Переписка 1992–2004

13 октября 2004

Дорогой Владимир Вениаминович,

я пишу по просьбе моей сестры. У них случился пожар 4 дня назад. В 2 ночи загорелась проводка на потолке. Целиком выгорела комната Гели и смежные куски, всего 20 кв. м. Ира в это время была в Болгарии,

Володя во Франкфурте, Геля ночевала у подруги. Теперь они разгребают пепелище. Но просьба ее к Вам (телефон там тоже плохо работает), чтобы Рома как можно скорее забрал Ваш мед этого года. Он цел. Очень просит.

Пока всего доброго. Я в шоке от этого события.

Best regards,

Olga

16 октября 2004

Дорогой Владимир Вениаминович,

извините за настойчивость, но Ирина слезно просит забрать мед как можно скорее.

Я теперь среди своих узлов в гриппе. Но уже жду кровать: выписала по Интернету.

Best regards,

Olga

18 октября 2004

Дорогой Владимир Вениаминович,

как точно Вы сказали о «мертвом языке» [143] . У меня теперь это уже определенное ощущение, прежде казалось недоразумениями: ну, Бродского язык мне не нравится, ну, тем более, еще множества… А теперь я вижу: их язык. Новое раннее средневековье.

143

В одном из последних телефонных разговоров В.В. спросил:-А Вы не думаете, что мы пишем на мертвом языке?

_– ?

— Мы исполняем те обязательства при письме, которых уже никто не считает существенными. Как классическая латынь… А теперь возникает что-то вроде народной латыни…

Вчера слышала по Свободе, как М. Ч. трактовала «Петушки»: Веничка оплакивает трагедию своего народа, которая состоит в непробудном пьянстве и икоте. А другие об этом молчали и молчат!

Кстати, о некомплектности. Весь фокус в том, что нормален (даже в житейском смысле) у Пушкина — Моцарт. По сравнению с этим обычное противопоставление «всех» («тупой бессмысленной толпы») и «не всех» — сальериевская схема.

Посылаю энциклопедического СС — и заодно еще один рассказ о моем учителе фонетики.

Best regards,

Olga

Приложение 1. Сергей Сергеевич Аверинцев (ля Философской Энциклопедии) [144]

А. — филолог, историк культуры, историк христианства, переводчик и комментатор Св. Писания, классических и средневековых авторов и чрезвычайно своеобразный мыслитель. Мысль А. трудно разместить в общей диспозиции современных философских направлений; ее место уникально. Ее трудно «суммировать», поскольку она не представляет собой какой-то последовательной «теории», оперирующей установленными «концептами». Позиция А. — мыслителя — не конструирование нек. формализованных обобщающих схем, а «служба понимания»: мысль А. служит тому слову, тому смыслу, которыми она занята в каждом конкретном случае. Но если темы его мысли меняются, то исходная позиция остается той же. А. опирается на опр. метафизические априорности, которые для него, в отл. от большинства современных мыслителей, сохраняют свою реальность и не требуют деструкции. С нек. приблизительностью можно определить труды А. как особого рода герменевтику; среди так или иначе соотносимых с ним имен можно назвать о. Павла Флоренского, А. Ф.Лосева, Этьена Жильсона. Первые работы А. были посвящены классической античности; последние годы отданы по преимуществу библеистике. Между двумя этими точками лежит большой творческий путь.

144

Энциклопедическую статью об Аверинцеве мне предложил написать Ю.Н. Попов. Текст этот, однако, не был опубликован. Вместо него в энциклопедию вошла заметка из трех абзацев, подписанная Ю.Н. Поповым и О.А. Седаковой.

