Перевёрнутый мир

2. О силе зла: аккультурация и диффузия. Благодаря организованности, сплоченности и агрессивности воров в лагере родившаяся там субкультура становится уголовной субкультурой лагеря в целом. Эта субкультура обладает чрезвычайно высокими потенциями аккультурации. Человек поставлен всей обстановкой лагеря в условия, требующие от него сосредоточения всех жизненных сил на одной-единственной задаче: выжить. Солженицынский Иван Денисович весь подчинен этой задаче. Солженицын акцентирует роль государства и администрации в сложении этих условий. Шаламов больше вскрывает роль воровской среды. Оба фактора взаимосвязаны: без государственных мер воровская среда не была бы столь конденсированной и не получила бы такой власти над остальным контингентом, а без воровской среды с ее традициями лагеря не обрели бы таких потенций аккультурации. Администрация контролирует лишь общие контуры поведения заключенного, лишь издали, лишь в дневные часы, тогда как воровская среда охватывает заключенного плотно, круглосуточно и повсеместно. За утрату чести и достоинства, за стигматизацию (клеймение) обществом она компенсирует его, показывая еще более униженных, позволяя отыграться на них и открывая пути продвижения по ступеням воровской иерархии. Ее кара за сопротивление настигает быстрее, чем государственная, и бьет больнее.

Школу отрицательного опыта в лагере проходят все. Воры утверждаются тут в своей блатной морали, приобретают закалку характера, становясь идеально жестокими, наглыми, агрессивными, повышают профессиональную выучку для преступных занятий. Мужики проникаются безверием и цинизмом, приучаются к покорности и плутням. Чушки лишаются малейших остатков человеческого достоинства и становятся готовыми на все — на любое унижение, любую подлость, только бы избежать побоев, получить какие-нибудь мелкие поблажки.

Все три касты цементируются в единый коллектив, сильный своей ненавистью к ментам, традициями, отработанными взаимодействием и круговой порукой. Эта система парализует усилия административного аппарата, и в результате лагеря не способны выполнять свою основную функцию — перевоспитывать преступников, превращать их в законопослушных граждан. Наоборот, лагеря оказываются рассадниками преступности в стране. Не менее трети освобождающихся вновь совершают преступления (и ведь это только выявленные рецидивы, а сколько остается за пределами статистики!).

Между тем в начале 80-х годов из лагерей ежегодно выходило на свободу и вливалось в общество чуть меньше миллиона человек. Сколько же проходило через лагеря, получая криминальную закалку, за время жизни одного поколения? Многие миллионы. Вдобавок сказывается и прошлое страны: в 40-50-е годы в тюрьмах и лагерях у нас сидело, по воспоминаниям Н.С.Хрущева, до 10 млн. человек (Хрущев 1989: 31) (по разным подсчетам зарубежных историков, от 17 до 22 млн. человек). Ныне те из них, кто выжил, пребывают в составе старшей части общества. За последние 30 лет осуждено 35 млн. человек (из них 10 млн. — по рецидиву), больше половины из них были в местах лишения свободы. Сейчас, по данным, приведенным в речи министра внутренних дел В.В.Бакатина в Верховном Совете СССР (июль 1989 г.), в местах лишения свободы находится около 800 тыс. человек, а еще год-два назад было вдвое больше — 1,6 млн. Так что лагеря и сейчас перерабатывают заметную часть населения страны, увеличивая в нем криминальный компонент.

В связи с этим нужно отметить то огромное влияние, которое лагерная субкультура оказала на всю культуру нашей страны. Вспомнив эпизод в аэропорту — о том, как сотрудница Аэрофлота грубо покрикивала на иностранцев, загоняя их в “накопитель”, Е.Евтушенко замечает: “Не пришло ей в голову, что «накопитель» это слово из лагерного лексикона… А вы не задумывались о том, сколько лагерного в нашей ежедневной «вольной» жизни — всевозможных накопителей, отстойников, очередей то за тем, то за этим, как за лагерной баландой… унизительных шмонов — физических и духовных, паханства и шестерничества, видимых и невидимых колючих проволок…” (Евтушенко 1989: 6). Еще более широкоохватным является замечание А.Битова: “Жить в России и не иметь лагерного опыта невозможно. Если вы не сидели, то имели прикосновения и проекции: сами были близки к этому или за вас отволокли близкие и дальние родственники, или ваши будущие друзья и знакомые. Лагерный же быт растворен повсюду: в армии и колхозах, на вокзалах и в банях, в школах и пионерлагерях, вузах и студенческих стройотрядах” (Битов 1989: 6). Но оба писателя больше намекают, собственно, на роль государства в обеспечении диффузии лагерной субкультуры за пределы лагерей. Между тем не стоило бы оставлять в тени другую сторону явления, другой активный фактор: основной массив лагерной субкультуры — это воровская стихия. Кажется, еще никем во всей полноте не описано и не оценено то массированное вливание “блатной” лексики в русский просторечный и даже в литературный язык, которое произошло за время Советской власти: блатной, туфта, халтура, погореть, засыпаться, шкет, шпингалет, на арапа, бычок, чинарик, чифир, шестерка, шпана, заложить, стукач, кимарить, мент, легавый, доходяга, качать права, на халяву и т. д. Не говоря уже о потрясающей распространенности “блатных” песен, брани, татуировок.

Поэтому изучение “блатной” субкультуры в чистом виде — как уголовной субкультуры лагерей — исключительно важно. Важно для целей борьбы с ней в очагах ее постоянного воспроизводства. Есть ли в этой субкультуре уязвимые места? На какой базе она существует? Как прервать или хотя бы ослабить питающие ее злокачественные культурные традиции?

