Пересечение
Шрифт:
– Что?! Я – и первая и последняя! И живая и здоровая!
– А почему вы никогда не приезжали с ним? – интеллигентно вмешался мой отец.
– А это вы у него, у бессовестного, спросите! Он ведь каждый раз говорил, что на похороны едет, а я не могу на похоронах, я сознание на похоронах теряю…
– А почему сейчас приехали? – налегала тетя Мариэтта.
– Так он денег у людей, знаете, сколько занял! Сказал, что на пару дней… Теперь ко мне ходят, под дверью сторожат. Житья не стало… А друг его и рассказал, куда этот собрался, село там, область… А тут уже искать просто: спросила, где армяне живут, и вот…
– А чем он занимается
– Да ничем! Целыми днями футбол этот дурацкий смотрит, сериалы про этих… про бандитов и штангу свою поднимает, как придурок! Всё, едем домой, собирайся!.. Давай! Давай же!
– Да иду, иду. Зачем так кричать?..
С каждым новым разоблачением дядя Грант становился все меньше в размерах и все более растерянным и жалким. Мы с братьями не могли более находиться за столом, тем более что блиц-опрос из перестрелки одиночными перешел в беспорядочную стрельбу очередями. Тетки подняли немыслимый гвалт, дед Сергей таки дошел до постели, завалился на нее и, цедя проклятия, вскидывал руки к потолку. Сестра Надя, с детства восприимчивая к конфликтам, не отрывая взгляда от тарелки, крошила кружок колбасы на немыслимо малые дольки, с какой-то немыслимой скоростью орудуя ножом и вилкой. Дядя Саша, мой отец и заглянувший на обед дядя Размик, втихаря ретировались в соседнюю комнату и заперли за собою дверь. С пылающими от неловкости лицами наши мамы сидели молча и нервно ощупывали на себе подарки брата. Дети плакали.
Мы выскочили во двор, уселись у курятника на корточки и молчали. Яд предательства жег грудь и туманил голову. Самый гнусный стыд – стыд за то, что испытывал стыд перед стыдящим тебя человеком, которому ты доверился и который сам стыда не ведает и живет позором, – выворачивал нутро, выхолащивал то гордое, высокое и настоящее, что еще совсем недавно составляло самую суть и наполнение жизни.
Вдруг Артем вскочил и побежал в мастерскую. Выбежал через мгновение с топориком и большим ржавым гвоздем, торжественно размахивая ими над головой.
– Где это резиновое говно? – повелительно спросил он.
Старшие братья, мы поняли младшего и подчинились. Я сбегал за мячом и дал пас брату. «Помогаю другу в делах», – сказал я. Мы дружно и злорадно засмеялись. Брат паснул Армену, тот поймал руками. «Все, теперь точно в тюрьму!» Армен, хохоча, подкинул мяч Артему, тот принял и прижал к груди. «Красная карточка, братан, вместе по этапу рванем!» Артем, смеясь, водрузил мяч на пень, на тот самый пень, который отстоял у неприятеля, технично обмотав того в защите, приладил к резиновому телу гвоздь и точным ударом обуха вбил его по самую шляпку. «Гол!» – закричал брат. Мяч жалобно запищал, словно запросил пощады. Тогда брат развернул топор лезвием к врагу, размахнулся и воткнул его в обмякшее тело. Мяч ахнул и разорвался в клочья, выронив гвоздь. Артем поднял гвоздь, пригвоздил им останки поверженного снаряда к пню и понес топор в мастерскую. «Десять-ноль, нах!» – бросил Армен пригвожденному и сплюнул через широкую зубную щель.
– Капец мячу, а я торчу! – подхватил я.
– Нет больше мячика на радость мальчикам! – отозвался младший брат, высунувшись из мастерской.
Мы с Арменом аж присели на корточки – так нас скрутил смех. Но тут услышали Артема:
– Ну че, девчонки, в лапту?
