Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк
Шрифт:
Кстати о Коле. Так как Вы мне указывали, милый друг мой, на недостатки Таси, то я считаю должным сказать Вам и о пороках Коли,но, искренно говоря, я не нахожу много чего указать. Могу сказать об вpеменном недостатке его: он отчасти испорчен, вернее сказать, избалован своею обстановкою, своим положением; он любит распоряжаться, повелевать, хочет быть старше своего возраста, чему немало способствует его внешность. Он так велик ростом, что со всеми окружающими говорит, наклоняя голову; очень хорошо сложен, очень статен, вообще il est ne pour commander [он рожден, чтобы повелевать], и я нахожу его стремление к этому недолжным только теперь, потому что оно несвоевременно, слишком рано. В свое же время j'aime mieux les hommes, qui sont nes pour gouverner, que ceux qui se laissent trop gouverner par les autres [я больше люблю людей, которые рождены, чтобы управлять, чем тех, которые позволяют управлять собою]. Я сама разошлась с обществом потому, что не умею
Теперь немножко о делах, милый друг мой. Если пойдет в ход Ваше дело с известною особою; то, я думаю, оно не будет двигаться так быстро, чтобы дошло до окончательной развязки раньше моего возвращения из-за границы, т. е. раньше рождества, и понадобилась бы та сумма, которая будет финалом Ваших сношений с нею? Напишите мне, пожалуйста, милый друг мой, как Вы рассчитываете это время. Второе, не позволите ли Вы мне послать Вам теперь же по сроку 1 октября, потому что я всегда предпочитаю делать это непосредственно? Извините, дорогой мой, что я беспокою Вас этими вопросами, но я бы не хотела сделать что-нибудь Вам неудобное. До свидания, мой бесценный, несравненный. Горячо Вас любящая
Н. ф.-Мекк.
125. Чайковский - Мекк
Симаки,
1879 г. августа 27-28. Сиамаки.
27 августа.
Сегодня утром ездил в Жмеринку, чтобы получить от Котека третье действие оперы в партитуре и переложении. Трудно передать словами, какое тяжелое впечатление произвела на меня суета и грязь и т. п. свойства железнодорожной станции, и с каким ни с чем не сравнимым удовольствием я возвращался в Симаки! Приближающийся срок моего отъезда наводит на меня грусть, и я все думаю, как бы оттянуть хоть один денек. Мне кажется, что я не уеду раньше субботы.
Только что окончил исправление клавираусцуга первого действия, сделанного неким г. Мессером так, что пришлось почти каждый такт переделать. Теперь я почти уже могу сказать: кончено. Итого я работал над “Орлеанской девой” с конца ноября (Флоренция) до конца августа (Симаки), следовательно, ровно девять месяцев! Замечательно, что начал и окончил я эту оперу в гостях у моего милого, бесценного друга!
28 августа.
Какую бесконечную радость доставило мне письмо Ваше, друг мой. Как ни крепко я уверен в прочности тех дружеских чувств Ваших, которые составляют все счастье моей жизни, но всякое проявление их в дорогих письмах Ваших наполняет меня новою радостью. Мне только иногда жутко бывает думать, что дружба Ваша гораздо выше меры моих действительных достоинств. В таких случаях приходится утешать себя мыслью, что зато достоинства моей музыки (про которую я во всяком случае могу с уверенностью сказать, что она всегда искренна и всегда прочувствована) до некоторой степени могут возвысить меня до Вас. Говорю это я не для того, чтобы поскромничать. Вы такой чудный, такой исключительный представитель всех хороших качеств человеческого рода! Рядом с Вами я кажусь себе так далеким от того идеала человечности, который я нашел в Вас!
Вот, милый друг, что я скажу Вам насчет Вашего приглашения меня к Вам за границу. С тех пор, как я узнал, что Вы будете в Неаполе, я постоянно грезил и мечтал об том, чтобы попасть туда в одно время с Вами. Судите же, до какой степени я обрадован тем, что Вы предупреждаете меня и зовете меня приехать в Неаполь, когда я только что собирался высказать Вам мою мечту. Итак, милый друг мой, отвечаю Вам на приглашение Ваше: да! с восторгом! Случилось, что в одно время с Вашим письмом пришло письмо от брата Анатолия, из которого я вижу, что мне незачем будет оставаться в России зимой. Он сообщает мне, что получил письмо от изв[естной] ос[обы], которое не хочет посылать, дабы не нарушить моих мирных здешних радостей. Письмо это, как он говорит, есть венец бессмыслицы и безумия. Оказывается, что нечего и думать (по выражению брата) о серьезном ведении дела, по крайней мере теперь. То лицо, которое являлось несколько раз от ее имени к брату, она теперь лишает своего доверия и называет его негодным человском. А так как переговоры шли через него, то, следовательно, все условленные предположения насчет начатия дела канули в воду. Цель ее письма- выманивание денег. Об разводе она опять и слышать не хочет. Чем это все кончится, бог весть, но одно ясно, что до окончательной развязки еще далеко, и едва ли это когда-нибудь состоится.
Вы видите из этого, дорогой друг, что не только в течение нынешней зимы, но вряд ли и когда-нибудь понадобятся те экстраординарные суммы, о которых Вы пишете.