Круг исследовательских и переводческих интересов А. представляется необозримым, однако он отнюдь не эклектичен: все его темы связаны с судьбой европейской (шире, средиземноморской) цивилизации как цивилизации христианской, начиная с двух ее истоков — Афин и Иерусалима, античной и библейской традиции (исследование Плутарха, переводы Платона и ветхозаветных книг), через их синтез в раннехристианское время (новозаветная герменевтика, исследования арамейских источников НЗ, перевод и комментарий канонических Евангелий), через латинское (переводы св. Фомы Аквинского, латинской гимнографии, исследование схоластики) и византийское (не только греческое — переводы литургической поэзии, но также сирийское и коптское) Средневековье вплоть до самых значительных явлений XX в. (критика Шпенглера, Юнга, Хайдеггера, обзоры неотомистской мысли и т. д.). А. просматривает сквозные линии, своего рода архитектонику человеческой культуры (история «риторической культуры» в целом, судьба отдельных жанров), в центре которой стоит слово. Для А. больше, чем для других современных мыслителей (исключая Хайдеггера), высочайшей авторитетностью обладает поэтическое слово; он постоянно помнит о поэтической, образной природе библейского и богословского дискурса; новейшая поэзия (Вяч. Иванов, О. Мандельштам, П. Клодель и др.) служит для него источником метафизического комментария.

Общий метод А. контрастен т. наз. «строгим» (т. е. ориентирующимся на естественно — научную парадигму) гуманитарным методам типа структурализма или формализма. Не менее контрастен он и легализованному постмодернистской эпохой субъективной произвольности. Язык его исследований — не специальный сциентистский диалект с характерными ключевыми словами — идеями типа бахтинской «полифонии». Терминологичность языка А. невысока: его слово — «человеческое слово», риторически обработанное и семантически углубленное, причем углубленное не столько его этимологией (как это привычно для мысли XX века), сколько его историей: традицией его философского и богословского узуса. «Строгость» языка А. состоит в огромной взыскательности при употреблении «больших слов», «слов культуры» (таких, как «любовь»), в очищении их от бытовых и беллетристических искажений и уплощений.

В строе мысли А. живет аристотелевская школа: путь, который он обыкновенно избирает, — это путь равноудаленный от двух ложных крайностей. Так, метод его герменевтики равно противостоит двум полюсам: наивной модернизации текстов других культур — и «ученому» отчужденному описанию их радикальной «другости». Его позиция относительно прозрачности человеческой мысли других эпох и культур для нашего современника оптимистична: человек в приципе обладает ресурсами понимания человеческого в самых разных формах. Однако такое понимание не само собой разумеется и требует от воспринимающего значительного труда, и не только труда эрудиции, но и своего рода «самопознания», обнаружения в собственной умственной и духовной данности того, что «отзовется» древнему автору, расширения навыков ума и чувства. Отношения с исследуемой мыслью и текстом А. описывает как диалог, «собеседование». Изложение обретенного смысла он тж. строит как «собеседование», диалог с читателем. Призвание просветителя для А. — не второе, дополнительное к собственно ученой, эвристической работе; оно входит в саму работу мысли как ее энтелехия. А. мыслит для своего современника, в ответ на вопрос своего времени. Его метод, по аналогии с термином П. Тиллиха, можно назвать методом отвечающей мысли. В круг вопросов, на которые она отвечает, входит и политическая реальность, понятая по — аристотелевски глубоко. В политической мысли А. заметны две основных интенции: интенция солидарности, представление о человеке, который реализует свою человечность в другом и других, в общении, в обществе, в гражданстве — и не менее сильная интенция радикального нонконформизма. Апостольский совет «не сообразоваться духу века сего» вначале означал для А. сопротивление атеистическому и контркультурному режиму советских лет — и затем такое решительное несогласие с духом другого, всемирного времени, постмодернистского, потребительского, все более герметически замкнутого от всего «несоциального» и не менее, чем советское (хотя и на других основаниях) контркультурного.

