Перикл

Сразу же после убийства Эфиальта демократы назвали Перикла своим вождём, хотя в первые дни многим показалось, что они поторопились: внешний вид Перикла — он был похож на тирана Писистрата — и его манера держаться: кажущееся высокомерие, молчаливость, постоянное серьёзное выражение лица, на котором никто не видел улыбки, болезненное отвращение к фамильярности — всё это делало его непохожим на других вождей демоса, демагогов, этих общительных и, как правило, простоватых людей. Перикл был постоянно сдержан, строг и значителен, не участвовал в кутежах, в ночных похождениях друзей, не разбрасывался подарками — на свадьбе был только один раз, когда женился его близкий родственник, и один раз был хорегом: поставил в театре трагедию Эсхила «Персы». Но умом и сердцем он был вождём: умный, волевой и даже страстный. Впрочем, эта страстность внешне никак не проявлялась, разве что в речах, которые он произносил ровным голосом и, не в пример другим ораторам, не размахивая руками; но от этого его речи становились только более убедительными, мысли в них были чёткими, надёжно составленными и напряжёнными, как хорошо натянутая струна, рождающая высокий и чистый звук. Его выступления были коротки и доказательны. Не он трепетал от чувств, произнося монологи, а те, кто слушал их. Как Зевс Громовержец мечет молнии с Олимпийских горных высот, так и Перикл метал в толпу с трибуны на Пниксе слова. За это его прозвали Олимпийцем. Он был так искусен в ораторском искусстве, что даже очевидные вещи мог по своему желанию истолковать на свой лад. Фукидид, сын Мелесия, который возглавил аристократическую, враждебную Периклу партию после изгнания Кимона, жаловался на то, что Перикл побеждает его во всех публичных спорах не потому, что на стороне Перикла всегда оказывается Истина, а потому, что строй его речей неуязвим, из-за чего слушатели постоянно оказываются на его стороне. «Если бы я и Перикл состязались в борьбе и мне удалось бы повалить его, — говорил Фукидид, — он и тогда сумел бы доказать, что победа на его стороне».

Перикл был избран стратегом в тот же год, когда Кимон покинул Афины; ему сразу же доверили строительство Длинных стен — сооружений, соединивших под своей защитой Пирей и Афины на протяжении всех сорока стадий пути. Таким образом он продолжил дело Фемистокла, который говорил, что Афины никто не победит ни силой, ни измором, пока у них будет выход к морю через Пирей — главный военный и торговый порт Афин. Тогда же Перикл начал участвовать в военных походах, хотя и до этого бывал в сражениях и не раз отличался личным мужеством и полководческим мастерством.

Он был красив, но избегал женщин, а женившись на вдове своего родственника, стал и вовсе недоступен для них, полагая, что женщины — это всего лишь развлечения, на которые занятому государственному человеку не стоит тратить время.

Он и Сократа убеждал в этом, говоря:

— Женившись, человек освобождается для важных дел. Так что поскорее женись, Сократ. И всё то время, что ты проводишь с гетерами, ты употребишь с пользой для себя и для Афин.

— Для Афин будет полезнее, если я ничего не стану делать для них, — отшучивался Сократ. — А для себя я нахожу много пользы в домах гетер — там много вина, хорошая еда, веселье, ласки. Один мудрый человек сказал: надо соблюдать здоровый образ жизни, укреплять постоянно своё здоровье, чтобы затем растрачивать его в любовных утехах.

— Ты, конечно, наговариваешь на себя, говоря о любовных утехах, — заметил Перикл. — Тебе, как я давно приметил, присущи лишь две страсти: ты крошишь и шлифуешь камни и изводишь в спорах всех встречных. Как каменотёс — ты кормишь себя. А чего ты достигаешь спорами, Сократ?

— Тоже кормлю себя, — ответил Сократ. — Но не тело кормлю, а душу. Душа ведь питается мыслями, как чрево — вином и сыром. Кто питает одно тело, у того хиреет душа.

— А кто питает только душу?

— У того хиреет тело, — засмеялся Сократ — ответ был так очевиден. — Но с душой мы обретаем вечность, а с телом едва доживаем до восьмидесяти... Вот и суди, что важнее — питать душу или питать тело. Но лучше одновременно насыщать и душу и тело.

— Стало быть, ты всю жизнь будешь каменотёсом и софистом, — заключил Перикл.

— Нет, — возразил живо Сократ. — Из каменотёса я стану скульптором, ваятелем, а из софиста — философом.

— Философом? Это что же? Объясни, — попросил Перикл.

— Софист — просто мудрый человек. У него на всё есть ответ и доказательство. А философ — любит не просто мудрость, но истинную мудрость, он любит в мудрости истину и овладевает искусством обнаруживать её, а не только искусством убеждать других в том, что ему выгодно.

