Перикл
Шрифт:
Говорят ещё, что мы живём для детей, для будущих поколений. Для них строим, накапливаем богатства, захватываем всё новые и новые земли, совершенствуем искусства, наращиваем могущество государства, упрочиваем власть, развиваем ум, говорим: «Чтобы дети жили лучше нас и были лучше нас». Стало быть, обеспечиваем успешное продолжение рода. Мы живём и трудимся для будущего детей, дети станут жить и трудиться для будущего своих детей, наших внуков, внуки — для правнуков. Смысл всего этого где-то очень далеко и неясен. Скорее всего, его и вовсе нет. К тому же боги время от времени лихо расправляются с человечеством, превращая его в прах, а потом какой-нибудь Девкалион, бросая камни через плечо, возрождает его,
Нет, нет, никто ничего не знает, да и знать нечего, кроме одного: у познания есть лишь одна достойная цель — познание законов гармонии, красоты; есть лишь одно достойное человека дело — создание прекрасного; есть лишь одно истинное наслаждение — созерцание прекрасного. Все остальные знания, дела и удовольствия доступны любым другим животным, а познание прекрасного, созидание прекрасного и наслаждение прекрасным доступны и свойственны только человеку. Кто поймёт это, тот скажет: истинными людьми среди греков были лишь немногие: Гомер, Гесиод, Эсхил, Софокл, Полигнот, Эврипид, Фидий, Анаксагор, Калликрат, Протагор, Солон, Перикл, Геродот, Иктин, Сократ... Кто ещё? Все, кто постиг смысл гармонии, трудился ради неё и наслаждался ею, зовя за собою других. Только эта работа, ради постижения и созидания прекрасного делает человека созвучным всему миру, бессмертным, равным богам, которые суть лишь несовершенные образы истинных целей нашей земной жизни...
Здесь, на Акрополе, в царстве красоты, гармонии, совершенства легко и приятно думать о том, как ты близок к истине, как ты паришь над миром на её белоснежных крыльях, как ты сам прекрасен и велик. И чист. И отрешён от всего суетного. Наполнен светом. Преображён. Блажен. И, кажется, бессмертен...
Вот в чём истинное значение Акрополя: он даёт человеку найти в себе человеческое. Перикл, Фидий, Анаксагор, Протагор, Софокл, Калликрат, Иктин, Геродот, Продик, Эврипид, Полигнот — они знали об этом. И Сократ знает. И она, Аспасия, возбуждавшая их мысли и слушавшая их... Это она подсказала Периклу формулу: «Афины — школа всей Эллады». Теперь можно было бы добавить: «Акрополь — учитель Человека». Учитель его мыслей, желаний, действий и чувств. Акрополь освещён не столько солнцем, сколько светом бессмертной красоты. И всё, что создано здесь из мрамора, золота и драгоценных камней, отражает этот свет. Здесь — удвоение его. И удвоение совершенного и бессмертного мира — в человеке... Вот правильная мысль, за которую, наверное, похвалил бы Сократ: наша цель — совершенство, а в совершенстве всё...
Спустившись с Акрополя, Аспасия шла через Агору, когда услышала — незнакомый афинянин говорил другому, но так громко, чтоб слышали все, — что умер в Колоне Софокл...
Первым из её прекрасных друзей умер Полигнот — на двадцать лет раньше Перикла. Анаксагор умер в Лампсаке на пять лет раньше Перикла, Геродот умер через четыре года после Перикла, Протагор — через двадцать лет после Перикла, Эврипид совсем недавно, в Македонии, в Пелле, и вот теперь Софокл... О ней, об Аспасии, возможно, станут когда-нибудь говорить: она умерла в один год с Софоклом и Эврипидом. С Софоклом — в один день... Из её друзей об этом будет знать только Сократ, который пережил всех...
Это был самый грустный пир в её жизни — рядом не было никого. Но вокруг стояли в перистиле ложа, как если бы она ждала гостей. Ждать же было некого. Только воображение могло наполнить тихий двор, освещённый факелами, знакомыми и дорогими лицами, голосами, звоном кружек.