Вот мои планы. Отсюда я еду к брату Модесту (быть может, я остановлюсь на несколько часов в Киеве, где мне нужно будет купить pince nez и некоторые другие необходимые вещи), потом через Москву, где остановлюсь на один день, в Петербург. Здесь нужно будет пробыть недели две,
а потом в Каменку, из коей я выеду 15 ноября и, надеюсь, прямо в Неаполь.Напрасно я вчера сказал Вам, что почти все кончено. Сегодня я еще очень упорно трудился над изменением переложения третьего действия. Оказалось, что оно сделано хорошо, но слишком трудно. Все это урок мне! Нужно самому делать переложения, как это ни скучно.
Все, что Вы пишете о Коле, заставляет меня проникаться к нему величайшей симпатией. Вы совершенно верно говорите, что в мужчине пассивная натура-недостаток огромный. Сколько мне кажется, то, что в Коле Вы называете слабостью, есть, скорее, признак избранной и сильной натуры. Ведь в его характере нет самодурства? Он, по всей вероятности, оттого и несколько свысока смотрит на человеческий род, что инстинктивно чувствует свою будущую силу. Я чувствую, что не только в материальном смысле, но и в нравственном он будет выше уровня. Его лихорадочная и стремительная деятельность-очень многозначительный признак. Мне бы очень хотелось знать, милый друг, в каких классах Коля и Саша. Кто их классные воспитатели? При случае скажите мне об этом. Теперешний директор Училища правоведения И. С. Алопеус был моим воспитателем. Это очень ограниченный, но очень хороший, т. е. добрый человек.
Если Пахульский навестит меня в четверг вечером, то я буду очень рад. Не захватит ли он скрипку и не сыграет ли мне чего-нибудь? Впрочем пусть Влад[ислав] Альбертович не стесняется этой просьбой.
Еду я в субботу утром.
Относительно октябрьской суммы поступите, друг мой, как Вам угодно.
Что-то давно я не кланялся Юлье Карловне. Однако ж из этого не следует, что я не думаю о ней. Напротив! очень часто. Ее значение в ряду других членов Вашего семейства часто занимает меня. Потрудитесь, милый друг, передать Ю[лье] К[арловне] мое почтение.
Какие чудные дни стоят на мое счастье!
Ваш П. Чайковский.
126. Мекк - Чайковскому
Браилов,
30 августа 1879 г.
1/2 9-го утра.
Мой милый, бесподобный друг! Ваше письмо привело меня в неописанный восторг. Мысль пожить с Вами некоторое время в Неаполе до того меня восхищает, что мне хотелось бы ехать туда сейчас, сию минуту, а до этого времени я неохотно ехала за границу, но только, милый, дорогой, пожалуйста приезжайте туда не позже 15 ноября, потому что я могу прожить там только до 10 декабря, так как я к рождеству должна вернуться в Россию к своим мальчикам, а ехать из Неаполя надо долго, и к тому же мне надо не позже 22 декабря быть уже в Петербурге, к тому времени, как их распускают из училища. По моим расчетам я должна приехать в Неаполь 7 ноября, а вы пятнадцатого, не правда ли? Но, во всяком случае, я горячо и глубоко благодарю Вас, мой несравненный, обожаемый друг. Вы не знаете сами, сколько блага Вы мне доставляете.
В котором часу Вы уезжаете в субботу” друг мой? Как ни тоскливо мне расстаться с Вами теперь, но когда есть золотая надежда впереди, то это все-таки много утешает в настоящем горе.
У меня вчера весь день и прошлую ночь невыносимо болели зубы, поэтому извините, друг мой, что письмо неопрятно....
Как мне жаль, милый друг мой, что Вы имеете так много хлопот с фортепианными переложениями Вашей оперы. От этого Мессера я и не ожидала ничего хорошего, потому что мне это имя совсем неизвестно, а я постоянно окружена музыкантами, [так] что знаю имена всех хороших музыкантов, да и по большей части сама имела с ними дела. Скажите, Друг мой, отчего Вы не поручили сделать клавираусцуг Галли? Ведь он хороший музыкант и по специальности пианист, и последнее,- очень хороший. Он для меня очень много играл в Москве, и я всегда восхищалась его игрою и в то же время недоумевала, как это человек такой дюжинный, пустой и даже глупый может играть с таким вкусом, изяществом, экспрессиею, и все это объясняла себе замечательным даром подражания. Он и сочиняет очень мило и все по тому же свойству.
Вчера вечером по случаю страдания от зубной боли я просила Генриха Пахульского поиграть для меня и первое назначила сыграть Ваш Scherzo, op. 2. Что это за оригинальная, прелестная вещица, я просила его повторить ее несколько раз. Он не знает еще его твердо, только здесь прочитал раза два. Скажу Вам свое мнение об этом молодом музыканте.... Теперь, и при более близком ознакомлении с ним, я остаюсь при том же убеждении, что мой воспитанник гораздо более богатая натура, чем старший брат. Мой очень умен, впечатлителен, энтузиаст, увлекающаяся натура, тогда как старший,это варшавский джентльмен, похожий больше на англичанина, чем на поляка, нигде не выходящий из своего масштаба. Владислав сделает десять глупостей в один день, и все они мне будут гораздо симпатичнее безукоризненности его брата, потому что все происходят от искреннего, неудержимого увлечения. Это бесшабашный энтузиаст, натура бесконечно добрая и безгранично увлекающаяся, а Генрих, этот родился в виц-мундире, консерватор и рутинер. Который Вам больше нравится, друг мой?