Перевод с подстрочника

Выйдя на улицу, Печигин впервые увидел на лицах всех идущих ему навстречу людей нечто общее. Этим общим было то, что ни один из них никогда не прочтёт ни одной его строчки. Каждый шёл по своим делам, полный собственных мыслей, и ни одна из этих тысяч мыслей не имела к нему никакого отношения. И поскольку все лица были разными, на любом из них он читал свой особый оттенок безразличия – каждому из прохожих он был не нужен по-своему. Был конец рабочего дня, и навстречу Печигину в направлении метро двигались десятки и сотни оттенков равнодушия, целая толпа, для которой его не существовало. Загорелая женщина средних лет свернула к двери под вывеской: «Спортзал. Тренажёры. Спа». «Тренируйся, не тренируйся, – без особого даже злорадства подумал Печигин, – всё равно умрёшь. Сначала состаришься, а потом умрёшь, никуда не денешься». У него было чувство, что он идёт против течения мира. В ботинок попал камешек, и он слегка прихрамывал.

Тогда у Печигина и возникало ощущение, что он находится в прозрачной замкнутой колбе, откуда ни один звук, ни одно слово или крик не могут быть услышаны снаружи. Что ни делай, как в этой колбе ни кувыркайся, хоть наизнанку вывернись, хоть задуши себя собственными руками – ни для кого извне это не будет иметь значения. Для чего его поместили в эту колбу, в чём смысл эксперимента – ему, вероятно, никогда не узнать, даже если это сделал он сам. Единственное, в чём у Печигина оставалась уверенность, – это в том, что он должен любой ценой довести эксперимент, хотя бы в нём вовсе не было никакого смысла, до конца. Пусть даже концом будет то, что он попросту задохнётся. Лица с рекламных плакатов вдоль улицы глядели на него с плохо скрытой насмешкой. Всё это были какие-то «стильные» подонки мужского и женского пола, на каждом было написано, что, не считая крема для бритья или туши для ресниц, его может заинтересовать только совокупление. «Или они, или я!» – подумал Печигин с ожесточением, которому сам в следующую минуту рассмеялся – но смех этот, уже над собой, вышел ещё ожесточённее. Опьянение, похоже, начинало спадать, но вызванной им расхлябанности чувств хватило, чтобы внезапно ощутить глубочайшую, до вставшего в горле кома, благодарность дребезжащему всеми своими внутренностями автобусу, в который он сел, из последних сил везущему Печигина туда, куда ему нужно, то есть как бы в союзе с ним, включающем ещё семь или восемь ни о чём не подозревавших пассажиров, – сквозь целиком и полностью враждебный, в противоположную сторону движущийся город.

Ну и запил, конечно, уже безо всякого Дилана Томаса, сам по себе – а что ещё ему оставалось? Сперва пил, как водится, с фотографией Полины, потом его собутыльником сделался Владик Коньшин, находившийся как раз в очередном приступе депрессии, в самом его сумрачном разгаре. Пьянка с Коньшиным протекала по однообразному сценарию, вполне устраивавшему Олега: после третьей или четвёртой рюмки Владик начинал всё сильнее заикаться, отчего говорил всё меньше, обычно отвечая на любые слова Печигина смехом, как на удачную шутку, даже если в них не было ничего смешного. Постепенно Владик темнел лицом, смех становился всё более вымученным и звучал всё более невпопад, как будто сквозь гложущую его боль, он просил Олега купить ещё спиртного, доставал из карманов и пытался всучить ему вываливавшиеся из рук деньги, наконец плавно клонился на бок и засыпал. Олег заканчивал вечер наедине с телевизором, довольный тем не менее, что всё-таки не один. Прежде чем самому лечь в соседней комнате, бережно накрывал Коньшина одеялом.

В тот дождливый октябрьский день, о котором у Печигина сохранились только обрывочные воспоминания, он заехал к Владику с пачкой своих сборников по пути из закрывавшегося книжного магазина, откуда ему позвонили и сказали, что, если он не заберёт свои книги, они вместе с другими непроданными окажутся на свалке. За год с лишним, что стихи Печигина пролежали в этом магазине, не ушло ни одного экземпляра, и это было серьёзным поводом, чтобы навестить Коньшина не с пустыми руками, зайдя по дороге в винный. Владик встретил его рассеянно, как будто они расстались не больше получаса назад, выключил звук работавшего телевизора, деловито откупорил бутылку «Старки», потом принялся показывать свои трофеи, добытые в последних рейдах по выселенным квартирам: кожаный планшет, докторский саквояж, пару медных подстаканников и собрание сочинений Ванды Василевской без двух последних томов, которое он намеревался прочесть от корки до корки. Может, подумал Печигин, лучше бы и его стихи выкинули на свалку, где их, глядишь, отыщет какой-нибудь такой же любитель старья и, прочитав, примется расхваливать друзьям и подругам. Всё-таки шанс, а так и этого нету. Коньшин разливал водку и опрокидывал рюмку за рюмкой, настойчиво стремясь к достижению точно известного, но трудноуловимого состояния, когда станет наконец хорошо – не может же всё время быть плохо и плохо. Состояние это предполагало ощущения тепла, уюта и некоей закутанности в окружающее, перестававшее сквозить со всех сторон тоской и неопределённой тревогой, делавшееся надёжным и плотным. Вещи из прошлого, которые он так любил, были гораздо надёжнее современных, они прошли отбор времени, выжили, доказали свою жизнеспособность, сулили уверенность и защиту. Странно, что многие этого не понимают. Печигин между тем говорил о Полине. Это опьяняло его тогда больше спиртного, он мог рассказывать о ней бесконечно, вымещая на ушедшей подруге досаду за все неудачи, так что Коньшину пришлось прервать его: бутылка подходила к концу, и им овладевало обычное беспокойство. Он стал просить Олега сходить за следующей, но тому совсем не хотелось идти на дождь. Накануне ночью он почти не спал – это случалось с ним часто после ухода Полины, – и его уже сильно клонило в сон. Тогда Владик заявил, что пойдёт сам, и принялся собираться, бестолково шатаясь по комнатам в поисках то зонта, то кошелька, то перчаток. Он уже сильно заикался, поэтому спрашивал Печигина, не попадались ли ему запропавшие вещи, в основном при помощи жестов, отточенных и даже избыточно изящных, как у многих пьющих и плохо владеющих языком людей, но почти всегда неоконченных, так что Олегу приходилось угадывать искомый предмет, как шараду, по нескольким первым слогам и незавершённым движениям. Владик всё никак не мог уйти, раскачивался, стоя посреди комнаты и что-то припоминая, дважды возвращался с порога, пока не застыл наконец остолбенело перед беззвучно работавшим телевизором, где начался репортаж из Чечни. Подошёл ближе, включил громкость.

На экране солдаты явно напоказ, для оператора, палили в направлении леса, тела убитых боевиков лежали на траве: лысые головы, заросшие густой щетиной спокойные мёртвые лица, у одного сквозь спутанные клочья бороды виднелся острый кадык. Потом лагерь беженцев, палатки в осенней грязи, косящиеся на камеру подростки, чеченская старуха с чёрным ртом, с громадными глазами и руками – в общем, ничего особенного, всё то же, что и всегда, к чему все давно привыкли, – но Коньшин смотрел в телевизор с потемневшим, опухшим лицом, набрякшим ни в какие слова не вмещающимся отчаянием.

Когда репортаж закончился, он попытался что-то сказать, но довольно скоро застрял. Взял со стола тетрадь со своими стихами и принялся перелистывать, ухмыляясь. Затем всё-таки произнёс:

– Е-если б-бы они че-чего-ниб-будь с-с-с…

«Стоили» ему удалось выговорить с четвертой попытки. Но он не сдавался и продолжал:

– Они ос-та-н-но-вили б-бы это…

Сделал передышку, коротко и на удивление гладко выругался и, яростно выплёвывая лишние звуки и слоги, на которые рассыпались у него во рту слова, сказал:

– Б-будь я н-на-сто-ящим п-поэтом…

Лицо Коньшина выламывалось от напряжения из своих контуров, взгляд стал бессмысленным, нижняя челюсть ходила ходуном, как на шарнирах.