Все ложа покрыты чёрным, возле каждого — столик, на каждом столике — наполненный вином кубок и светильник. Вино в кубки Аспасия налила сама, и сама подожгла фитили в плошках с оливковым
маслом. Каждому другу — угощение, и каждому — свет на прощальном пиру.На ложах Перикла и Перикла-младшего — их боевые шлемы, иссечённые вражескими мечами.
У Аспасии — самый большой кубок. Её ложе — у бассейна, куда стекает звонкой струйкой по мраморному жёлобу ключевая вода, выходящая из-под камня в саду. Вода приносит в бассейн опавшие жёлтые листья и синие лепестки поздно цветущего цикория. Огонь в факелах горит ровно — в факельные кружки налито чистое ароматное масло. Над головою — открытое небо, на котором сегодня мало звёзд, не больше, наверное, чем друзей на ложах в перистиле. Может быть, звёзды тоже воображаемые...
Это голос Софокла:
— Пойдём вместе, Аспасия.
— Куда? — спросила она.
Ответа не последовало. Софокл по праву заговорил первым, потому что хоть и умер, но душа его ещё здесь, на земле, близко. А голос Полигнота прозвучал едва слышно:
— Елена Прекрасная — это ты, Аспасия. Так и будет всегда: станут смотреть на Елену Прекрасную, а видеть будут Аспасию.
— Спасибо, Полигнот, — сказала Аспасия.
Чуть погромче голос Фидия, он умер за год до смерти Перикла:
— Боги создали тебя красивой, чтоб люди, глядя на тебя, полюбили красоту, Аспасия. — И, немного помолчав, добавил: — Я умер от тоски...
— Всё же я виновата, — сказала Аспасия. — Прости меня.
Это Перикл. Кажется, он поднял кубок и говорит, как бывало:
— Мы развиваем нашу склонность к прекрасному без расточительности и предаёмся наукам не в ущерб силе духа. Друзей мы приобретаем не тем, что получаем от них, а тем, что оказываем им проявление дружбы. Я по-прежнему утверждаю, что город наш — школа всей Эллады... А вы, друзья мои, — Перикл назвал имена всех присутствующих и заключил этот блестящий ряд именем Аспасии, — учителя в этом прекрасном городе...
— Город — всего лишь камни. Душа его — афиняне. Но они невзлюбили меня, — сказал Анаксагор.
— Мир полон чудес, — заговорил следом за Анаксагором Геродот. — Я видел все чудеса мира. Но самое большое чудо в мире — Афины.
Голос Эврипида, старческий, слабый, прерывается, пропадают слова. Это стихи, которые он некогда вложил в уста пророчицы Медеи:
— Дайте руки, я их к устам прижать хочу... Рука, любимая, вы, волосы, вы, губы, и ты, лицо, какое у цариц бывает только... Вы найдёте счастье не здесь, увы... Уходите, скорее уходите...
Сын! Голос так ясен, будто он жив и рядом:
— Не прикасайся к кубку, мама! Не прикасайся. Здесь всё не так, темно, здесь нет людей, и нет меня... Не прикасайся! — И стон, и удаляющийся неясный голос, как будто его уводят.
— Послушай сына. Ясность только в том, что видят очи... — Это Протагор.
Калликрат:
— Колонна прекраснее статуи, она совершеннее, она надёжнее подпирает небо, чем наша вера... Перикл — колонна, которая подпирает небо. Рухнул — и некуда нам поднять глаза...
Сократа она услышала последним. И увидела сквозь сгустившийся мрак, сквозь колеблющуюся пелену.
— Я опоздал? — спросил он.
— Ты опоздал, — ответила Аспасия, с трудом выговаривая слова, и допила вино из кубка — сладкое, пахнущее милетской травой.
— Зачем же, Аспасия?
Она не ответила — не было ни сил, ни желания. Да и что могла ответить ему?
Уронила пустой кубок на каменный пол. Он зазвенел так сильно, будто упал и разбился о камни свод небесный. Хотела поднять освободившуюся от кубка руку, чтоб соединить её с другой, которую держала на груди, и не смогла. Сократ подошёл к ней, поднял её свисающую с чёрного ложа белую, как слоновая кость, руку, приложил ладонью к той, что была на груди. Наклонился, глядя в неподвижные открытые глаза, спросил: