Персефона

– Но разве нельзя бороться за то, чтобы всё, действительно, изменилось, а не перекрасилось? - Борись. Но только помни, что любая борьба - это прежде всего борьба с самим собой. Излечись сам, прежде чем лечить людей от заразы. А мы норовим за всех всё решить, и горе другим, если они с нами не согласны! И начинается всё с начала. Театр копричикосов. Помнишь, в "Стене", дети движутся по конвейеру и падают в мясорубку, а из неё ползёт фарш. Кто-то ест, кому-то нравится. Говорят, у человека сладкое мясо... - Тебе подлить? - А, ладно. Лей.

Бледнофиолетовые разводья на водянистом фоне - шторы. Тепло и лениво. Истёртая фотография из какого-то древнего журнала - Ла Валетта. Мальта. Уют одомашенности. Избитые, усталые, потрёпанные в участках и психушках, им он казался пристанью, чуть ли не раем. Радужные язычки хрусталя - домашняя радуга, лампа в абажуре - включил-выключил. Это так трудно, быть всегда под обстрелом, идти без привязанности и часто - без дома. Мы хотим сберечь то, что нам дорого. Как защитить нежный цветок от холода? И мы жертвуем своей свободой. Увы, наша любовь в нас самих, и надевая на себя кандалы, мы заковываем в цепи и свою любовь, и чахнет, усыхает она. И вот уже нет её, остались лишь будни и пустота. Что самое светлое в мире? Музыка, ещё не ставшая музыкой, жизнь, ещё не ставшая жизнью. Что самое тёмное в мире? Музыка, так и не ставшая музыкой, жизнь, так и не ставшая жизнью.

– Интересно, что наши дети будут думать о нас? - Наши дети? Дети никогда не бывают детьми своих родителей. - Я говорю о поколении, которое будет после нас. - Наверное, тоже объявят нас своими врагами. - Разве это правильно? - Разве вражда бывает правильной? - Ты сказал, что дети никогда не дети своих родителей. Что это значит? - Есть скалы, и голубь перелетает с одной на другую. Есть дети от плоти и от гения. - А чем они различаются? - Первые рождаются от оплодотворения, вторые - от смерти. - От смерти? - Их рождение куплено смертью родителей. Ничто не возникнет из ничего и в ничто не превратится. И гений передаётся по наследству, и каждый раз облекается в новую тогу. - Значит, наши дети так далеки от нас... - Мы связаны с ними узами плоти, и иногда это очень, очень много. - Так должно быть? - Нет. Чем больше человек открывает себя, тем больше он отличается от других. И тем ближе он мог бы им быть. - И они, наши дети, совсем другие? - Если они найдут себя. Кто знает, чей гений живёт в нас с тобой, и чей гений передастся им. - Но как же кровь? Как же дом? - Где он, наш дом? Вот скала, и на ней земля, а на земле растут цветы, и мы собираем себе букет, и у каждого он свой. Нет иной географии, кроме географии души.

Хайд хохочет на могиле Джекила - болезнь долговечнее больного. Люди умирают и оставляют свои болезни, но они отдают свою жизнь неведомым детям своим, которые будут мучительно всматриваться в пелену морского тумана и строить корабли, и отправляться на поиски своих родителей. И будут искать братьев своих и сестёр. Мы всего лишь сиюминутные воплощения Ряда, и каждый из нас - посланник, странствующий от смерти к смерти, паломник, вышедший из Рима, чтобы прийти в Рим. Он будет счастлив, если найдёт дорогу, и будет страдать, потеряв её.

Зима, бесконечное пифоново иго. Темница-холод, темница-камень. Ольха и тополь тянутся голыми ветками к обмороженным стёклам, и небо сквозь их жалкие тела бросает серый отсвет на картину Дали. Она передо мной человек посреди пустыни, человек, пожирающий самого себя. Время чуть дышит, и неделя кажется годом. Но я слышал, я слышал от посланников Гор, дней-древоточцев: "Рухнет темница!" О солнце сверкающее, послужи мне ещё раз, убей змея! И я жду, ведь надежда - это вовсе не простое упрямство. Звери впадают в спячку. Можно пребывать в спячке всю жизнь. - Нарисуй птицу Симурга. - Но ведь я плохо рисую. - Ну и что. Да, всю жизнь. Спячка и сон - разные вещи. - Это же павлин! - Ну да. Видишь, он летает по свету и рассыпает семена мака. Мы говорим "два часа". Но ведь может быть два часа дня и два часа ночи. Мессия засыпает, и его последователи торопятся изменить ветер. Но когда засыпает ехидна... - А кого он усыпляет? - Он усыпляет страх. Скитайся по улицам Третьего Рима и Нового Вавилона, и повсюду ты увидишь одно - страх, ехидну, похищающую путников, и звёзды, глаза прозрения, рассыпанные по миру. - А почему он трубит в рог? - Это павлин-победитель. Он торжествует победу. - А это кто? - Это тритон. Дай зелёный фломастер. - А это дельфины? - Дельфины. А на них катятся нереиды, смотри, как они смеются. - Почему они смеются? - Потому что свободны, их дом - простор. Ведь они бродяги. Где он, наш дом? Там, где счастье. Нет другой географии, кроме географии души. - Они не создают себе проблем, потому им так легко. - А мы никак не можем с ними развязаться. Только успеваешь увернуться от одной, как тут же попадаешь в зубы другой. - Может они покажут нам путь? - А на каком языке они говорят? - На языке движения. Смерть и жизнь, сёстры-двойники... - Это дерево туя. - А это? - Кипарис. - Посмотри, у Ван Гога они другие. У тебя они такие разлапистые, мрачные. Ухо? - Славное блюдо для лестригонов.

