Переулок Мидак

— Добрый вечер, девушки. Извините, не помните ли вы свою приятельницу Хамиду?

Одна из них ответила:

— Мы все её хорошо помним! Мы помним, как она внезапно пропала, и с тех пор мы её не видели!

Со скорбью в голосе он спросил:

— А вы ничего не знаете о её исчезновении?

Другая девушка, хитро сверкнув глазами, сказала:

— Точно мы ничего не знаем. За исключением того, что я рассказала её матери, когда та пришла ко мне в день её пропажи, чтобы расспросить о ней: что мы видели её несколько раз в сопровождении одного эфенди, они вместе ходили по улице Муски.

Он пристально, в недоумении уставился в лицо своей собеседницы, и дрожа всем телом, спросил:

— Вы видели её в сопровождении одного эфенди…?!

Он взглянул на девушек, и выражение их глаз с насмешливого и вероломного сменилось на серьёзное. Собеседница мягко сказала:

— Да, мой господин.

— И вы сообщили её матери об этом?

— Да…

Он односложно поблагодарил её и пошёл своей дорогой. У него не было сомнений, что весь оставшийся путь они будут говорить только о нём, а может быть, хорошенько посмеются над молодым простофилей, что отправился в Телль Аль-Кабир, чтобы скопить состояние для своей любимой, а она предпочла ему другого и сбежала с ним. И правда, какой же он простофиля! Вероятно, жители всего его квартала кричали о его глупости, а дядюшка Камил сжалился над ним и скрыл правду, как сделала и мать Хамиды. А могли ли они поступить как то иначе? Он разговаривал сам с собой, и когда очнулся от своего оцепенения, сказал: «Сердце предупреждало меня об этом ещё в самом начале». Он не был честен с собой, так как сомнение, если и имелось, то было очень слабым. В своей беде всё, что он мог вспомнить, было то лёгкое сомнение. В следующий же миг он запутался и стал спрашивать себя, сжимая и разжимая пальцы в конвульсиях: «О боже, как мне понять это: неужели Хамида и впрямь сбежала с другим мужчиной?! Кто в это поверит?!» Значит, с ней не всё кончено, и с ней не произошёл несчастный случай. Все глубоко заблуждались, разыскивая её через полицейский участок и в больнице Каср Аль-Айни. От них просто скрылось, что она счастливо и беспечно спит в объятиях мужчины, похитившего её. Но она же сама дала ему, Аббасу, обещание, она испытывала его. Неужели она обвела его вокруг пальца?… Или ошибочно предполагала, что её влечёт к нему… Какая же дьявольская смелость побудила её убежать с ним?!…

Он изменился в лице, ощутил всем телом холод, в глазах блестел какой-то измождённый, мрачный взгляд. Время от времени он метал ослепляющие искры. Тут в голову ему пришла одна идея, и он поднял голову и поглядел на дома с обеих сторон улицы. Он смотрел на окна домов и задавался вопросом: в котором из них она сейчас лежит бок о бок со своим любовником? Туман его замешательства рассеялся, на его место пришёл пламенный гнев и ненасытная ненависть. Жёсткие руки ревности сдавили и скрутили его сердце под гнётом гнева. Чувство разочарования от того, что он обманулся в своей надежде, а его идол втоптан в грязь, было ужаснее самой ревности. Да, его самолюбие и гордость служили топливом для ревности, передавая ему в наследие от себя пламя. Ему досталась неприметная доля и того, и другого, зато он обладал сильнейшей надеждой и мечтами. Теперь его надежда зачахла, а мечты рассыпались в прах. Он взорвался от гнева. Гнев пошёл ему на пользу, о чём он даже не догадывался: спас его от гнетущей молчаливой скорби, мотивируя отомстить когда-нибудь, пусть даже просто плюнуть на неё и презирать. По правде говоря, мысль о мести захватила все его чувства в тот адский час, и всё из-за гнева и обиды. Ему бы хотелось проткнуть её предательское сердце острым ножом. Теперь он понял секрет её упорных послеполуденных прогулок: она выходила, чтобы покрасоваться перед уличными волками! Однако она, без сомнения, с ума сходила по этому эфенди, иначе почему предпочла разврат с тем мужчиной браку с ним, Аббасом?

Он до боли прикусил губу в бешенстве от одной этой мысли, и повернул назад, усталый от ходьбы и одиночества. Его рука коснулась коробки с ожерельем, что лежала в кармане, и изо рта его вырвался сухой язвительный смех, словно сердитый крик. Если бы он только мог задушить её цепочкой этого золотого ожерелья! Он вспомнил, как остановился в лавке ювелира, переводя взгляд с одного украшения на другое, и сердце его почти выпрыгивало из груди от ликования и радости. Воспоминания проносились словно спокойный весенний ветерок-насим, но натолкнувшись на раскалённое пламя в потревоженном сердце, ветерок этот превратился в жаркий сирокко.

