Перейти грань
Шрифт:
– Может быть, остаться на флоте надо было мне, – объявил он Баззу Уорду, – вместо тебя. Иногда я жалею, что ушел.
– Я всегда так думал, Оуэн. Ты должен был остаться вместо меня. Но ты сделал большие деньги на своем лодочном бизнесе. На флоте тебе черта с два удалось бы такое.
Браун тряхнул головой.
– Это всегда риск. Никогда не знаешь, каким будет следующий сезон. В любом случае меня никогда не интересовали сами деньги.
Федоров, который, казалось, погрузился в сон, вдруг встрепенулся.
– Ты бы лучше помолчал об этом, Оуэн. Не то окажешься в карцере.
– Никого из нас не интересовали деньги, – убежденно произнес Уорд. – И это правда.
– Абсолютная, – подтвердил Федоров. – Блитц был прав в отношении нас.
Федоров имел в виду
– Ну что же, я ушел, – сказал Браун, – а вы, ребятки, остались. По крайней мере, одно решение уже позади.
– Ты еще увидишь, что такое гражданская жизнь, Базз, – предупредил Уорда Федоров. – Это ужасно! Людям приходится за все платить!
– Кстати, – поинтересовался Браун, – вы зафиксировали вчерашние котировки на рынке?
Оба уставились на него непонимающими глазами.
– О Боже, вы что, не понимаете, о чем я говорю?
– О курсе акций? – догадался Федоров.
– Ладно, забудем об этом, – усмехнулся Браун. – Не обращайте внимания.
– Героическая эпоха буржуазии закончилась, – провозгласил военно-морской советолог Федоров.
Уорд помог ему добраться до лестницы.
– То же самое случилось и с «холодной войной», Тедди, – вслед ему заметил Браун. – Мы все оказались не у дел.
Федоров поднимался по лестнице как слепой, держась одной рукой за перила, другую выставив перед собой.
– На свалке истории, – с жаром произнес он.
Уорд шел сзади, готовый в любую минуту подхватить его.
На следующий день, сидя в поезде, Браун смотрел, как за окном вагона, мелькая, словно искры быстротекущего времени, пробегали освещенные уличными фонарями трущобы Филадельфии. Мысль о двадцати прошедших годах угнетала его. В полумраке убогого вечернего поезда он чувствовал, что приближается к какому-то новому измерению, где ему придется прожить такую жизнь, которую он изберет себе сам.
С тех пор как было принято решение перегнать «сорокапятку», он с нетерпением ждал этого похода под парусом и встречи с Уордом и Федоровым. Домой же он возвращался недовольный и разочарованный. Преследовавшее его беспокойство было вызвано отнюдь не только просчетами в конструкции новейшего парусника «Алтан» и ситуацией на рынке ценных бумаг. Вновь ожили старые обиды и горести. Душа восставала против того мира, который так несправедливо обошелся с ним и его старыми друзьями.
В годы учебы их души, затерявшиеся среди монументального уродства Банкрофт-Холла, нашли друг друга, чтобы больше не расставаться. Они были еретиками и паяцами, диссидентами и почитателями Томаса Вулфа и Хемингуэя. В атмосфере военно-технического училища, где из всех искусств признавались только музыка военного оркестра и блеск начищенных ботинок, они хранили в душе, как любил говаривать Федоров, «высокую поэзию» и оставались наивными романтиками. Поддерживая друг друга, они дошли до конца и были произведены в офицеры. Уорд был офицером от природы, при всей своей начитанности. Браун отличался атлетизмом и, будучи сыном образцового слуги, преуспевал в качестве младшего командира. Федоров помогал друзьям в математике. Они же отбили охоту у желающих преследовать Тедди и неизменно помогали ему отличиться на субботних смотрах.
Их жажда развлечений так и осталась нереализованной за пределами училища. Как ни тянуло Брауна и его друзей к более крепким напиткам и сумасшедшей музыке, молодой гражданской Америке не удалось в 1968 году заполучить в свои объятия ни одного из них. Курсанты в то время были заняты тем, что счищали плевки со своих форменных фуражек.