Ещё вчера окна чернели подземельным холодом, и мертвенные лампы истекали электрическим светом - медь на стенах - и земля томилась в ледяной недвижности, но вот это утро, о, как светло это солнце! Пылающим ливнем пролилось оно, и ожила земля, задышала пробудившейся жизнью, и вот уже холод побеждён, и отступает он, гибнет, гибнет, бессильный перед гением Весны. Он побеждён! Снег, тяжело вздыхая, оседает, ползает на брюхе, мечется по лесу и отступает к оврагам. Оттаявшая дорога, и на ней юркие змейки ручьёв. Добрая весть! Я наспех набрасываю несколько строк, но волнение сильнее самых волнительных слов, и песня во мне влечёт меня прочь из комнат, туда, на разлившиеся воды улиц, туда, к угадываемой вершине, о чудо! Страх животной смерти повержен, море сверкает, душа моя свободна, цепи падают, рассыпались в прах, и я уже не чувствую своего тела, я выбегаю на воздух, скорее на голос её, вестницы новой земли. Стрела Шамбалы, весть о Вершине. Она летит среди улиц и переулков, бульваров, проспектов и дальше, дальше, как ослепительно прекрасная женщина, спешащая среди нагромождения толп, губительных для кораблей, не подвластная им, и они расступаются перед ней и в восторженном молчании замирают за её спиной.

– Пора прощаться. Я долго жил у тебя, но теперь, посмотри - всё устремилось в путь, и я не могу противиться этому. - Если бы я могла, я не отпустила бы тебя. - Что ж, будем надеяться, что ветер не разметает мой плот. Прощай, добрая моя. - Прощай.

Смолистый лес, приют тихий, звенящий. Мудрый Уолден, встречающий своего отшельника. Как не проникла к ветвям твоим копоть дымящих труб, как не сковали тебя железные обручи дорог? Лучше быть невидимым, чем доступным, ты прав. Таков этот мир. Ряска на воде, тёмные заводи, струи родников в золотой пыли песка, родники, дробящие твёрдые зёрна камней. Мастерицы нимфы, плетите ткани свои, сохраните это зеркало незалапанным, незамутнённым. Вот по нему пробежала зыбь - рисует ветер картины, переливаются они золотом и серебром. Красные стволы сосен, патина мха, небо - неистовый свод, обжигающий синью. Птицы радуются, поют: "Мы дома! Дома мы!" Друзья мои славные, подарите мне крылья, подарите мне корабль, и пусть примчит он меня, спящего, на родимые берега. О море, верни мне мой остров!

Ничто прошедшее не уходит, плен его так тяжек! И ночи наполнены тревогой, много печали я видел, память - яд. Молю тебя, отпусти! Многих спутников потерял я, знакомых и незнакомых, погибших, рассеявшихся по морю, и приходят они ко мне и говорят, каждый историю своей гибели, и расплываются, тают, и остаются лишь лживые безглазые лица, чужие, злобные, и тошнота, тошнота и боль. Снова я в поезде, я пью мёд, я пью вино и пиво, а за стёклами теснятся невнятные формы теней, стрелы зимы - их стоны. Как зыбок покой, как ненадёжна тишина. Как тонка нить над пропастью! Быть может, только спящий может пройти по ней, не оступившись? Веки его сомкнуты, не видит он бездны под ногами своими, и холод её не сжимает ему сердце. Усну и я. Влеки меня, сон, к моей единственной, тебе доверяюсь!

Влеки меня к моей единственной.