29

Едва господин Салим Алван подписал разложенный на его письменном столе контракт, как сидевший напротив него человек крепко пожал его руку и воскликнул:

— Да будете вы благословенны, Салим-бек. Это же огромное богатство…

Взгляд господина Алвана был прикован к посетителю, пока тот проделал путь до дверей его конторы. Да, выгодная сделка. К тому же он отделался от своего запаса чая на складе, который был куплен целиком, и получил большую прибыль. Также он избавился и от серьёзных опасений, тем более, что здоровье больше не выдерживало тех ужасов, что творились на чёрном рынке. Тем не менее он с досадой говорил себе: «Богатство-то огромное, но проклятое. Проклятие на всём в моей жизни». По правде говоря, от прежнего господина Алван осталась лишь истощённая тень. Нервные потрясения слишком сильно истощили его, как будто сговорившись покончить с ним, и заставили его постоянно думать о смерти, занимавшей теперь весь его разум. В прежние времена он не отличался слабой верой и не был трусом, но сегодня из-за ослабевших нервов он позабыл об этике веры и о своей отваге. Единственное, о чём он продолжал размышлять — о часе своей агонии. Некоторую часть этой агонии он уже вкусил когда-то — во время своей болезни, и те воспоминания о ней прокручивал вновь и вновь — о том, как смерть приходила к его близким — то был смиренный болезненный покой — со вздымающейся и сникающей грудью, прерывистой болью в груди и потемнением в глазах. В такие моменты жизнь словно выходила из него — и изнутри, и снаружи, а дух покидал тело. Неужели это происходит вот так, запросто? Ведь человек сходит с ума ещё когда у него вырывают ногти, а что будет, когда у него отнимают жизнь и дух? Он считал лишь эту агонию истинной причиной своей боли. Всё, что мы можем заметить — это лишь внешние признаки агонии, а е неё эхо в нашем духе и реакция тела на неё. Счастлив тот покойный, грудь которого сгибается и погребается вместе с ним в могиле, и последние его воспоминания о боли на этом свете будут в самом жутком и отталкивающем состоянии, даже если покойнику и позволено будет рассказать о муках агонии, ое не может насладиться даже одним часом безмятежности и покоя в жизни, ведь люди умирают в панике, ещё до того, как настанет их конец. Салим Алван уже давно желал, чтобы Аллах упокоил его в радости — как тех, кто умирает от сердечного приступа. До чего же они счастливы — не важно, среди живых, или среди мёртвых. Смерть приходит к ним во время разговора или еды, когда они стоят или сидят, словно они обманывают смерть, беспечно ускользая от неё, а потом в тайне расплодятся у дверей вечности!… Он почти потерял надежду на такую счастливую смерть, особенно имея перед глазами пример отца и деда — смерть, ощущаемую ослабевшим от болезни сердцем, на которое обрушилась паника. То будет долгая мука не меньше, чем на полдня, и сильнейшая агония, что посеребрит волосы его сыновей. Кто бы мог поверить, что господина Салима Алвана — этого сильного и счастливого человека — будут звать заложником подобных мыслей и страхов?… Но так оно и было. Но его ужасала не одна только агония, «содействие» оказывали и разгорячённые мысли о вечном сне — о самой смерти. Он слишком долго думал о ней и даже философствовал о пройденном ею пути. Воображение и культура, унаследованные им от прошлых поколений, подсказывали, что некоторые чувства остаются и после смерти. Разве не говорят, что глаза мертвеца видят тех из родных, кто смотрит на него? Он решил, что покойник видит свой переход и чувствует конец и вечность, объемлющую его, а его ощущения связаны с могильным мраком и диким одиночеством, скелетами, костями, саванами, как и с удушающе узким местом и отдающимися эхом страстями, тоской и любовью к миру и жизни!… Он представлял себе всё это, а грудь его сжималась от страха грудью, сердце лихорадочно тряслось, конечности закоченели. На лбу выступил пот. Он не забывал и о предстоящем после смерти воскрешении, Судном дне, отчёте и мучениях. О Боже!… До чего же огромная пропасть между смертью и раем!..

