Перс

Постепенно я понял, что с головой погрузился в бредни Хашема. Теперь его игра — моя игра, его безумие — мое безумие, и мне оно сладостно. Я понял, что я рухнул в детство, как в западню, что теперь нам с ним необходимо доиграть. Кеес и Караколь выросли. И готовы умереть всерьез.

3

Я уже говорил, что у Хашема в летном сарае висит карта, выполненная на кальке, наложенной на карту Ширвана: зеркальное отражение Святой Земли, в десятикратной доле масштаба. Край Средиземного накладывается на Каспий, Соленый лиман — на Мертвое, Кинерет — Среднее озеро, насыщаемое Ширванским каналом, то есть Иорданом, уходящим в Соленый лиман, питаемый зимними штормам, которые перехлестывают через полосу суши.

Глядя на эту карту, я получил отгадку того упорства, с каким Хашем разыгрывал в Ширване библейские сцены. Стало ясно, зачем егеря всю весну выстраивали копию ковчега Ноя, в точности следуя размерам, указанным в Книге Бытия. Зачем было потрачено столько досок, гвоздей и смолы, зачем столько животных — каждой твари по паре — кануло в пучине Каспия? Или все-таки их прибило к казахскому, к туркменскому, к российскому берегу? Нигде никаких сообщений. Животных сначала проводили по всем кордонам: так и минули мимо меня рыжая корова и гнедой бык, серая овца и черный баран, коза и козел, буйвол и буйволиха, клетки с горлицами, белоснежными голубями, утками, султанками, пеликанами, египетскими цаплями, бакланами, фазанами, турачами, всем артикулом Гызылагачского заповедника, добытого Аббасом. Стало ясно, зачем из девяти полиуретановых надувных матрасов Хашем спаял и склеил кита, привязал его к дереву стометровым шнуром и провел в нем три дня, болтаясь на волнах. Стало ясно, зачем в центре Ширвана Хашем после Навруз-байрама два дня свозил на «Ниве» плавник, а затем устроил огромный костер, отсвет которого я увидел с Северного кордона, и мы с Ильханом помчались как угорелые во тьме на пожар. Мы застали уже угли и Хашема, сидящего подле. Потом он разделся догола и сел на горячее еще пепелище, и сидел неделю, невзирая на дождь и ветер, оскребывая себя переломанным пополам блюдцем. Аббас приходил к нему и что-то спрашивал.

Егеря втихомолку судачили. Приходил и я с увещеваниями вернуться.

Хашем вечно тренировался в метании из пращи. Пристрастил и егерей. Я сам не раз получал по виску, локтю, плечу сорвавшимся неудачно снарядом. Во время инсценировочных битв, которые он «заснимал» через визирную рамку, мы вместо камней пользовались фруктами — стащенными с базара некондиционными персиками и помидорами.

И я не удивился, когда Хашем приписал мне роль Самсона, заставил тащить через весь Ширван на себе филенчатую дверь, которая норовила меня опрокинуть. После выстроил из картона и фанеры сарайчик, внутри которого привязал меня к шесту, на котором постройка держалась, и устроил вокруг меня факельный карнавал с поджогом. Я взбесился, порушил постройку, но нешуточный ожог предплечья, едва закрывшийся только через месяц, до сих пор напоминает мне о моем подвиге.

Самой странной постановкой Хашема стало сооружение скелета Ишмаэля, праотца. Из веток и стволов был выстроен гигант (позвонки — чурбаны с вправленными в них ветвями). Мне неясно было, как двадцатиметровый истукан будет держаться против ветра. Так и случилось — в один из штормов конструкцию завалило набок, и работы продолжились над лежачим колоссом. Хашем рассказал, что легенда, услышанная им на соколиной охоте в пустыне близ Кветты, не дает ему покоя. Речь шла о гигантских человеческих скелетах, которые якобы время от времени находят местные племена в пустыне под Кветтой. Все походило на то, что Хашем призывал к ответу Ишмаэля. Ему необходимо было задать ему несколько вопросов.

Возле такыра, посредине которого вырыта яма для водосбора — неглубокий колодец с технической водой, — находится формовочный цех: ряды саманных тонких плит, расфасованные в пропорции золотого сечения, усеивали площадь в половину футбольного поля. Хашем строит храм: намечает кладкой основание, по краям складывает битое стекло, вбивает над ним квадратом четыре штыря, обвязывает стальной проволокой и запускает в предгрозовую погоду четыре воздушных змея на проводящих нитях — на размотанной с трансформатора медной проволоке. Змей вместе с проволокой сгорает, как вспыхнувшая от свечки паутина.

— Молния захватывает то один, то два змея, редко сразу четыре — вилкой, — говорит Хашем. — Вспыхнувшие змеи срываются вниз, земля брезжит огнем, занявшись от остаточного коронного разряда.

