, коридоры всплошняк заставлены, а "скорая" так и везет, так и везет... Зима, сезон пик, лед на улице, все с переломами, не ты одна. А нас-то, нянек, раз-два и обчелся. Дежурим по три смены, и все за так, говорят: дадим отгул, - жди того отгула, не дождешься. А ты зубы! Каждого с зубами ждать, время не хватит кругом себя обернуться, не то что в туалет. Двадцать палат, каждого умой-обслужи, полы - влажная уборка, горшки ихние, прости господи, вынеси, а зарплата - тьфу! На кефир и то не хватит. Только психичная пойдет сюда работать. В мужском-то лучше, хоть бутылки пустые сдашь...

За время этой речи я бы три раза успела вычистить зубы... Что делать? Старуха проследовала к двери.

– Рубль, - коротко сказала женщина на соседней кровати - грузная, черноволосая, с крупной родинкой на щеке.

– Какой рубль?

– Не понимаешь? Ты ей - рубль, а она тебе - зубы почистить. За все рубль. Судно подать - рубль. Вынести - опять рубль. Без рублей-то они бы здесь разве колготились?

Я вспомнила о своей сумке с деньгами. "Сумка моя..." - сказала тихо.

– А в тумбочке, - ответила соседка.
– Как привезли тебя без памяти, так и сумку туда.

С трудом перегнулась, открыла дверцу тумбочки. Сумка была там, но потертая, убогая, словно ее кто-то долго топтал. Несколько рублей обнаружилось. Потом наменяю.

– Разменять - тоже рубль, - сказала соседка.
– Что пятерку, что двадцать пять - все одно: рубль.

Устав, откинулась на подушки. Опять боль. Впрочем, о боли пора уже перестать, вынести ее, так сказать, за скобки. Она сопровождала каждое движение, то вспыхивала, то задремывала, притаившись. Когда задремывала, возникали мысли.

Например, об этих самых рублях. О хронической нехватке санитарок, нянечек. Вечная беда нашего здравоохранения. Зарплата ничтожная, никого не привлекает. Берем кого попало, лишь бы шла. Кто пьет, кто дряхлый, кто просто ленивый - всех берем. Беда хроническая, застарелая - когда-нибудь мы ее преодолеем, но когда?

У нас, в терапии, дело обстоит не так остро. Много ходячих, больные обслуживают друг друга. А каково калекам в травматологии? Об этом я как-то не задумывалась. Меня больше занимали кремовые шторы, уют... А оказавшись впервые в жизни в положении "крепко лежачей", я посмотрела на все это с другой стороны. С позиции больного, неподвижного... Сколько унижений! Любая потребность оборачивается унижением. Приходится просить, клянчить...

Никто не идет на эту работу по призванию, для всех она - горькая необходимость, неудачный вариант. Разумеется, и у нас в больнице бытовали эти "рубли". Что тут скажешь? Не осудишь же старуху, их берущую. Естественное желание как-то перебиться. Большинство из них - пенсионерки, многие стремятся подработать не для себя даже (потребности старушечьи ограниченны), а для детей, для внуков. Тем тоже деньги нужны. Кто на квартиру копит, кто на телевизор...

Знала я одну такую, Клавдию Васильевну, в нашей больнице. Работала как оглашенная. Тянула из себя жилы. Конечно, тоже при случае "рубли"... Как-то увидела ее в коридоре. Сидела и спала, прикрыв глаза перепончатыми веками. Лицо горькое-прегорькое, синяки под глазами - до половины щеки...

– Что с вами, Клавдия Васильевна? Вам помочь?

Старуха открыла глаза и сказала одно слово:

– Сморило.

– Зачем вы работаете, Клавдия Васильевна? Давно уж пора вам на покой.

– А сын?

Разговорились. Единственный сын пьет горькую. Лечился уже не раз, ничего не помогло. Хлещет. А водка-то вы знаете, сколько нынче стоит. Жена ушла с двумя со внучатами, одному четыре, другому два. Жалко все-таки, родная кровь. И сына, Павлушу, жалко. Пускай облика на нем нет, да родила все-таки, не чужой. Уволили его с завода, теперь слесарит по-частному да с матери тянет. Какой-то автобус хотели ему вшить...

– Антабус.

– По мне все одно: антабус, автобус. Не согласился. Принципиальный. Пил, говорит, и буду пить. А деньги где взять, если не у матери? Вот и топаю день-деньской, ночь-ноченьскую. Ноги опухать стали. Значит, сердце не справляется. К вечеру ноги как твои бревна.

– Клавдия Васильевна, вам надо почаще лежать, ноги повыше...

– А кто за меня работу делать будет? Нет уж, пойду на тот свет такими ногами...

Так и вышло - пошла. Не видела ее несколько дней. И вдруг известие: Клавдия Васильевна разбилась насмерть, упав с балкона третьего этажа...