VII

– Здесь они и снимают? - Да. Ужасная морока с этими съёмками. А ты куда-то исчез. Звоню, никто не знает, где ты. - Ты же знаешь, стоит мне отправиться в путь, и всё, пропал, и зовёшь на помощь всё своё хитроумие, чтобы выплыть, выгрести. Но надеюсь, тебя тут никто не донимает? А то я сейчас же разыщу свой верный лук... - И будешь осыпать их стрелами своих острот. Тогда ты здесь долго не задержишься. - Ну уж нет, если я уеду, то вместе с тобой. Пусть твой Карл не думает, что только он умеет похитить для себя жену. Кстати, я слышал уморительный слух, будто он решил поставить какой-то эксперимент в горах и прыгнул в пропасть. - Ерунда, никуда он не прыгал. Сам же, поди, и распускает эти слухи. - Зачем? Он что, чокнутый? - Нет, но почему бы ему не иметь пару-другую причуд. Он может себе это позволить. - Это может позволить себе каждый. - Да, но не без риска для себя. - Я так до последнего времени и не понимал, какая он большая шишка. - Ты всегда его недооцениваешь. - И получаю от него уколы. Как бы невзначай, но всё равно уколы. - Ты всё думаешь вызвать его на дуэль? - Где уж мне сражаться с повелителем, когда я не могу одолеть самых жалких из его слуг. - Ты о ком? - О демонах. - А какой из них самый страшный? - Когда как. Нынче мне больше всего достаётся от тех, что из породы летучих мышей. Ночные кошмары, эмпусовы псы. - Ты сильно похудел. Это из-за того сценария? - Причём тут сценарий. - Им он показался слишком мрачным и непонятным... - Это отговорка. Мне они сказали, что не собираются снимать эпопею. Может быть, он оказался слишком болезненным? - И я ничего не могла сделать... - Наверное, нас просто слишком мало. Тех, кто понимает, насколько мы больны, и страдает от этого. Или сама эта планета слишком мала для нас? Пытаться что-то объяснить им, ведь это же данаидов труд. - На тебя страшно смотреть. - Ничего, подле тебя я расцвету. Если ты вернёшься ко мне. - Ты же знаешь, я никогда не уходила от тебя. - Всё бесповоротное происходит незаметно.

Плетёные кресла. Было время, когда я мечтал научиться плести их, так они мне нравились. Но всё не было подходящего материала. От какой ерунды иногда зависит свершение наших идей... даже смешно. - Тебе всю жизнь смешно. - Я что-то сказал? - Ты сказал, что тебе смешно. - Что я вижу! Пыхтящий кенгуру завидел нас и приближается тяжёлыми прыжками по ворсистому покрытию искусственной травы, и его сумка, набитая монетами, сладко звякает в такт его телодвижениям. - Бедный Карл, слышал бы он тебя сейчас! Но он и впрямь похож на кенгуру, и она смеётся, пряча смех за бокалом гранатового сока, - Фу, ну и жара! Пива. И похолоднее. - Тебе бы полагалось пить коктейль из пяти рек. - Привет. - Привет, Карл. - Выпьешь со мной пива? Лиза, тебя режиссёр ищет, с ног сбился. - Пока. - Пока, Лиз. Не забывай, что ты царица! Выпью. Ты тоже паришься здесь? - Должен же я видеть, на что эти мумрики тратят мои деньги. - А я слышал о твоей смерти. - Я тоже слышал. - Ха! Заботы власти не отбили у тебя чувства юмора. - Только оно меня и спасает. А ты всё рассказываешь о своём спасении? - Спасении? Называть человека спасённым, пока он ещё подвержен опасностям, преждевременно... - У тебя нездоровый вид. - Ты наблюдателен. - Я слышал об этой истории со сценарием. Я, наверное, ужасный подлец, что сам не взялся снимать. - Не лицемерь, Карл. И потом, ты бы прогорел. - Так ты на меня не в обиде? - В обиде? О господи! Придумаешь же. Кстати, я что-то много стал думать над этим, ты женился на Лизе, потому что увидел в ней звезду, или сделал её звездой, потому что женился на ней? - Я сразу увидел, на что она способна, и как оказалось впоследствии, не ошибся. - Браво. - Между прочим, ты помнишь Тролля? Я тебе показывал его как-то. - Это который с катарактой, а жена с мопсом? - Он самый. Умер недавно. - И завещал похоронить свои деньги с собой? - Нет. Но, может, так бы оно и лучше было. При жизни его обирали любовницы, а теперь из-за его денег судятся жёны. - А от чего он умер? - Наверное, в очередной раз поговорил со своими чадами и не выдержал. Он ведь ничего не давал им, даже запретил впускать их к себе в дом. - А они всё пытались вытянуть из него денежки. - Да, звонили ему, даже угрожали. - За что же он так измывался над ними? - Кажется, они не поладили с его последней женой. - А сколько у него было детей? - Два сына. От первого брака. - Представляю, каково им было иметь такого папашу и не иметь ничего. О муки Тантала. Его ведь уже как-то раз довели до инфаркта? - Да, он всякий раз находил таких любовниц, что не приведи господь. - Они, наверное, его и доконали. Уж они-то понимали, что никто не вечен. - Может быть, и так. - Ты хочешь, чтобы я написал музыку к твоему фильму? - Да, я настоял на этом. - Хорошо, будет тебе музыка. Ничего, если она не будет незаметной? - Ты никогда бы не согласился быть незаметным. - Я стараюсь, но у меня не всегда получается. - Хотя, может быть, лучше, если бы ты отдохнул... - Ночлежка мало похожа на санаторий, ты не находишь? - Ну что ты, неужели ты думаешь, что я допустил бы такое! - С чего ты решил, что я стал бы тебя извещать? - Нет, ты всё-таки несносно гордый. - Нужно гордо нести знамя сестёр-покровительниц. - А кто покровительствует мне? - Не знаю. Может быть, Плутос? Но до тебя ему самому далеко. Ты, кажется, сам правишь свой бал. И над тобой только правила игры. - Какой игры? - Азартной. - Нет, правда? - Занимайся своей метафизикой и не пытайся разобраться в самом себе, а то невзначай разрушишь собственное же царство. Знаешь ведь, как опасно царю идти за советом к Парнасу. Укради себе треножник, чего проще? Что бы ты ни делал, всегда можно найти себе оправдание, ведь правда? И если ты назовёшь это мудростью, разве кто-нибудь осмелится с тобой спорить? - Может, пойдёшь со мной? - Нет, я лучше посижу ещё немного здесь. - Ну тогда ладно. Встретимся ещё. - Встретимся. - И всё-таки ты плохо выглядишь.