Вот почему он с такой силой ухватился за жизнь — сил ему придавали страх и отчаяние, какой бы лишённой удовольствий ни была эта жизнь. Единственную роль, которую она предоставила ему играть в своём представлении, была сверка счетов и заключение сделок. После своей поправки он настойчиво консультировался с врачом, и тот заверил его, что он исцелился от стенокардии и её последствий, однако порекомендовал ему проявлять осторожность и умеренность. Салим Алван несколько раз жаловался ему на мучившую его бессонницу и тревожность, и доктор посоветовал обратиться к специалисту по нервным расстройствам. Вслед за тем господин Алван принялся посещать специалистов то по нервам, то по сердечным болезням, то по грудным, то по головным. Болезнь открыла перед ним дверь в мир, не менее просторный, чем наш, и не менее населённый — полный бактерий и скрытых симптомов. Удивительно, но он никогда не верил до того ни в медицину, ни во врачей, однако в состоянии расстройства поверил в них. Вероятно, эта вера возникла из-за симптомов болезни, измучившей его нервы!

Жизнь его почти ограничена была этим тревожным адом и во время работы, и во время покоя, когда душа его пребывала в безмятежности и очищалась от пятнышек тревоги. Он как будто посвящал себя разрушению связей с окружающими его людьми: он находился в состоянии войны то с самим собой, то с другими. С самого начала работники его конторы поняли, что их начальник превратился в ненормального, проклятого человека. Его помощник покинул свой пост после четвертьвековой службы. А те немногие, которые ещё оставались, страдали, чувствовали неладное и ненавидели его. Жители переулка говорили, что он где-то посередине между разумом и безумием. А Хуснийя-пекарша однажды со злорадством, которое даже не пыталась скрыть, сказала про него: «Это всё тот поднос с фариком. Боже сохрани!» А дядюшка Камил как-то доброжелательно предложил ему:

— А почему бы вам, господин, не велеть мне приготовить для вас целый поднос с особой сладкой басбусой, которая вернёт вам отличное здоровье, с Божьего позволения?

Однако господин Алван сильно разозлился и взорвался, крича на него:

— Держись от меня подальше, ворона! Ты что, совсем сбрендил? Или ты слеп и сердцем и глазами?… Только у таких скотин как ты, желудок остаётся здоровым вплоть до самой могилы!..

После этого дядюшка Камил больше не вмешивался в его дела ни в хорошем, ни в плохом смысле слова.

Что же до жены его, то она оставалась лёгкой мишенью для его гнева и насмешек. Он не прекращал взваливать на неё ответственность за своё как физическое, так и умственное состояние из-за её мнимой зависти, и осыпал её ругательствами:

— До чего же злобной была твоя месть мне за моё превосходное здоровье! Пока я не сломался на твоих глазах! Теперь наслаждайся покоем, гадюка!..

Его враждебность к ней только усилилась, пока однажды он не начал подозревать, что ей кто-то донёс о его решении жениться на Хамиде, поскольку за подобными делами всегда тайком наблюдает множество глаз, а столь же многочисленные языки добровольно готовы доложить обо всём заинтересованной стороне. Вполне возможно было, что женщина отомстила ему тем, что наложила порчу, подточившую его здоровье и разум!… Он был не в том состоянии, чтобы позволить себе рационально взвесить приходящие в голову мысли и всё мудро прозондировать. Так что вскоре его подозрение превратилось в уверенность. Он рассвирепел, наполнился гневом и желанием отомстить. Поэтому был с ней груб и настойчиво поносил и ругал её. Однако она сносила такую жестокость послушно и терпеливо. Он не считал, что перегнул с ней палку, продолжая попытки вывести её из себя, нарушить молчание и терпение, чтобы она принялась жаловаться, роптать и лить слёзы. Однажды он чёрствым презрительным тоном сказал ей:

— Мне надоело жить с тобой, и не скрою, что намерен жениться. Я испытаю судьбу ещё раз…

Она поверила ему, и её крепкая уравновешенность дала трещину. Тогда она обратилась к сыновьям и раскрыла, какие дурные слова он говорит в её адрес, и как дурно обходится с ней. Это их устрашило, став полной неожиданностью; они убедились в том, что их отец катится в пропасть с пагубными последствиями. Они навестили его в конторе и предложили заняться своим здоровьем, ликвидировать свою торговлю и отдаться отдыху и заботе о себе. Он сообразил, что страх, накативший на них — не новый, и ещё сильнее разозлился и отчитал их как никогда резко:

— Моя жизнь принадлежит только мне, и я распоряжаюсь ею как хочу. Я продолжу работать пока мне нравится, так что избавьте меня от своих корыстных советов.

Он язвительно засмеялся, затем посмотрел в лицо каждого из них своими блёклыми глазами и продолжил:

— Разве мать не рассказала вам, что я решил ещё раз жениться?… И это правда. Она замышляет убить меня. Я же найду приют у другой женщины, которая будет ко мне милосердна. А если количество вас, моих отпрысков, увеличится благодаря этому браку, то моего состояния хватит на то, чтобы удовлетворить амбиции всех вас.