Переворот
Шрифт:
В какой-то момент ночью в нашей заставленной комнате зазвонил телефон. Я снял трубку, но на другом конце не послышалось голоса и не было щелчка. По длинному туннелю тишины я, казалось, смотрел в центр Кремля, где страх никогда не спит. Да и наши хозяева рано встали, чтобы проводить нас. Они были в свежей, отглаженной форме, и лица их — эти квадратные, полуазиатские лица, слишком широкие для мелких черт — были выбриты, лишь неестественно блестящая, туго натянутая, кажущаяся совсем тонкой кожа выдавала загул, происходивший всего несколько часов тому назад. По установленному правилу они никогда не выходили на поверхность, даже до того, как голод достиг экстремальных размеров и они могли бы свежим молоком и мясом пополнить свой рацион из мороженых продуктов и порошков, — такое было впечатление, что даже ломтик пахучего местного козьего сыра мог распространить роковую заразу в этой гигантской капсуле, этом герметически закрытом отростке родины-матери. В этом они не походили на американцев, которые бродят повсюду, будучи, словно дети, уверены, что их все любят. Обособленность советских людей не объясняется их самоуверенностью и сосредоточенностью на себе, как у французов. По условиям договора, заключенного по их, а не нашему, настоянию, солдат или техник, обнаруженный под открытым небом без машины, подлежит заключению в тюрьму и изоляции от населения. Создается впечатление, что мы имеем дело с чрезвычайно пугливой державой, этаким бегемотом, который боится даже такой тощей черной мыши, как Куш с его бедным населением. Мы с полковником обменялись рукопожатием. Я поблагодарил его за гостеприимство, он поблагодарил меня за мое. Он сказал, что Россия и Куш — братья по единодушному
9
Одну религиозную основу ( фр.).
10
Великолепного отдыха ( фр.).
Низина Хулюль с ее гравием и спекшимся песком такого ржавого цвета, словно реки, когда-то впадавшие в это потрескавшееся дно озера, были окрашены кровью, уступила место, когда солнце достигло своего апогея, подножию Булубских гор. Дорога превратилась в извилистую тропу с предательскими ямами, усеянную осыпью кварца, которая бросала основательный вызов нашим стальным колесам с шинами «Мишлен». Дали стали голубыми; по мере того как мы поднимались выше, стали появляться пучки растительности, колючей и безлистой, которые расшатывали камни своими корнями. На склонах, прерывая наш нелегкий, извилистый подъем, встречались следы пастбищ: глина, напрочь утоптанная копытами, навоз, все еще отличимый от минералов, поваленные скелеты пчелиных ульев с обглоданными от отчаяния соломенными крышами. Ость, появляющаяся на выбитых скотом пастбищах, зеленой каймой тянулась вдоль этого края отчаяния. Наш путь пролегал не прямо через Булубы, а по их склону, — на востоке горизонт был низкий, но волнистый, и зоркие глаза моих спутников обнаружили дымок лагеря кочевников племени теда или опасных туарегов. Стремясь проверить, действительно ли они обнаружили зловещий дымок, я увидел нечто совсем другое: две золотистые параболы появились над дальним неровным гребнем, и пока я, не веря собственным глазам, смотрел на них, исчезли из вида, когда машина завезла нас за откос. Ни Мтеса, ни Опуку не смогли подтвердить того, что я видел, хотя мы остановили машину и обследовали местность, пытаясь найти точку для обзора. В скалах здесь пролегали сверкающие полосы каких-то диковинных гладких минералов. На остановке мы прочитали молитву салят аз-зур и легли спать в тени, под навесом скалы; по нам вскоре побежали ящерицы, словно наши спящие тела стали частью огромного бесчувственного скопища неизменного камня, — их крошечные ножки щекотали нас, как первые капли дождя.