— Теперь я понял, почему жаловался на тебя Анаксагор, — ты донимаешь его вопросами о способе обнаружения истины. Так?

— Так.

— А он толкует тебе о способах доказательства желаемого, верно?

— Верно.

— И тебя это не устраивает.

— Да, не устраивает. А тебя, Перикл?

Сократ видел, как тень иронической усмешки скользнула по губам Перикла: по последнему вопросу, который задал ему Сократ, Перикл безошибочно определил, что Сократ уже сел на своего любимого конька, что в нём пробудился «философский зуд» — так Перикл называл Сократову страсть испытывать собеседника вопросами, — и приготовился к тому, чтобы унять в нём этот зуд, остановить водопад вопросов — Периклу было недосуг тратить время на философские препирательства с Сократом: он спешил в Толос, где в тот день заседали афинские стратеги. Этот разговор Перикл и Сократ вели на ходу, пересекая агору, старую площадь.

— Меня в науке Анаксагора всё устраивает, — ответил Сократу Перикл, ускоряя шаг. — Ив науке Дамона, — добавил он, вздохнув: Дамона афиняне подвергли тогда суду остракизма и изгнали из города, хотя Перикл этому противился — Дамон был учителем Перикла в юношеские годы, а потом и его советчиком, среди которых выделялись Анаксагор, Софокл, Фидий, Протагор, архитектор Гипподам и друг Перикла Периламп, который сопровождал его во всех военных походах, не занимая при этом никакой должности.

Дамона обвинили в том, что он склонял афинян к восстановлению тирании, когда, как он якобы говорил, один могучий и чистый голос будет вести главную мелодию, а все остальные станут ему подпевать. Дамон был музыкантом и теоретиком музыки. Он считал, что музыка — это голос бога, божественное наставление, в котором людям преподаются священные принципы гармонии, согласия, принципы совершенства и красоты. В демократии ему виделась какофония, безобразное рычание толпы, которое потрясает и разрушает основы гармонического общества. Дамон так много и так охотно говорил об этом, что его обвинили в заговоре против демократии и осудили на изгнание. Говорят, он слушал, как падают в кучу черепки с нацарапанным на них его именем, и уже по звуку, с каким они падали, определил, что афиняне единогласны в осуждении.

Тогда же Перикла спрашивали, разделяет ли он взгляды Дамона, на что Перикл ответил:

— Я согласен со всем, что касается музыки: лучше Дамона никто не знает, чем прекрасна музыка. Относительно же общества скажу так: и каменщик со своей точки зрения может судить об обществе, и гончар, и винодел — всякому его профессия кажется важнейшей и полной всяких истин, которые можно употребить в любом другом деле. Но истины профессии — только истины профессии. О политическом устройстве должны рассуждать политики, а музыканты — о музыке. Вот и Эзоп говорил, что кожевенник оценивает быка только по шкуре, о живом же быке, полном силы и мощи, он не знает ничего.

Тень Дамона не легла на Перикла, но Перикл позаботился о том, чтобы Дамон приобрёл в Коринфе хороший дом и обзавёлся новыми знаменитыми учениками.

— Я знаю, что тебя не устраивает в науке Анаксагора и в науке Дамона, — сказал Периклу Сократ.

— Что?

Они были уже у Толоса и остановились.

— В душе ты согласен с тем, что говорит Анаксагор: он говорит, что миром правит Разум, а ты при этом считаешь, что государством должен также править Разум в лице выдающегося правителя. Он, этот разумный правитель, должен запевать мощным и чистым голосом, как говорил Дамон, а народ лишь стройным хором подпевать ему.

— Может быть, — усмехнулся в ответ Перикл. — Но я лишь один знаю о том, о чём я думаю, Сократ. Тебе об этом знать не надо.

— Почему?

Перикл, не оборачиваясь, зашагал по ступенькам Толоса — быстрый, сильный, лёгкий, уверенный в себе.

— Ладно, — сказал самому себе Сократ, махнув рукой. — Договорим в другой раз.

Теперь, казалось, и был тот самый другой раз: Сократа пригласили к Периклу на ужин, о чём ему сообщил раб Перикла, специально посланный для этого хозяином.

Сократ был дома, обтёсывал во дворе могильную плиту, торопился — через два дня за нею должны были прийти, таков был договор, к тому же деньги за работу Сократ получил с заказчика вперёд и уже успел потратить их.

Раб Перикла появился некстати, оттого Сократ не узнал даже, как того зовут, только спросил, насупясь:

— Сейчас надо идти или можно повременить?

— Ты можешь и вообще не ходить, — ответил раб, — ты свободный человек, Перикл прислал тебе всего лишь приглашение, а не приказ немедленно явиться. Так что оставайся здесь, если не хочешь идти.