– Я б мог п-п-пре-кратить эт-ту б-б-бой-ню…

При каждом заикании изо рта у него летела слюна, обильно орошая подбородок. Несколько раз он раздражённо вытирал его рукой.

– П-п-прости, – сказал он, понимая, что слюна летит и в Печигина.

Олег закивал головой, показывая, что уже понял, что хотел сказать Владик, и согласен с ним, всё ясно, можно не продолжать, – смотреть на мучительно выдавливавшего из себя звуки Коньшина было тяжело. Но тому во что бы то ни стало нужно было выговорить всё до конца.

– А так эт-то п-просто ис-п-п…

Слово «испачканная» уступило отчаянному натиску раза с шестого. Владик вытер пот со лба, опрокинул в рот оставшуюся водку, а потом вдруг легко, точно до этого его трясло по ухабам, а теперь наконец он выбрался на ровную дорогу, произнёс:

– …чернилами бумага. Грязная бумага, больше ничего.

И прежде чем Печигин успел его остановить, щёлкнул зажигалкой и поднёс её к углу страницы. На лицо его лёг отсвет охватившего тетрадь пламени, оно заметно просветлело. От вида своих сгоравших стихов Владику явно становилось легче.

«А ведь он прав! – с силой внезапного угрюмого откровения подумал Печигин. – Чего стоят все их слова, даже самые лучшие, рядом с тем, что они каждый день видят в телевизоре?! Из-за чего весь сыр-бор? Вся нестерпимо банальная распря со временем? Из-за чего он чувствует себя замурованным в колбе, откуда нет выхода? Из-за слов на бумаге! Да какая разница, так их написать или эдак, если от них всё равно ничего не зависит! Нет, не зря все считают Коньшина самым из них талантливым – он всё делает верно!»

Олег взял пачку своих книжек и пододвинул к догоравшей тетради Коньшина. Тот удовлетворённо засмеялся, видя, что ученик хочет последовать его примеру. Но книги, отсыревшие, пока Печигин нёс их под дождём, не хотели разгораться, не помогала и зажигалка, которую подносили с разных углов. Сборники Олега тлели, но не вспыхивали так радостно и ярко, как тетрадь Владика.

– К-керо-син. В-в к-клад-довке… – вновь стал заикаться Коньшин.

– Где у тебя здесь кладовка?

Коньшин начал было объяснять, но, устав барахтаться в недающихся звуках, поднялся и сам, сильно качаясь, побрёл за керосином. Откуда-то из-за спины Печигина, из дальнего угла старой квартиры, раздался шум, звуки падавших предметов, потом всё стихло. Поджидая Владика, Олег попытался ещё раз поджечь стопку книг зажигалкой, затем откинулся в кресле и стал из-под полуприкрытых век наблюдать за расплывавшимися в воздухе сизыми узорами дыма, в них ему как будто удавалось различить какие-то буквы, складывавшиеся в слова, важный смысл которых вот-вот должен был сделаться ясен…

В комнату, озабоченно что-то ища, вошла Полина. Она открывала и закрывала шкафы, полки, заглядывала в углы, за кресло, где сидел Олег, но его самого упорно не замечала, словно его и не было. Несколько раз прошла мимо него совсем близко, наконец, уже собираясь выходить, всё-таки вернулась, быстро села к нему на колени с тревожным, взволнованным лицом. Пахло от неё не духами, а костром, дымом. От её кожи, от обнявших Олега рук, от всего её тела исходил жар, становившийся всё сильнее. «Да у неё температура, – успел, прежде чем проснуться, подумать Печигин, – она вся горит!»