Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк

“Русских ведомостей” не читаю, но о статьях г. Левенсона имею понятие и лично его знаю. Это дилетант, очень искренно любящий музыку, окруживший себя книгами, касающимися истории искусства, и щеголяющий своими сведениями. Но, сколько помнится, статьи его часто поражали меня рядом с кажущеюся ученостью каким-то отсутствием тонкого чутья и понимания.

Что касается сестры его, моей бывшей ученицы, то я очень люблю ее. Это отличная, с очень добрым сердцем девушка, искренно и страстно любящая музыку, но вместе с тем легкомысленная и иногда бестолково увлекающаяся, вследствие чего и терпит постоянные неудачи. Я изредка переписываюсь с ней. Между прочим, я хочу просить Вас, дорогая моя, при случае рекомендовать ее как учительницу кому-либо из Ваших близких, например гр. Беннигсен, если она для своих детей будет в таковой нуждаться. Бедная Левенсон страшно бедствует, не имея вовсе уроков и лишенная покровительства консерватории, которая почему-то, несмотря на мое заступничество, не благоволит к ней. Я на днях получил от нее письмо, из коего нетрудно усмотреть, что она очень нуждается.

Завтра Pasdeloup дает концерт, в котором вся вторая часть посвящена русской музыке. Из моих сочинений исполняется Andante первого квартета. Я не могу быть на этом концерте, ибо в эти часы должен быть у Тани.

Дай Вам бог здоровья и всякого благополучия, бесценный, милый друг, а главное, хороших известий о Мише.

Ваш до гроба

П. Чайковский.

125. Мекк - Чайковскому

Вена,

1 мая 1883 г.

Дорогой, несравненный друг! Не нахожу слов, чтобы выразить Вам мою горячую благодарность за Ваше доброе, теплое участие к моему бедному Мише и ту драгоценную для меня дружбу ко мне, которую Вы при этом выражаете. Да, Вы верно говорите, дорогой мой, что мое спокойствие, здоровье и даже жизнь зависят от благосостояния моих детей. Последние известия о моем бедном мальчике были разного свойства. Одно (от старшей моей дочери) повергло меня в отчаяние, другое, от Коли, несколько ободрило меня, а вчера телеграмма за подписью самого Миши еще более утешила меня, но все-таки это только колебания, в общем же его состояние очень плохо, тем более, что уже и доктора не находят, что с ним делать. Я ничего больше не желаю теперь, как перевезти его к себе, в Вену, и писала об этом в Петербург; не знаю, что скажут доктора.

В моем последнем письме, дорогой мой, Вы неверно поняли мое выражение о бесполезности Вашей жертвы относительно Татьяны Львовны. Я сказала это в том смысле, что я боюсь, что эти шарлатаны-доктора не сумеют избавить ее от ее недуга, и в таком случае Ваша громадная жертва не достигнет цели. Что же касается докторов, я их ненавижу и не верю им ни на грош; это не друзья человечества, а враги человечества, им надо, чтобы люди страдали и мучились. Я лично имею полное право и основание так относиться к ним: они отняли здоровье у меня, обращаясь с моею нервною системою как с струнами арфы; они играли на них для того, чтобы расстроить инструмент, а опять настроить они не умеют. Они теперь дают и даже отчасти способствуют умирать моему ребенку, от природы крепкому, здоровому мальчику, и при том условии, что их призвали при первом ничтожном расстройстве, следовательно, время уже никак не было потеряно, и теперь три месяца с ним возятся лучшие доктора России и ничего не могут достигнуть. Вы скажете, друг мой, что они не могут избавлять от смерти, так нет - по смыслу и цели науки они должны избавлять от смерти тогда, когда помощь призвана вовремя и когда, по закону природы, человеку еще рано умирать. Если же и тут это зависит только от воли провидения, так нет же никакой цеди и обращаться к науке. Да и в самом деле, ведь их наука так недалеко ушла, она достигла только критических результатов: они знают то, что происходит в человеческом организме, но управлять этим, регулировать и помогать, в случае надобности, они еще не научились. По этой части до сих пор мы видим только то, что то, что находили весьма полезным и пропагандировали год, два года назад, теперь закидывают грязью и кричат, что в этом-то и был величайший вред, что этим губили людей, и обратно: то, что прежде находили вредным, теперь навязывают людям; вот Вам и прогресс науки! А ведь истина может быть только одна, вот и извольте ее отыскивать в этом лабиринте; а к несчастью, человек слаб и, когда тонет, хватается за соломинку. Вот почему и я обращаюсь к этим врагам человечества. Простите, дорогой мой, мой взрыв против этой касты. Вы, кажется, очень веруете в медицину, да у меня и у самой доктор в доме, но я с ним никогда не говорю о своем здоровье.

Влад[ислав] Альб[ертович] узнал от своего профессора Крена, что в одной лейпцигской газете есть Ваша биография, друг мой, с портретом. Он, т. е. Влад[ислав] Альб[ертович], достал эти номера, и я посылаю Вам их, дорогой мой; быть может. Вам будет интересно взглянуть и проверить. Напишите мне, милый друг, пожалуйста, верно ли составлена Ваша биография; это всё тот же Левенсон писал, которого статью в “Русских ведомостях” прилагаю здесь.

Вы, может быть, прежде слышали, друг мой, что “Русские ведомости” принадлежали моему Володе, но теперь он продал их уже в октябре месяце, и я очень рада, что он развязался с этим делом, хотя он понес сто пятьдесят тысяч рублей убытка, но, по крайней мере, кончились дальнейшие убытки.

До свидания, бесценный мой, милый друг. Будьте здоровы и спокойны. Всею душою горячо Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

126. Чайковский - Мекк

Париж,

3 мая 1883 г.

Благодарю Вас несчетно, дорогой, милый, добрый друг, за книги, за немецкую газету и номер “Русск[их] ведом[остей]”. Право, нужна Ваша ангельская доброта, чтобы, быв столь обеспокоенной болезнью Миши, иметь время еще беспокоиться о мне и снабжать мои досуга чтением. Я до глубины души тронут этим. Благодарю также добрейшую Юлию Карловну, дающую себе труд адресовать мне всю эту массу книг! Особенное удовольствие мне доставил “Исторический вестник”. Как мне кажется, и в “Русской мысли” я найду много для себя интересного.

Безмерно радуюсь лучшим известиям о Мише, полученным в одно время и от Вас и от брата Модеста, который навестил его в день, когда писал мне, вместе с своим Колей и с моими племянниками, а Коля (Конради) пишет мне о нем следующее сегодня:

“Мише Мекку лучше. Я его вчера видел. Он был весел. Я не заметил в нем перемены. Кажется, Модест преувеличивал болезнь”.

Статья немецкой газеты, написанная Левенсоном, за исключением самых незначительных неточностей, сообщает верные биографические сведения обо мне. Еще осенью, в Каменке, я получил ряд вопросных пунктов от Танеева, которого просил о том Левенсон: когда я родился, кто были отец и мать и т. д. Теперь я вижу, что это было нужно для немецкой газеты. Статья Левенсона с лестным отзывом обо мне всё-таки мне немножко неприятна. Я не люблю, когда повторяется давно установившийся обо мне приговор, что я неспособен к драматической музыке или что я подслуживался к публике. И что значит иметь драматическую способность? По-видимому, г. Левенсон - вагнерист и, вероятно, считает Вагнера великим мастером по этой части? Я же утверждаю совершенно противное. Вагнер-гениальный талант, но совершенно лишенный умения писать для сцены, т. е. широко, просто и так, чтобы не преобладал оркестр, который у него взял всё на себя, певцам же предоставляет роль говорящих манекенов. Что касается того, что будто бы я старался когда-нибудь бить на эффект, нравиться массам, то по чистой совести могу сказать, что неповинен в этом. Я всегда писал и пишу с любовью и искренно, никогда не заботясь о том, как отнесется к этому публика. Ибо в ту минуту, когда я пишу и согрет своим авторским чувством, мне представляется, что и все те, которые будут слушать, испытают на себе отражение того, что я чувствовал. При этом иногда я воображаю себе то или другое лицо из лиц, сочувствием которых дорожу, например Вас, но никогда я не старался спускаться до низменных потребностей массы публики. Если оперная музыка от времени до времени привлекает меня, то значит, я нисколько не менее способен к ней, чем к другим отраслям. Если же я терпел на этом поприще неудачи, то это только доказывает, что, вообще, я еще очень далек от совершенства и впадаю в ошибки, сочиняя оперы, точно так же, как делаю их и в симфонических и камерных сочинениях, среди коих тоже есть весьма много неудачного. Если мне суждено еще прожить несколько лет, то, может быть, я дождусь, что моя “Орлеанская Дева” найдет подходящую исполнительницу или что “Мазепа” будет как следует поставлен и исполнен, и тогда, быть может, перестанут утверждать, что я неспособен написать хорошую оперу. Но сознаю трудность победить предубеждение против меня как оперного автора. Оно доходит до того, что г. Левенсон, не имея еще ни малейшего понятия о моей новой опере, утверждает, что она тщетная жертва оперному Молоху!!!

Состояние племянницы Тани положительно улучшается, и я надеюсь дней через шесть иметь возможность выехать. Попрошу Вас, дорогая моя, если будете писать мне, то адресовать в Москву на имя Юргенсона (Неглинная, № 10), с передачей мне. Во время пребывания в Петербурге я буду часто видеть Колю и Сашу и буду от них иметь о Вас сведения.