Одним из основных образов А. можно назвать «перекресток» (ср. «На перекрестке традиций»): скрещение разных культурных традиций, разных эпох; соединение интуитивного и рационального, образного и логического, истин веры и истин разума, «родного и вселенского». Самым простым и поверхностным образом новизну мысли А. можно уловить как негативную: ср. ее несовпадение ни с одним из полюсов традиционного для России разделения на “западников” и “славянофилов” (иначе, “почвенников” и “космополитов”, “мистиков” и “рационалистов” и т. п.), а также целого ряда других противоположностей: “интуитивистов” и “логицистов”, “романтиков” и “скептиков”, “модернистов” и “консерваторов”, “гностиков” и “агностиков”, “индивидуалистов” и “соборян”, “фундаменталистов” и “либералов”; иследователей поэзии, идущих от “человека” (биографии, психологии, исторических обстоятельств) — и тех, кто ограничивается “текстом” и “текстами”. Любимый исследовательский сюжет Аверинцева — встреча (начиная с первой встречи, Греции и Рима, в его “Плутархе”). Встреча контрастных традиций, времен, возможностей. В письме А. эта встреча реализуется как одновременная работа образного и понятийного слова, аналитического рассмотрения вещей и созерцания их целого, здравого смысла и поэтического изумления, прояснения вещей — и очерчивания той зоны смысловой глубины, которая последнему прояснению не подлежит.

Общий герменевтический метод Аверинцева, к чему бы он не прилагался, имеет в виду погружение в ту глубину, где простейшим дихотомиям не принадлежит ни первое, ни последнее слово. Не первое — потому что в них проецируется что-то более раннее, общее, третье. Не последнее — потому что в энергии их контраста заключено их будущее или возможное сопряжение, живая гармония. Гармония здесь понимается не как мутный компромисс, а как сопряжение полярных начал в их чистоте и неуступчивости, как игра сопряженных, но не слившихся начал. «Золотая середина” ответственного понимания оказывается богатой и многоцветной в сравнении с монотонностью последовательного выбора одного из двух. Золото этой середины — динамическая неисчерпаемость значения. Такой неисчерпаемости отвечает понимание, а не толкование. ¹⁴⁷ Отношение понимания продолжает текст, тогда как истолкование неизбежно редуцирует его — обрывает, если не отменяет.

Продолжение творческого, мыслящего общения через языки и века — здесь А. видит свою задачу: «хронологический провинциализм», как он настойчиво повторяет, грозит искажением образа человека исторического, homo sapiens sapiens. «Настоящее так важно потому, и только потому, что через него таинственная глубина прошлого и таинственная широта будущего раскрываются навстречу друг другу» («Две тысячи лет с Вергилием»).

Мысль А., соединившая в себе высочайшую меру современной гуманитарной научности и догматические основания церковной христианской веры, принадлежит не столько философии в ее позднейшем предметном понимании, сколько общечеловеческой традиции Мудрости. София Премудрость Божия, художница мироздания, «дух человеколюбивый» — центральный образ его творчества. Культура, человек, история увидены им в их «софийном аспекте». Неожиданная в Новое время традиционность мыслительных оснований А., другой, «допросвещенческий» рационализм, который составляет его рабочий метод (рационализм, не исключающий иррационального и действующий в союзе с чувством, внутри чувства, как это происходило и в античной, и в библейской традиции) оказывается необычайной, неожиданной новизной в кругу современной мысли. Эпохе, говорящей об истощении всякой новизны, мысль А. открывает источник новизны: неисчерпаемую глубину человека, созданного по образу Божию. Светская ученость и глубокая личная вера, два начала, поддерживающие и питающие друг друга в его трудах, сближают мысль А. с христианским гуманизмом столь сочувственно описанных им Отцов Церкви.

Приложение 2. Михаил Викторович Панов. Последняя встреча

Слава Богу, я успела его повидать. До этой, последней встречи мы не виделись несколько лет. Иногда, случайно, когда он ехал в библиотеку или из библиотеки.

У подъезда я спросила старушек, тот ли это дом и корпус.

— А, к Михаилу Викторычу? Идите, идите, он с утра ждет. Просил конфеты купить, такая, говорит, у меня гостья будет!

Все эти коробки конфет — три, не меньше — он велел мне забрать с собой.