Музыка! Что я могу сказать о тебе, какой гимн сложить, когда ты сама величайший из всех гимнов? Я стою на коленях и плачу, где мой голос? Слова как бисер рассыпались по Млечному Пути, кто соберёт их? Да и какой покров достоин твоего божественного тела?! Нужно умереть, чтобы воскреснуть для тебя, нужно забыть обо всём, чтобы на миг всё вспомнить и задохнуться от счастья, захлебнуться эфиром и плакать, и рыдать, и петь, петь! Я не вижу своих пальцев на клавишах, они слились с ними, и, белое на чёрном, отражается моё лицо, но я не вижу уже и его. Милая, сказочная, милая, милая! Все царства - прах у ног твоих, отряхни его, чистота - путь твой, зеркало твоё, я сбрасываю тяжесть, я становлюсь легче, легче, я отрываюсь от земли, и сердце моё не выдерживает и вспыхивает лампадой, звездою, что встаёт над древней столицей. Кто увидит её? Лишь пастухи, греющиеся у ночных костров своих. И соберут они дары свои и устремятся к чистейшему из всех детей, твоему ребёнку, Музыка! И сложат их у ног твоих на прах униженных империй, прими их дары и пой, пой, пой! Стихи - крылья царицы небес - птицы, но вырывается птица из самого воздуха, и выше, выше устремляется, и нет уже слов, и только вздох, последний вздох, и нет и его, и только свет, горячий, обжигающий сгусток света, и море света, и океан света, и нет его прозрачнее. Музыка! Я иду по тёмным в ночи камням, гладким, отсвечивающим неверным сиянием фонарей, и я слышу трубы и скрипки, я слышу орган и флейту, я слышу гитары и чувствую в груди своей бег клавиш, и я не остановлю его, нет! Я стану им, и быстрее, быстрее взметну его мелодией, и ритм подхватит меня, и я стану ночью и вырвусь из ночи, и я стану желанием и вырвусь из желания, и коснусь языком светлых капель упоения на губах твоих. Ты моё волнение, я славлю волнение, ты покой мой, я славлю этот покой! Я расту, расту, я исчезаю в бесконечном мире, или это мир, мерцая, исчезает, тает во мне? Я слышу канон - голос, другой, третий, полтакта, такт, чьи это голоса? Чей это хор? Это ангелы поют? Ангелы не могут петь так, это звук чище самого звука, это звук с чистотою беззвучия! Боль, радость, печаль, слёзы! Тепло, ласка, любовь, слёзы! Память моя, душа моя, сердце, я ничего не вижу уже, вы не принадлежите мне больше, летите, летите, плачьте в этом просторе, плывите на волне белоснежного потока гармонии! Цвета, слитые воедино, голоса, ставшие хором, жизнь, ставшая мгновением! Нет времени, нет ничего уже, ничего, ничего, я умираю. Я бессмертен!..