Так вот, битое стекло, отутюженное долгой мощностью молнии, венчает углы кладки переливчатым витражом, ярко вспыхивающим с полетной высоты. Кроме стекла Хашем еще использует окрашенный охрой песок. В результате храм получается полупрозрачным, слоистым, нарядным, как венецианское стекло.

4

Хашем устраивал в Ширване разное. Степь была его полигоном. Людей для их же спокойствия не трогал, чурался их. А самого тоска в уста целовала. Вот только с Аббасом была особая связь, что-то вроде сыновнего чувства. «Комиссар» Аббас не был слишком умен, но прямота, честность, упорство во всем, что касалось профессии, — суды за отнятые у браконьеров ружья, полный разор хозяйства и проданный мотоцикл ради погибавших зимой кудрявых пеликанов, облезлых страшных вонючих птиц, несколько дюжин которых он выходил у себя во дворе и с которыми вместе питался той же рыбой, и жену молодую кормил, а та укладывала в раскаленное масло подлещиков, плакала и боялась выходить во двор, полный взбалмошных, будто в нервном дурмане находящихся пеликанов, крылья как палки. Все это поднимало внутри Хашема волну теплоты и повиновения.

Но это с людьми. Со зверьем он был упорно пытлив, пробуя и так и этак. Однажды выкупил тигра из зверинца, который разъезжал по провинциальным окрестностям и остановился в Сальянах. Несколько вагончиков, зарешеченные окна, зловонные колесные клетки, облупившаяся надпись «70 лет „лавровая веточка“ Советскому цирку».

Хашем два дня торговался с хозяином. Вместе с Аббасом они везли в мотоциклетной коляске накормленного димедролом тигра с забинтованной мордой. Бинт развязался и трепался по ветру.

Сначала Хашем планировал организовать вольер — вырыть ров, обставить решеткой с шипами, но потом передумал и выпустил тигра в Ширван, решив добавить соперничества расплодившимся волкам. Тигр на воле оказался необыкновенно пуглив и слаб, повадился питаться птицей, переняв способ охоты у шакала. Входя в заросли камыша, проваливался, барахтался и тонул. Приходилось спасать.

Наконец ослабел настолько, что был атакован волками, которые не стали его грызть — летом волки сыты и не агрессивны, — а погнали прочь от озера. Однажды, гонимый голодом-убийцей, тигр все равно пришел к озеру и был атакован шакалами, но, загнанный в угол, сумел отбиться и убить шакала, которого и съел. Зимой уже оправлявшегося тигра загнали залетные с Мугани собаковолки — помесь волка и собаки, отличающаяся от собак особым устройством стаи, способом охоты и силой, а от волков — тем, что совершенно не боятся ни запаха железа, ни человека. От тигра не осталось ни ножек, ни рожек.

В начале осени у несчетного болотца по дороге к Бяндовану уже в темноте я споткнулся о черепаху, неправильно упал, подвернул ногу, сел растирать связки. Черепаха тем временем очнулась, расправила морщинистые кожухи, поводила голой старческой шеей. Забуксовав, свалившись с бугорка, за который зацепилась донцем, проползла мимо, царапнув по лодыжке. Купольный ее панцирь, похожий на немецкую каску, пронес перед моими глазами в луче налобного фонарика тонко выцарапанные строчки. Передо мной была пятая по счету встреченная за сентябрь черепаха с цитатой из Писания на панцире. Цитату я фотографировал и сводил при помощи тетрадного листа и карандаша, предъявляя затем Хашему.

Он коротко взглянул.

— Это про рыжую телицу. Как очиститься после битвы с помощью пепла красной коровы.

Множество черепах по неизвестной причине поползли по Ширвану, предъявляя Писание солнцу. На некоторых черепахах надписи растянуты и вывернуты разросшимся, размножившим роговые квадраты панцирем.

5

Процедура исцелений проходила по схеме, близкой к празднику Святого Йордана.

Целительский шатер был установлен близ Восточного кордона, ближайшего к шоссе. Все происходило так. Хашем сидел в позе лотоса посреди армейской десятиместной палатки, к нему заходила плачущая женщина с трехлетним ребенком на руках. Заходясь скороговоркой рыданий, она объясняла, что ребенок страдает приступами лихорадки, что каждые два месяца она ложится с ним в больницу. Хашем выслушивал и, не говоря ни слова, вставал коленями на коврик — молиться. Во время его краткой молитвы, стараясь не привлекать внимания, я развертывал аптечку американского десантника, непочатыми упаковками которых меня снабжал Керри. Помимо толстенького, размером с Евангелие, симптоматического справочника на папиросной бумаге, там было все для выживания и даже воскрешения. Сильнейшие антибиотики шестого поколения, о которых в странах третьего мира никто никогда не слышал и не услышит. Антидоты против семидесяти восьми тропических инфекций и тридцати пяти обыкновенных.