Брат стоял перед нами, размахивая битами, чьи лакированные тела искрились сейчас на солнце, как свежепойманные рыбы.
– В лапту, братан! В лапту! –
воскликнули мы и побежали через огороды на нашу поляну.Практика
За окном весна и цветет сирень.
В абортарии у нас работа кипит вовсю. Не прекращая тревожиться, стоит дыбом люминесцент и днем и ночью. По белому кафелю равнодушно стекает тоска – со стен на пол, но нам все равно: работа кипит вовсю.
– Эй, студент, – кричит мне доктор, – накрывай!
– Понял, доктор!
На рабочий столик полетела стерильная бязь, на нее – инструменты, все в строгом инквизиционном порядке. За дверью нетерпеливо бубнит очередь.
– Накрыл?
– Накрыл.
– Приглашай.
Заглядываю в блокнот. Первая – Столярова. Открываю дверь.
– Столярова!
– Я!
– На прием.
– А это больно?
– Вам или тому, что в вас?
– Мне.
– Нет.
– Почему так долго? – нервно несется из очереди. – Мы все занятые люди!
– Убийство, дамы, требует подготовки, – отрезаю я, вытаскивая голову из дверного проема.
– Студент, определи срок, – жуя жвачку, просит доктор.
– Будет сделано, док!
Пока женщина взбирается на кресло, прозванное Эверестом, и разбрасывает ноги по подколенникам, я надеваю перчатки, смачивая пальцы в физрастворе для лучшего скольжения. Два пальца внутрь, ладонь на лобок. Катаю маточный шарик. Все просто: матка с куриное яйцо – шесть – восемь недель беременности, с кулак – десять – двенадцать. Я хороший студент и делаю все быстро и вовремя.
– Десять – двенадцать недель, доктор.
– Хорошо, молодец.
Дальше – проще. Пока доктор, прищурив ювелирный глаз, исследует дамские пустоты, я полощу эмалированную кастрюльку – из обычной кухонной утвари, наспех переименованную в «для дистрактного материала».
Всем вещам нужны имена, и кастрюльке, волей судьбы попавшей в абортарий, тоже.
– Наркоз готов? – неожиданно вылупился из-под промежности док.
– Смотря что оплачено. Промедол или местный?
– Промедол.
– Готово, док!
– Тогда вводи.
Перевязываю жгутом выше локтя, ввожу иглу, отпускаю жгут, опустошаю шприц. Женщина закатывает глаза и сладко выдыхает. Спустя минуту доктора осеняет.
– Слушай, по-моему, ее не берет. Дай ей ладошкой по лицу.
– А вам слабо, док?
– А я в перчатках стерильных.
– А-а-а…
Шлеп, шлеп. Спит.
– Ну, тогда поехали, – воодушевился доктор и, резво напевая «Зеленый светофор» Леонтьева, принялся впихивать в маточную шейку расширители Гегара. Все в строгом инквизиционном порядке: № 1, № 2, № 3 – и так до десятого, пока маточный зев не достигнет оптимального диаметра. В ход пошли кюретки, поблескивая холодом медицинской стали.
– А почему, почему, почему, – напевает доктор, погружая петлю кюретки в разинутое лоно, – светофор зеле-е-е-еный, – и водит рукой назад-вперед в одном ритме с припевом.
– Эй, студент, хочешь попробовать?
Я хороший студент, я обязан постигать науку во всех ее аспектах, и я говорю: «Да».
– Надевай варежки. Уже надел? Подходи.
Перенимаю у доктора инструмент.
– Нежно, но с усердием. Чувствуй ткань. Понял?
– Да.
Хрысь, хрысь, хрысь, хрысь. Моя кюретка скользит по маточной изнанке, соскребая со стенок притаившуюся жизнь.
– Ладно, хватит, давай сюда. И неси посуду.
Кастрюлька, прижавшись к кафелю, равнодушно ждет.