С другой стороны, лагерную субкультуру уголовников естественно рассматривать как часть общей культуры народа, как ее подвид, а особенности этой субкультуры — как продолжение и усиление недостатков нашего общества, наследственных (пережитки прежних формаций) и приобретенных (деформации идеала, свойственные реальному социализму). Так, Г.Ф.Хохряков считает, что в грубом приближении в колониях осужденные пытаются создать то, что они утратили. Появляется некая модель общества, из которого они изъяты (См.: Лошак 1988: 11). И.Маймистов пишет: “Сообщество осужденных не изобрело велосипеда и не оно выдумало модель, по которой строит свои законы. Оно лишь скопировало, правда, в более жесткой форме, те отношения, которые почти все мы почитаем, или не почитаем, но исповедуем в нашей свободной жизни” (Маймистов 1989: 13, стлб. З). Авторы указывают на охватившее наше общество нетерпимость, бездушие, жестокость, на существование у нас и на свободе своих отверженных — людей с судимостью или тех, кого еще недавно столь решительно отвергали — “диссидентов” и др.

Все это действительно имеет место. В нашем обществе были и элементы кастовости, и жестокий террор, происходило и формирование кланов, боровшихся за власть, а избавились ли мы от всего этого полностью? Не без оснований особенности субкультуры уголовников возводятся к еще одному фактору — специфике закрытых сообществ (Podgorecki 1971) — и сравниваются с армейской уголовщиной особого вида (дедовщиной, которую неполно и неточно определяют то как “неуставные взаимоотношения”, то как “казарменное хулиганство”).

Однако одними этими факторами возникновение рассматриваемой субкультуры и ее специфики не объяснить. В такой категорической и абсолютной форме приведенные объяснения неверны. Лагерное сообщество уголовников — отнюдь не просто слепок нашего общества, а лишь отражение некоторых, пусть даже многих, его сторон. Массовое возникновение городских подростковых бандформирований (стай), организованных на тех же принципах в Казани и других городах, показывает, что для объяснения феномена, включающего и субкультуру уголовников, эта модель недостаточна: Казань — не изолированный социум и не общество изгоев.

3. Уголовник и дикарь: сходства лагерной среды с архаическим обществом. О примитивизме психологии и языка уголовников написано немало (См., например: Лихачев 1935). Однако непосредственное наблюдение позволило мне углядеть более разностороннее сходство уголовной среды с первобытным обществом. И тут и там трехкастовая структура, а также выделение вождей с их боевыми дружинами. Первобытное общество на стадии разложения всегда распадалось на верхний слой (дифференцированную знать, включающую аристократов, жрецов и купцов), средний (крестьян-общинников) и низший (рабов, изгоев).

Каждый зэк старается найти себе (часто среди земляков) кен-та — закадычного лагерного друга, с которым можно было бы вместе чифирить, делить передачи, помогать друг другу во всем и защищать друг друга от беспредела. Институт кеитовки очень напоминает первобытное побратимство.

Архаическим (первобытным) обрядам инициации соответствует прописка в камерах и лагерях с жестоким ритуалом и азартными избиениями, с каверзными вопросами и стандартными ответами на них, которые нужно заранее знать. На вопрос: “Пику в глаз или в ж… раз?” — нужен ответ: “Шаг в сторону и ход конем”. На вопрос: “В ж… дашь или мать продашь?” — следует ответ: “Парня в ж… не е…, мать не продают”. На вопрос: “Кого будешь бить — кента, зэка или медведя?” — ответ, разумеется: медведя (кент — это друг, зэк — сотоварищ, свой), но далее следует вопрос: “Как бить — до крови или до синяков?” Надо отвечать: “До крови”, потому что тогда можешь отделаться легкой царапиной, а иначе и будут бить до синяков. Впрочем, отношение к кентам двойственное — на вопрос: “На танке едешь, кого задавишь — кента или мать?” — требуется ответ: “Кента: сегодня кент, а завтра мент”. Еще вопрос: “На толчке (унитазе) газета, на ней чистый кусок хлеба, а на столе грязный кусок мыла. Что согласишься есть — хлеб или мыло?” Надо ответить: “Мыло”. Заставят реализовать сказанное и съешь хлеб с унитаза, даже отделенный газетой, — попадешь в чушки: осквернился. А мыло в тюрьме и зоне — дефицит, его тебе съесть не дадут, пожалеют (не тебя, а мыло). Хитроумный вопрос: “Если кента укусит змея и надо отсосать — что будешь делать?” Ответ: “Позову вафлера” (ведь ранку на руке или ноге кент мог бы отсосать и сам). Не сумеешь догадаться, можешь угодить в пидоры…

Обычаям табу вполне идентичны представления уголовников о том, чего делать нельзя, что не подобает (заподло) обитателю лагеря (заподло — держать за подлое, принимать за подлое). Эти представления давно утратили смысл и уже непонятны, но строго соблюдаются. Нельзя носить что-либо красного цвета (там иная символика: это цвет педерастии). Нельзя использовать уроненную на пол или на землю ложку или миску (даже если ее помыть!). Но пидорку (лагерную шапку) поднять можно, только ее следует отстирать. Лишний хлеб нельзя бросать в толчок, а только в мусорное ведро или коробку. Воду в толчке нельзя спускать рукой — только ногой. Заподло пить прямо из крана (с горбатого) — по-видимому, от слишком близкой аналогии с орально-генитальным сношением. Заподло говорить “спасибо” (нужно: “благодарю”). Заподло называть цирика (надзирателя) по имени. Не подобает в драке бить кого-либо ногами… нет, не вообще, а лишь опираясь руками о шконку (койку), а без опоры — можно. И т. д.