Перикл

О вещах, постоянно меняющихся, вообще ничего сказать нельзя — и Кратил демонстративно отказывался называть их своими именами, предпочитая указывать пальцем, как бы давая понять, что предмет, который он имеет в виду, стал уже иным.

О вечной изменчивости писал и поэт Эпихарм, «изобретатель» комедии:

Мертв я. Мертвый — навоз, и земля состоит из навоза. Если ж земля — божество, сам я — не мертвый, а бог.

Но тот же Эпихарм пародировал Кратила, доводя до абсурда его рассуждения о том, что, как и вещи, человек постоянно меняется и всякий раз он не равен самому себе, то есть становится иным. «Ты и я были вчера другими, чем сегодня, и в дальнейшем будем опять иными, и никогда мы не бываем теми же самыми, согласно тому же закону».

Герой комедии Эпихарма берет взаймы у соседа деньги, а потом отказывается возвратить долг, потому что прошел известный промежуток времени и он стал другим человеком — совсем не тем, кто взял деньги. После бесплодных препирательств рассвирепевший кредитор бьет должника, и тот привлекает его к суду. И когда начинается разбирательство, находчивый кредитор сражает соперника его же собственными аргументами: «Перед вами, граждане судьи, стою я, ничего общего не имеющий с тем лицом, которое нанесло побои пострадавшему».

Софисты сделали из учения Гераклита свои выводы. Они приложили их к морали и политической жизни. И родились утверждения, что все на свете относительно, что нет ни добра, ни зла, а есть только то, что принято считать хорошим и дурным. И нет справедливых законов, а есть законы, удобные одним и невыгодные другим. В конечном счете истинным оказывалось то, что полезно, и любой мог объявить себя носителем своей истины.

«Человек есть мера всех вещей…»

Крылатые слова Протагора противопоставили реального, земного человека невидимым и неведомым богам. Мысль спускалась на землю. Чувства заслуживали большого доверия, чем традиционные верования. В конце жизни Протагор признается: «О богах я не могу знать, существуют они или нет и каковы они на вид. Многое мешает этому — и неясность вопроса, и краткость человеческой жизни». Афиняне не простят ему подобной дерзости: сочинения его сожгут, а самого философа подвергнут изгнанию.

А пока… К его мнению прислушиваются внимательно юнцы, молодежь из богатых семей, способная высоко оплачивать его уроки.

Афинская демократия уничтожила привилегию знатности. Но ее сменила привилегия образованности. Знания, умение рассуждать, спорить, выступать — без этого нечего было и думать теперь о политической карьере. Красноречие открывало путь к успеху. Слава оказалась выгодной монетой. Она становилась предметом честолюбивых устремлений; известность и авторитет помогали завязывать нужные связи, расширять деловые операции, а нередко и использовать в собственных интересах государственную казну.

Еще не понимая происходящего, Перикл замечал, что вырастает поколение новых людей, совсем непохожих на его соратников, — находчивых карьеристов, не слишком разборчивых в средствах, лишенных веры в те истины, которые казались некогда вечными и незыблемыми.

Перикл с грустью убеждался в правоте Гераклита.

Ничто не стоит на месте, и все способно обратиться в свою противоположность. И тогда плата судьям и чиновникам превращается в источник наживы для тех, кто не желает заниматься трудом. Народное собрание становится говорильней, где состязаются краснобаи, а суды — ареной для сведения личных счетов. Образованность идет на пользу честолюбцам и ловкачам, умеющим заигрывать с демосом, увлекать его пламенными речами и сбивать с толку изощренными аргументами.

Утешаться приходилось лишь тем, что пока еще влияние софистов ограничивалось узким кругом избранной молодежи, с легкостью усваивавшей негативные, разрушительные идеи своих учителей. Демос, верный традициям, с подозрением относился к ученым, без разбору причисляя и натурфилософов, и софистов, и Сократа к безбожникам и вольнодумцам. Превосходство ума и образованности подрывало принцип равенства, тем более что из уст образованных людей не раз вырывались жалобы на тягостную власть народа, который они иногда именовали «коллективным деспотом».

Вскоре после смерти Перикла руководитель демократов Клеон публично заявит:

— Недостаток знания при скромности полезнее, чем проницательность при необузданности. Люди недалекого ума обыкновенно лучше живут в своих государствах, нежели люди ума более острого. Ибо последние желают казаться мудрее законов, брать верх над всем, что говорится в Народном собрании. Напротив, люди простые, не доверяясь собственному разуму, не столь способны осуждать речи прекрасного оратора.

То же подтвердит и аристократически настроенный Псевдоксенофонт:

— В Афинах находят, что невежество, грубость и благожелательность простого человека скорее приносят пользу, чем достоинства, мудрость и недоброжелательность благородного.

И все это говорилось в прославленных Афинах, претендовавших на то, чтобы именоваться школой Эллады!

Мера нарушалась. Результаты не соответствовали первоначальным целям, и неумолимые последствия оказалось невозможно предусмотреть.

Свобода оборачивалась распущенностью, знание порождало скептицизм, выплаты и раздачи узаконивали праздность, плодили целый слой людей, привыкших лишь получать, ничего не давая взамен, и требующих, чтобы общество кормило их и развлекало.

Нет, не об этом мечтал Перикл, пытаясь возродить золотой век! История, увы, подтверждала правоту Гесиода: каждое поколение оказывалось хуже предшествующего. И люди менялись буквально на глазах, отвергая сегодня то, чему поклонялись еще вчера.

Вчера они добивались свободы во имя истинной справедливости — сегодня они признают справедливым только то, что выгодно и полезно им самим. Вчера они требовали суровых мер против богачей — сегодня, сделав карьеру и увеличив свои доходы, они призывают к умеренности и осторожности.

Перикл не понимал и не мог понять, что афинская рабовладельческая демократия в самой себе несла зародыши гибели, что ее наивысший расцвет лишь приближал катастрофу. Чтобы обнаружилось ее бессилие и перерождение, достаточно было одного серьезного испытания. Им стала Пелопоннесская война.

ГРЕКИ ПРОТИВ ГРЕКОВ

О войне не говорили.

Рассуждали о выгоде. О новых колониях и морских путях. О прибыльных операциях и дешевых говорах.

В горячих головах рождались фантастические проекты покорения Египта, Сицилии, Этрурии, Карфагена. Самые решительные из афинян предлагали снарядить мощную экспедицию и отправиться в заморские края, чтобы приобрести неслыханные богатства.

Перикл сдерживал страсти. Он понимал опасность подобных предприятий и не желал рисковать. Надо довольствоваться тем, что есть, и не вмешиваться в чужие дела, утверждал он. При этом само собой разумелось, что по крайней мере, судьбу двух сотен полисов, волей или неволей ставших членами морского союза, Афины вправе решать по своему усмотрению. «Он направлял силы государства главным образом на охрану и укрепление наличных владений, считая уже достаточно важным делом остановить рост могущества Спарты» ( Плутарх).