Переписка
Шрифт:
Ну вот — пока кончаю. Пишу по обыкновению в кафе. Обнимаю и жду не-ругательного письма и вестей.
Твой С.
18 — III — <19>36 [207]
Дорогая моя Лиленька,
По обыкновению пишу тебе в кафе.
Скажи, пожалуйста, в чем дело? Почему ты не отвечаешь — ни на письма, ни на две книги, к<отор>ые я тебе выслал?
Я бы очень и очень тревожился, особенно из-за эпидемии гриппа, если бы не письмо Аси, [208]
207
Написано на почтовой бумаге с маркой парижского кафе: «„Сaf'e de Flore“ 172, В-d St-Germain Paris».
208
А. И. Цветаевой
Опять весна, а я все торчу в Париже. Когда это кончится и думать перестал. Все новые и новые препятствия мешают моему отъезду.
Был ли у тебя архитектор, <к<оторо>го я просил зайти к тебе? Вообще сейчас все время отъезжают люди и каждого, кто меня знает, я просил с тобою связаться.
Что тебе сказать о себе? Работы очень много — и журнал, и художники, и театр и чорт знает еще что — с чем и с кем приходится возиться. Но все это очень текуче, очень эпизодично, преследует очень местные цели и потому захватывает меня только на поверхности.
Не знаю на что я буду годен, когда наконец попаду к тебе. Очень надеюсь на осень.
Как Вера, Нютя, Кот, Нютины дети? Почему никто, никогда (кроме тебя до прошлого года) меня не вспомнит? Я понимаю, что трудно писать часто, но почему же совсем ни-че-го?!
А впрочем вероятно все это в порядке вещей и удивляться не нужно.
Очень может случиться, что Марина с Муром приедут раньше меня. Боюсь этого, т. к. Марина человек социально совершенно дикий и ею нужно руководить, как ребенком. А с другой стороны — это мож<ет> быть и к лучшему. Человек привыкший к руководству часто ведет себя благоразумнее, когда предоставлен сам себе.
Аля очаровательная девушка, но у нее тяжелые взаимоотношения с матерью. Талантлива она чертовски. Тебе она очень понравится. А Мур — совсем замечательный мальчик. Ну, надеюсь, ты их скоро увидишь воочию.
Нужно кончать. Пришли по мою душу.
Обнимаю и люблю тебя крепко.
Твой С.
<31 июля 1936 г., Париж>
Дорогая моя Лиленька,
Почему ты не отвечаешь на мои письма? Каждый твой не-ответ вызывает во мне острую тревогу, а справиться о твоем здоровье не у кого, т. к. я даже не знаю адреса Веры.
Очень, очень, очень прошу тебя сейчас же ответить мне, хотя бы совсем кратко о своем здоровье. О нем только и тревожусь. М. б. ты затеряла мой адрес? Напоминаю: 65 rue J. В. Potin. Vanves (Seine).
Надеюсь очень тебя увидеть уже зимою, или в крайнем случае — весною. Так что готовься принять меня у себя на несколько дней.
Так жду встречи с тобой, что и писать о моих личных новостях не хочется. Эту зиму у меня была большая нагрузка по культурной работе (журнал, парижские художники и пр<очее>). Удалось объединить ряд виднейших русских художников в Париже в советскую группу и устроить их выставку. Выставлялась в первый раз и Аля и удостоилась очень высокой оценки. Вообще Аля за последние 2 года
очень выросла внутренне и (как всегда бывает для близких) для меня незаметно. Вдруг обнаружил в ней взрослого и большого человека, мне очень близкого.В своей же области — в графике — рисовальщица она первоклассная. А кроме того умна, как чорт, и пишет прекрасно. Вообще — Аля моя надежда и большая.
Мур растет и умнеет. Богатырской силы и телосложения. На редкость способный. По-французски говорит как француз. В школе все время занимает одно из первых мест.
Марина работает над переводом Пушкина (не своего, а ряда лирических произведений) на франц<узский> язык. Получается у нее, поскольку могу судить, замечательно. Так, как верно написал бы сам Пушкин. Особенно хорошо переведено — «Прощай свободная стихия…». Готовит к Пушкинскому столетию.
Но все это неважно. Важно то, что ты мне не отвечаешь. В чем дело, Лиленька? Буду ждать ровно десять дней твоего ответа, а если такового не будет — даю объявление в «Известиях» о розыске тебя.
Итак жду. Обнимаю крепко тебя, Веру, Кота и всех кто меня помнит.
Твой Сережа.
26 — IV — <1937 г.>
Дорогая моя Лиленька,
Наконец-то получил твое письмо. Очень его ждал и очень за него благодарен.
Сильно огорчен смертью Закса. Дело в том, что мне так хотелось явиться к нему в качестве побежденного и убежденного после нашей длительной разлуки. Мой случай, мне казалось, был бы ему подарком.
Аля написала о тебе несколько восторженных писем и я тебя впервые за эти годы увидел почти что своими глазами. Между пр<очим> она писала мне, что ты одна из лучших, а м. б. лучшая преподавательница читки. Это меня очень обрадовало, т. к. хорошая читка (уж не говоря о преподавании ее) есть пожалуй вершина словесной культурности.
Радует меня так же очень все что ты пишешь об Але. Прошу тебя об одном — не давай ей идти по линии наименьшего сопротивления, т. е. удовлетворяясь малым и легким (переводами, например), упускать главный сектор ее работы (иллюстрация, детская литература и т. п.). К советам она относится упрямо, т<ак> что ты уж сама придумай способ воздействия.
М<ожет> быть в Москве ее внутреннее самочувствие так видоизменилось, что мои страхи и напрасны. Пишу на всякий случай.
М<ежду> пр<очим> от нее уже довольно давно не имею писем (на последнее письмо она не ответила) — поторопи ее.
Моя жизнь идет по-старому. Писать тебе о ней довольно трудно, если не невозможно. Ведь ты совсем не представляешь себе здешней обстановки. Во всяком случае работы оч<ень> много и частью она оч<ень> интересна. Строю неопределенные планы на лето. Совсем не знаю, что будет летом.
У нас зимние холода. Ветер от вас. Nort-Nort-Ost. Но то что для нас холод — для вас весна.
Узнала ли ты у Веры о Маминой могиле? Есть ли бумаги и у кого? Я целый год без ответа об этом запрашиваю. Без этих бумаг мне трудно поставить памятник.
Пишу, как всегда, в кафе — во время беготни. Поэтому мои письма такие короткие.
Обнимаю тебя, моя Лиленька, крепко тебя и Алю
Твой С.
16 — VI — <1938 г.>
<Из Одессы в Москву>
Дорогая моя Лиленька,