Эти дни погода стоит удивительно хорошая, и нужно отдать справедливость Парижу, он теперь удивительно хорош благодаря массе свежей весенней зелени. Если бы Таня могла больше гулять и дышать чистым воздухом, то я убежден, что она скоро набралась бы сил, но ей нужно пролежать еще, по крайней мере, недели две.

Не скажу, чтобы я слепо веровал в медицину, но не так безнадежно смотрю на нее, как Вы. Вообще я докторов боюсь и стараюсь по возможности обойтись без них, и особенно не люблю тех, которые имеют претензию быть способными лечить верными средствами все, что угодно. Но честный врач, сознающий всё несовершенство своей науки, внимательно относящийся к пациенту, чуждый шарлатанства (а таких я знаю и закажу, например, на лучшего из всех мне известных врачей - Каменского), внушает мне доверие и уважение. Хуже всего знаменитости: вот кого я боюсь. Впрочем, относительно Миши я возлагаю все свои надежды не на врачей, а на его юность и здоровую натуру.

Будьте здоровы, дорогая моя! Дай бог хороших известий.

Ваш П. Чайковский.

Я буду еще писать Вам из Парижа.

Оперу я совершенно окончил и уже отослал в Москву. Еще раз благодарю Вас и Юлью Карловну.

127. Чайковский - Мекк

Париж,

8 мая 1883 г.

Милый, дорогой друг мой!

Приходится снова прибегнуть к Вашей помощи. Я принял, казалось, все меры, чтобы обеспечить Таню и совершить свой переезд в Петербург, но оказывается, что мне нужно еще около тысячи франков для всего этого, и притом нужно как можно скорее чтобы иметь возможность выехать завтра или послезавтра. И вот ничего другого придумать не могу, как обратиться к Вам. Простите, ради бога! Дело не в сумме этой, которая, я знаю. не может затруднить Вас, а в том, что всё же это некоторое беспокойство для Вас. И потом мне так не хочется нарушать установленные бюджетные порядки. Но в свое оправдание могу только сказать, что я жертва неожиданного, рокового стечения обстоятельств...

Для моего полного душевного спокойствия прошу Вас, дорогая моя, не забыть, что я прошу у Вас на этот раз часть бюджетной суммы, приходящейся на октябрь. Я знаю, что Вы не любите входить в подобные мелочные расчеты, но, простите меня, мне до крайности нежелательно выходить из бюджета. И без того уже я так безмерно наделен средствами к самой привольной жизни.

Я очень, очень рад, что могу уехать. Но к радости этой примешивается очень много грустных ноток. Из них укажу Вам на главную, и только Вам одной, да еще брату Модесту решаюсь поверить это. Племянница моя Таня, вероятно, будет виновницей того, что я не буду больше постоянным обитателем Каменки. Я не беру на себя право в чем-либо обвинять ее. Всякий человек действует в жизни в силу своих природных качеств, воспитания, обстоятельств. Но одно знаю: единственное мое желание - быть всегда как можно дальше от нее. Я могу ее жалеть, но я не могу ее любить. Жить рядом с нею для меня мука, ибо я должен насиловать себя, скрывать свои истинные чувства, лгать, а жить во лжи выше сил моих. Пока она будет в доме родителей (а это, вероятно, будет всегда, ибо едва ли можно надеяться, что она выйдет замуж), Каменка для меня закрыта. По крайней мере, так мне кажется теперь. Чувство это очень мучительное, ибо не только родство, не только нежнейшая любовь ко всему остальному семейству, но и привычка сделали то, что только там я считаю себя дома. Дай бог, чтобы чувство это изменилось и чтобы болезненно мучительное ощущение, которое один вид этой непостижимой девушки внушает мне, притупилось. Но теперь, проживя при ней более четырех месяцев, об одном только и мечтаю, одного только желаю - быть как можно подальше от нее.

Здоровье ее лучше. В этом отношении я совершенно покоен и уезжаю с легким сердцем.

Я намерен переждать коронацию в Петербурге, затем гостить на даче у брата Анатолия, позднее у Модеста, а затем осенью мечтаю пожить, и чем дольше, тем лучше, в Плещееве. Если это возможно, то заранее прошу Вас дозволить мне это.

О моем намерении вовсе не пребывать в Каменке никому, кроме брата Модеста и Вас, я не говорю, и прошу Вас, дорогой друг, не. говорить этого Коле. Я причинил бы этим большое огорчение людям, которых люблю самой горячей любовью. Придется выдумывать предлоги, чтобы, не огорчая их, избегать Каменки. Быть может даже, временно я посещу их, но жить у них по-прежнему не могу.