Дни нашего путешествия после того, как я видел ядовитые золотистые параболы, слились в моей памяти, — нами овладела своеобразная завороженность расстоянием. Мы пересекли немало разного рода земель: отливающие оранжевым блеском ущелья, участки черной глины, где некий безумный небесный архитектор расставил с равными промежутками аспидно-черные глыбы, полосы лилового гравия, перемежавшиеся с перемещающимися холмами янтарного песка. В широком поясе перехода от высохшей травы к голой пустыне попадались островки пастбищ, они существовали до засухи, и их население — как людей, так и животных — накрыло наступавшее море смерти. Мы видели дикие зрелища: видели, как нагие женщины лазают по мимозам и обрывают концы веточек, чтобы их сварить; видели, как дети рвут дикую крапиву под названием крам-крам; видели, как мужчины нападают на муравьиные кучи и разбрасывают их в поисках сокрытых там зерен. Даже из скважин с самой соленой водой все было выпито, а окружающие деревья превращены в пни с ободранной изголодавшимися людьми корой. Рука тяжелеет и перестает писать, когда я вспоминаю этот кошмар. Самое гротескное, что солнце каждый день бьет по всему этому со спокойной яростью, с какою оратор произносит свою речь, забыв, что говорил то же самое накануне. Приближаясь к северо-западной границе, местам, более густо населенным благодаря пронесшимся слухам о готовящемся событии, я оставил «мерседес» и облачился в шерстяные лохмотья суфи, чтобы не отличаться от моего страждущего народа.
Команда заезжих колодцекопателей подобрала меня, считая, что я принесу им счастье. По правде говоря, они нуждались в этом — их было четверо: двое мужчин-моундангов, карлик из племени галла и женщина из племени capa, которая готовила еду и обслуживала всех нас. Их главный — Вадаль, высокий мрачный мужчина, чье смуглое усталое тело было как бы укрупненной копией его импотентного пениса, который он с мрачным видом выставлял на обозрение в складках своей изношенной галлябие, — не обладал чутьем на воду. Снова и снова команду его встречали радостными кликами в поселениях, приветствовали звяканьем тамбуринов и грохотом большого тобола вождя, а через несколько дней упорного копания и попыток восполнить свои тщетные усилия за счет жалких, бесценных для пастухов запасов семенного зерна и спекшейся крови, их приглашали на торжественное совещание с каидом и отсылали под град проклятий и камней. Вадаль представился мне как человек в прошлом состоятельный, чьи обширные стада горбатых зебу засуха превратила в груду костей, но его женщина шепотом сообщила мне, что он — мерзавец без роду и племени, у которого никогда не было даже собственной дворняги. Его отец был дибией в деревне на юге, а сына изгнали оттуда за святотатство, за то, что он опорожнялся на фетиши в ярости от своего бессилия, а это, по заверениям его женщины, она не сумела выправить даже самыми хитроумными способами. Однако судьба ее связана с ним, так как этот несчастный пария проник к ней в хижину, когда она, красавица-девственница, спала на участке своего отца, и поступил с ней, как с фетишами, — осквернил ее, закрыв ей путь к замужеству. Вот ей и пришлось пойти с ним, хотя у отца ее были стада, застилавшие собой горы, а мать была внучкой бессмертного леопарда, чей силуэт можно теперь увидеть в небе, вычерченный звездами. Возможно, она рассказывала мне это, чтобы как-то провести ночь, поскольку мало спала и приходила ко мне, даже ублажив кого-то, в ту пору, когда мы продвигались на север, переходя из одного многолюдного селения в другое, побираясь и танцуя, и обещая ливни, если нас пощадят. Звали ее Кутунда, и при лунном свете она выглядела неуемной и не знающей сна женщиной, увлеченной своими рассказами, способной к языкам, умело владеющей собственным языком, таким же сильным, как и ее запах. Я ощущал силу ее языка, так как рот у меня был нежный: желая доказать свою принадлежность к дервишам, я не раз клал горячий уголь из костра себе в рот и делал вид, будто глотаю его. Такое возможно, когда дух необходимости пронизывает тело и от страха не высыхает слюна. «Бог ближе к человеку, чем вена на его шее», — гласит Коран. В пословице на языке салю это выражено так: «Судьба следует за человеком, как его пятка». Зловоние, исходившее от Кутунды, было сладостью для меня, а ее хриплый хохоток во время совокупления засел во мне как кусочек кремня. Мы часто спали в ямах наших неудачно вырытых колодцев. Самый глубокий из вырытых нами колодцев — я-то не рыл его, а стоял на краю и, распевая священные гимны, избегал комьев грязи, которые выбрасывал в моем направлении карлик, — одарил нас вместо воды римской вазой, украшенной завитками волн знаменитого, темного, как вино, моря, которое находится невероятно далеко на севере, а также металлическим диском, служившим, должно быть, зеркалом. В давние времена Сахара была зеленой, и люди на колесницах пересекали ее травяные просторы. Это как раз и было запечатлено на нашем национальном флаге — ярко-зеленое безбрежное поле. Земля здесь приобрела металлически серый цвет, вспыхивающий блестками, и кожа людей, с которыми
мы сталкивались на нашем пути, тоже стала сероватой, что у людей чернокожих является предвестником смерти. Черные были тут рабами, бузу, ибо мы находились на территории туарегов, чьи светлые глаза блестели над синими тагильмустами, — они так обматывали вокруг себя все шесть метров ткани, чтобы был закрыт и рот, который они считают грязным: дырка, которая поглощает, так же грязна, как и та, что из тела выбрасывает. Верблюды здесь были без горбов и умирали со странной, характерной для верблюдов внезапностью: садились на задние ноги и без вздоха испускали дух. Когда бормотание дневных молитв умолкало, среди палаток наступала тишина, хуже тишины смерти, так как она была преднамеренной, — лишь хныкали дети, да и то младше восьми лет, когда они еще не знают успокоительной дисциплины религии. Они были такие худые, что их тела приобрели красоту скульптур: тонкий слой плоти приподнимался на двойной связке ребер, так же были обрисованы руки и ноги, кожа плотно облегала бедренные и плечевые кости; натянута она была и на лице, так что губы не скрывали зубов, а на висках, прикрыв пустоты черепа, кожа пульсировала как барабанная дробь, зато некоторые выпуклости приобрели лоснящуюся гладкость — разбухшие животы и выпученные глаза, которые словно магниты бегали под детскими бровями, напоминая о божествах, смотрящих сквозь прорези в ритуальных масках. У истощенного скота не было даже крови, а в этих степях засохшая кровь, смешанная с кислым молоком в густую кашу, была главной едой. Наша команда колодцекопателей из тех, кого кормили, превратилась в кормильцев, делясь запасами козьего сыра, пасты из земляных орехов и сушеной корюшки, — их приносили мне вечером из холодильников «мерседеса», который следовал за нами на расстоянии нескольких миль, серый, как призрак, и почти невидимый, если не считать поднимаемых им столбов пыли, стоявших потом часами над степью.Когда я спрашивал окружающих на моем полузабытом салю или моем плохом берберском, винят ли они Аллаха в том, что оказались в таком положении, они непонимающе смотрели на меня, утверждая, что Бог велик, Бог милостив. Как можно винить источник сострадания? А несколько человек с пылающими глазами, используя последние искорки энергии, подняли с земли камни и швырнули бы в меня, если бы я вовремя не повернулся к ним спиной.
Когда же я спросил других, винят ли они полковника Эллелу, президента Куша и председателя Чрезвычайного Верховного Революционного и Военного Совета, один мужчина вместо ответа спросил:
— Да кто такой Эллелу? Это же ветер, ток воздуха между горами.
Мне было неприятно это слышать, и я почувствовал себя потерянным в этом огромном прозрачном шаре возложенной на меня ответственности.
А другой сказал мне:
— Полковник Эллелу изгоняет кяфиров, которые украли наши облака, и когда последний белый дьявол примет ислам или когда голова его упадет в пыль, тогда придет Эллелу и, взрезав небо, выпустит из него воду, как пастух, взрезав яремную вену на шее быка, выпускает кровь.
И я почувствовал себя обманщиком в своих грязных лохмотьях, и рот у меня все еще болел от ночных игр в чудеса.
А третий пожал плечами и сказал:
— Ну что он может сделать? Он всего лишь солдат, который убил Повелителя Ванджиджи, чтобы обеспечить себе пенсию. И когда Эдуму отправился к праотцам, подземный мир высосал счастье из земли.
Это заставило меня задуматься над тем, какой линии следовать в политике: надо ли мне убить короля? Одни не слышали об Эллелу, другие считали его имя просто вымпелом, третьи ненавидели его за то, что он был освобожденным рабом, одним из барратинов с юга. И никто, казалось, не думал о нем как о человеке, который может избавить страну от голода. Один только я надеялся на полковника Эллелу, которому следовало быть в Истиклале, подписывать документы и принимать парады, а не продираться с несколькими бездомными сквозь толпы кочевников, потянувшиеся к границе, услышав о предстоящем чуде.
Граница Куша на северо-западе на девять десятых воображаемая. На протяжении десятилетий колониализма границу не замечали гордые регибаты, теды и туареги, перегонявшие в обоих направлениях через нее свои стада, не соблюдая формальностей и не неся за это ответственности, — обширные министерства, занимавшиеся французской Западной Африкой, отличались друг от друга лишь таинственной разницей в отчетности в Париже. Но начиная с 1968 года, когда наша очистившаяся страна обрела политическую ориентацию, отличную от соседнего Сахеля, географической двойняшки Куша, а идеологически — антитезиса модели неокапиталистической проституции, приодетой в прозрачные панталоны антиизраильских выступлений, — на границе появились заставы для символической охраны нашей исламско-марксистской чистоты на этих неуправляемых просторах. Приближаясь к заставе, мы увидели противоестественную гору бурых ящиков, занимавшую в длину расстояние одного дня пути, порой скособоченную и искаженную атмосферными зеркалами миража.
Тысячи людей — целое озеро, вылившееся из пустоты, — собрались посмотреть на это видение, маячившее в нескольких метрах от границы, в местечке, именуемом Ефу. Застава занимала три низких строения из мелкозернистого песчаника, расплющенных банок и обожженной солнцем глины: тут были казармы для солдат, камеры для заключенных, в которых никогда не было ни одного заключенного, и помещение таможни, чья крыша была не плоской, как у двух других строений, а куполообразной, и на ней в свете угасающего дня развевался красивый кушитский флаг. И в самом деле, вспыхнувшая зеленая полоса оповестила о закате солнца, словно этакий замирающий крик, раздавшийся из-под горизонта, чей накал повторяла шафранная полоса у основания западной части неба, куда ушел шлак дневной печи. А над головой передовой разведчик звездных армий дрожал словно жемчужина, подвешенная над гигантским хрустальным бокалом божественного нектара. При этом неверном свете, под звуки, издаваемые верблюдами, и звяканье их колокольчиков, среди запахов пищи, готовящейся на кострах, разведенных с помощью сухого навоза и порубленного тамариска, я пробирался вперед, к месту противостояния, где четверо молодых пограничников в прочных шлемах и парадных белых костюмах — ни один, на мой взгляд, не старше восемнадцати лет — стояли, застыв и источая страх, перед ропчущей толпой, которую привлекла сюда эта гора помощи, высившаяся на краю враждебного Сахеля. Управляемый франтоватым негритюдом, чей безупречный александрийский стих о смуглых красавицах, которые несут на голове, покачивая бедрами, свои нагруженные калабаши, прозвучал после стихов Валери из карманных изданий антологий и чьи сменявшие друг друга парижские жены сохраняли стройность благодаря взяткам, получаемым от корпораций тубабов и сверхуспешных японцев, Сахель выглядел с воздуха лоскутным одеялом из жестяных крыш и бассейнов при отелях, высохших полей для гольфа и сельских полей, простроченных терпеливо вырытыми оросительными канавками глубиной с кисть руки. Такое презрение охватило и переполнило меня при мысли о соперничающем с нами государстве и его экономическом превосходстве, что, когда я добрался до первых рядов толпы, я забыл о моих лохмотьях мистика и предстал перед солдатами с таким видом, словно было ясно, что я олицетворяю собой власть.
Я смело шагнул вперед, и сержант, командовавший солдатами, поднял ружье и нацелился мне в грудь.
— Я Эллелу, — объявил я.
Кутунда, хотя никто ее об этом не просил, из женского любопытства или из своего представления о верности, последовала за мной и обхватила меня сзади руками, чтобы я не шагнул под пули.
— Эллелу, Эллелу, — прошел за моей спиной шепот по толпе, разрастаясь и спадая. Люди не сомневались, что это я: голод удивительным образом уничтожает скептицизм.
Самый молодой из четверых солдат шагнул вперед и прикладом ружья ловко, словно отбрасывая скорпиона, оторвал от меня мою защитницу.
— Он просто бедный колдун! — сквозь окровавленные губы выкрикнула Кутунда с песка, куда ее швырнули. — Простите его, он сумасшедший!
Солдат равнодушно кивнул и снова вскинул ружье чехословацкого производства, купленное поштучно, о чем Микаэлис Эзана не раз говорил, иронизируя по поводу коммунистического братства, — чтобы обойтись и со мной, как с Кутундой, но тут я извлек из складок моих лохмотьев медаль, которой советские власти за неделю до того наградили меня. При виде медной звезды с барельефом Ленина парень заморгал. А толпа позади меня подхватила мое имя, и теперь словно ветер понес его вперед, оно набухло, так что казалось, некое божество подтверждало мое право на власть. В воздухе вихрилось: «Эллелу! Эллелу!» Сержанту же, который, изучив медаль, прижал ее к груди с улыбкой, обнажившей отсутствие двух нижних клыков, я посоветовал как соратнику сравнить мое лицо с портретом президента Куша, который наверняка висит где-нибудь у них в служебном помещении.