После выпуска все они отправились во Вьетнам и убедились,
что Америка не способна одержать там победу. На расстоянии моряки зачастую не могли со всей очевидностью наблюдать эту неспособность, но Браун и его друзья работали почти в эпицентре событий. Каждый из них выполнил свой долг, но преуспел только Уорд. На какое-то время.В бледно-желтом свете Пенн-Стейшн на пути Брауна то и дело появлялись бродяги и бездомные «Интересно, что они видят, когда смотрят на меня? – думал он. – Хорошо одетого добропорядочного человека? Врага, но слишком крупного и еще достаточно молодого, чтобы не стать их добычей?» Наблюдая за обстановкой, он пришел к выводу, что и здесь он чужой. Отсюда летним утром 1964-го он уезжал в училище. То было радостное событие.
Поднимаясь на эскалаторе, он обнаружил, что раздумывает над тем, каким в утро своего отъезда он мог бы представить себя через двадцать лет. Этот образ должен был быть романтическим, но с налетом послевоенного модернизма. Его героический характер наверняка был сдобрен стоицизмом и облагорожен некоторой отстраненностью. Будучи восторженным поклонником Хемингуэя, он должен был видеть себя достаточно разочарованным и уставшим от жизни. Но в то утро у него вряд ли было хоть малейшее представление о том, чем чревато подобное мироощущение. Свое грядущее отношение к миру он должен был представлять всего лишь как пропуск в высшее сословие со всеми присущими ему радостями жизни. Не удивительно, что все обернулось иначе. Ведь даже Хемингуэй так и не вкусил этих радостей до конца своей жизни.
Наверху он обнаружил еще одно скопление бездельников. Надев на всякий случай очки, он уверенно и благополучно миновал их нестройные шеренги. «И, конечно же, боевые действия», – продолжал размышлять Браун. Он должен был представлять себя через двадцать лет вспоминающим былые бои. Они должны были видеться ему на манер тех, что нашли отражение в кинофильме «Победа на море».
В пустом переходе, выводившем к Седьмой авеню, он вспомнил Пенн-Стейшн такой, какой он впервые увидел ее в детстве. Тогда он даже пытался обхватить руками массивные колонны, подавлявшие своим величием все живое вокруг. Они все еще стояли, когда он в первый раз отправлялся в Аннаполис. Исчезнувший солнечный свет вновь заструился в его памяти сильными потоками и волнами, льющимися с небес через необъятные окна вокзала.
Прислушиваясь к своим шагам, эхом отдающимся в ночи, он посмотрел через плечо. В стороне, по Седьмой авеню, шествовала с угрожающим видом растрепанная толпа подростков, вывалившихся из концертного зала. Браун повернул за угол к стоянке пригородных автобусов и, дождавшись своего, отправился домой.
Его старый и слишком большой дом, напоминавший нечто среднее между особняком и трущобой, находился в непрестижном дальнем пригороде. Звук открываемых замков разбудил жену. Когда он вошел в спальню, она улыбнулась и протянула к нему руки. На деревянном подносе рядом с ее кроватью он увидел пустую бутылку из-под белого вина, стакан и кувшин с водой.
– О-о, ты в приподнятом настроении, не так ли?
Она засмеялась.
– Да, я весь день писала. И слушала музыку, и ждала тебя.
– Неплохо. – Он присел на край ее кровати. – А у меня эти два дня были ужасными. То лодка, то курс акций.
– Росс говорит, что они смогут справиться с этим, – сказала Энн.
– Ты говорила с ним?
– Я звонила, чтобы высказать ему все, что я думаю. Ведь ты же мог пойти ко дну.
– Бедный он, бедный, – заметил Браун.
– Наверное, я нагнала на него страху. Он подумал, что я звоню, чтобы написать об этом в журнал.
– Росс вообще боится тебя, – засмеялся Браун. – Ты слишком утонченная леди для него.
Им овладело вдруг неистовое желание, подобное тому, которое испытывает измученный жаждой путник, завидев рядом источник. Он удивил их обоих своей страстью.
– О, мой дорогой, – выдохнула она.
Потом он лежал и прислушивался к завываниям полицейских сирен на шоссе за болотом. И чувствовал, что готов примириться со всеми невзгодами, как со своими собственными, так и с мировыми.