Пером и шпагой (др. изд.)
Шрифт:
– Еще, еще! – орал Дамьен. – Напрасно думаете, что мне больно… Нет, французы, мне совсем не больно!
– Ах, тебе, говоришь, не больно? – И палач залил ему свежие раны кипящим оливковым маслом.
– Еще! – захохотал Дамьен, уже обезумев. – Какой вы молодчага, Сансон… Как вы ловко все это делаете!
Четыре королевские лошади, впряженные в руки и ноги фанатика, разорвали Дамьена на глазах публики. Но он был еще жив, и палач Сансон услышал от него – последнее:
– Король заблуждается…
А по заснеженным дорогам России катились возки, крытые кошмами. Трещали лютейшие морозы.
Завернувшись в шубы, обтянутые бархатом, одинокий путник щедро сыпал золото по пути – и дорога от Варшавы до Петербурга быстро сокращалась. Вот наконец и Стрельна, наплывает неясный гул от Кронштадта – и забилось сердце:
– О матка бозка! О дивный сон! О любовь…
На заставе дежурный офицер только что сделал очередную запись о проезжем:
«Славный портной Шоберт, готовый делать отменные корсеты, а также рвет болящие зубы, в чем искусство свое подтверждает».
Хотел было офицер у печки погреться, но снова забряцали колокольцы, вздохнули кони. Вышел. Под лунным сиянием мерзли заиндевелые возки.
– Кто едет? Что за люди? Не худые ль?
Красавец, до глаз закутанный в меха, выпростал из муфты нежную, всю в кольцах, руку и показал свиток паспорта:
– Великое посольство из Речи Посполитой, и я – посол, граф Станислав Август Понятовский…
Заскрипели шлагбаумы, пропуская путника в русскую столицу.
Совсем недавно проскочил он под ними, как изгнанный. Всего лишь секретарь британского посольства.
И вот – пади, Петербург, к моим ногам: я нунций и министр, подскарбий литовский и Орла кавалер Белого, – я возвращаюсь.
На коне и со щитом!..
В доме Елагиных еще не спали. Понятовский сбросил шубы:
– Она… здесь?
– С утра! – шепнул Иван Перфильевич (хозяин дома).
Через две ступеньки, полный нетерпения, Понятовский взлетел по лестницам, толкнул низенькие двери.
– Ах! – И две руки обвили его шею, и – слезы, слезы, слезы…
Так он вернулся. Его опять ждали советы Вильямса и любовь Екатерины. Посреди ласк, разметавшись на душных перинах, она сказала:
– Слушай, Пяст: я буду царствовать или… погибну! Но если я надену корону, то и твоя голова воссияет. Люби меня крепче, Пяст!
Однако между слов любви она шептала Понятовскому и кое-что другое – более важное. Понятовский относил ее слова в английское посольство, оттуда передавали их Митчеллу, и в Берлине, таким образом, знали о многом. Гораздо больше, чем надо!
В эти дни Вильямс сообщал в Берлин:
– Передайте королю Пруссии, что здешний канцлер Бестужев не получит от меня ни гроша более, пока не окажет нам существенных услуг, какие я от него потребую!
Близилась весна, и Фридрих готовился открыть кампанию, чтобы увеличить свои немецкие земли за счет земель немецких же!
– Я ненавижу Германию с ее оболтусами-герцогами и дураками-курфюрстами, – признавался Фридрих. – Я ненавижу эту жадную и мелочную Германию, как естественную противницу моей маленькой трудолюбивой Пруссии.
Пройдет время, и Пруссия тогда станет самой Германией. Слова прусского короля Фридриха тогда обернутся словами первого германского императора Вильгельма I, который скажет сыну:
– Моему прусскому сердцу невыносимо видеть, как имя Пруссии
заменяется другим именем – Германия! Заменяется именем, которое в столетиях было враждебно прусскому имени…Но до этого еще далеко. А сейчас прусские пушки заряжены английским золотом. Фридрих воинственно сидит на полковом барабане. Кричат петухи в деревнях прусских за Потсдамом…
Карл Маркс впоследствии так писал о Фридрихе Великом:
«…всемирная история не знает второго короля, цели которого были бы так ничтожны! Да и что могло быть „великого“ в планах бранденбургского курфюрста, величаемого королем, действующего не во имя нации, а во имя своей вотчины…»
Ну ладно, читатель. Посмотрим, что будет дальше.
Путешествия по Европе опасны
Елизавета плакала над письмом недорезанного короля:
– Нешто же ему Порта магометанская дороже моей любезности?
С этим Версалем – одни обиды и недоразумения. Она, больная женщина, по дружбе просила Людовика, чтобы прислал в Петербург знаменитого Пуассонье – врачевателя по женским болезням. А король ей на это ответил, что врачей у него не хватает даже для армии. Что же получается? Солдат у него гинекологи лечат?.. Уж как хотела Елизавета, страстная театралка, чтобы «Комеди Франсэз» порадовала ее в Петербурге. Но Лекена и мадемуазель Клерон король не отпустил в Россию… «Разве так друзья поступают?»
Ото всего этого Бестужев-Рюмин вновь обретал силу.
– Матушка, – зудил он над ухом императрицы, – вишь, лягушатники… вишь, паскуды каки! Не я ли давеча остерегал тебя от Франции?.. Отнеси перышко подале, а то на трактатец ненароком чернил капнешь. А французы тогда-сь и рады стараться, твою кляксу за ратификацию сочтут!
Тайный пункт о помощи России в ее жестокой борьбе с Турцией встал Людовику поперек горла. Этот пункт затормозил союз всей антипрусской коалиции… Кстати подоспел Шувалов.
– Матушка, – сказал он, – я с шевалье де Еоном беседу имел. Он разумно предлагает не инвектировать статью далее, а просто плюнуть на нее. Сама посуди: на султана турецкого веревку, даст бог, еще намылим. А сейчас… Фридрих – волк, в овчарню уже залезший. Не мучайся, матушка, разорви и брось!
– Ну ладно, – ожесточилась Елизавета. – Как они, так и мы.
Дуглас был вызван к Бестужеву.
– Видите? – спросил его канцлер, держа в руках статью о секретной помощи Франции. – Ну, так вот мы как! – И на глазах Дугласа он порвал ее в клочья, разбросав ошметки по полу…
После чего союз трех стран против Фридриха был заключен. План совместных боевых действий был опробован в Конференции, и де Еон стал собираться в дальнюю дорогу. Помимо письма Елизаветы к Людовику, он отвозил во Францию еще 50 000 золотом лично для Вольтера и целый мешок бумаг Петровской эпохи, [11] чтобы Вольтер, не полагаясь только на свой гений, ознакомился бы с личностью Петра I по документам…
11
Следы этого архива в начале нашего века были обнаружены в архивах министерства иностранных дел Франции и в библиотеке гор. Тоннера (родины де Еона); очевидно, там есть и документы, ускользнувшие от глаз наших историков.