Персонных дел мастер

Август вытянулся во весь свой великолепный рост, пошарил своей сильной рукой по широкой королевской кровати, обнаружил какую-то смуглянку — не то венгерку, не то цыганку, которую ему подсунул вечор на куртаге гетман Сенявский, накрыл ее, сонную, с головой одеялом и небрежно махнул рукой камердинеру — зови!

Фон Витцум впорхнул в спальню короля, легкий и изящный, как быстроногий кузнечик, сделал троекратный реверанс.

— После, после! — сварливо проворчал Август.— Не до церемоний. Ты лучше скажи, этот мальчищка, Сонцев, привез субсидию? — Так для приличия король именовал царскую пенсию.

Фон Витцум развел руками:

— На сей раз этот нахал мне ничего не передал, ваше величество, ни чека на Амстердамский банк, ни золотых ефимков в натуре.

— Что? — Август выпрыгнул из кровати. — Ведь мы с тобой все так хорошо обговорили, Витцум!

— Да, ваше величество, мы решили, вернее, вы решили, ваше величество, получив сию последнюю субсидию, заплатить кавалерии Флеминга и под ее прикрытием через Малую Польшу уйти в Саксонию и кончать с этой войной.

— Да, я решил кончать с войной, Витцум. Но почему же Сонцев не выдал субсидии? Ведь тогда все сорвется?!

— Может, он хочет вручить чек лично вам, ваше величество. Во всяком случае он просит аудиенции.

— Так в чем же дело, Витцум? Зови его! Я приму его прямо здесь!

— Ваше величество... — Маленький Витцум смущенно развел руками,— Он не хочет аудиенции сейчас, этот наглец сказал, что хочет отдохнуть с дороги и прибудет во дворец только после полудня.

— Что?! — взревел Август,— Какой-то варвар сам назначает срок моей аудиенции?

— Может, я его не так понял...— пролепетал пятящийся к дверям Витцум, опасаясь, что мощная длань Августа пришибет его, как муху.

— Нет, ты его правильно понял, Витцум. Эти московиты до того обнаглели, что диктуют свои сроки королям Европы. Но ничего, Витцум, ничего, мой маленький Витцум...— кипел Август. — Главное сейчас выдержка, выдержка и еще раз выдержка! Вот получим у этого наглеца деньги и марш-марш в Саксонию. А здесь оставим моего брата царя Петра один на один с моим братом королем Карлом. Тот ему устроит вторую Нарву. А этого русского парижанина Сонцева, дай срок, получу деньги, вздерну как шпиона в центре Львова, у городской ратуши. Будет знать, как опасно обижать королей! А, Витцум?

— Вздернем, ваше величество, обязательно вздернем. Как только деньги получим, так Сонцева и на виселицу...— козликом запрыгал Витцум вокруг Августа, на лету ловя большую и пухлую королевскую длань, дабы поцеловать.

От новой идеи Август пришел в хорошее настроение, милостиво дал поцеловать руку фон Витцуму, спросил:

— Ну-с, какие у нас на утро приглашения?..

— Только одно, ваше величество... в монастырь бернардинок, на чашечку кофе со сливками.

— Прекрасно, Витцум, прекрасно... Там мы и примем эту московскую цыпочку. И когда она снесет золотое яичко, мы свернем ей шейку и сварим себе бульон. А вечерком устроим у монашек интимный ужин и маленькую иллюминацию. Ха-ха-ха! — Король Август всегда первый смеялся своим остротам. Вообще он был человек разнообразный, этот король Август.— Подай-ка мне наряд цвета каки дофина,— приказал он камердинеру-итальянцу.— Коричневый цвет,— пояснил он Витцуму, вертясь перед зеркалом, — Все-таки едем в монастырь, да и в Версале модно.

Примерив новую шляпу цвета крыла фазана, Август отдал камердинеру последние распоряжения и в отличном расположении духа вышел в приемную. Здесь с утра его поджидали генералы — прибывший от Шуленбурга из Силезии тощий и язвительный начальник штаба саксонской армии генерал пехоты Востромисский и самодовольный командующий кавалерией Флеминг.

Востромисский, само собой, начал клянчить деньги: жалованье не выплачено третий месяц, солдаты оборваны, разуты, дезертируют толпами, офицеры ропщут. Востромисский и далее продолжал бы свои стенания, но Август прервал его с видом Цезаря, только что покорившего Галлию и Отчитывающего прочих незадачливых римских военачальников:

— Надобно наконец побеждать, генерал! Война кормит войну! Там, в обозах у шведов, четыреста телег с золотом и серебром, вывезенных из несчастного Львова. Пойдите и отнимите их у шведов, черт побери! Где ваше мужество, генерал? Сколько можно отсиживаться в ретраншементах¹ за Одером! Возвращайтесь и передайте фельдмаршалу Шуленбургу — пока не будет победы, не будет и жалованья! — Август прошествовал мимо незадачливого генерала, но Флемингу у дверей дружески подмигнул и доверительно шепнул на ухо: — Твоей кавалерии я завтра же заплачу, готовься в поход по дороге Львов — Дрезден.— И, насвистывая, король величественно прошествовал в карету.

Утро было веселое, светлое, солнечные октябрьские лучи играли на черепичных двускатных крышах, над которыми курились дымки причудливых труб, золотом отражались на мозаике костелов, смеялись в венецианских стеклах патрицианских особняков. Казалось, Львов, освеженный ночным дождиком, словно принарядившийся щеголь, с улыбкой рассматривал себя в зеркале плитчатой, отмытой до блеска мостовой.

Август втянул в себя бодрящий утренний воздух, оказывается, иногда хорошо вставать и ранним утром. Он любил это время осени, когда все наливается как бы второй силой.

Королевский кортеж — отделанная золотом голубая карета с арапами на запятках, многочисленный конвой золотых гусар с лебедиными крыльями за плечами — под веселые звуки рожков форейторов, лихо управлявших запряженной цугом восьмеркой белых лошадей, пролетев мимо костела доминиканцев, королевского арсенала и городских укреплений, быстро домчался до знаменитого женского монастыря бернардинок, в котором воспитывались самые знатные паненки Речи Посполитой...

На усыпанной крупным зернистым песком дорожке, что вилась в монастырском саду, меж красочных клумб осенних цветов короля встретила мать-настоятельница графиня Оржельская. Этой хорошенькой рыжеволосой матушке (рыжие кудряшки лукаво выбивались из-под строгого монастырского чепца) не было еще и тридцати лет, и Август с удовольствием поднял двумя пальцами подбородок красавицы и заглянул в ее смеющиеся изумрудные глаза. «Нет, Жаннет решительно не постарела. Бабье лето в разгаре!» — подумал Август, галантно вышагивая за своей бывшей фавориткой и разглядывая ее стройную, правда уже слегка раздавшуюся в бедрах, фигуру. За ним водилась слабость пристраивать своих фавориток в настоятельницы женских монастырей; так, Аврору Кенигсмарк он назначил настоятельницей Кведлинбургского монастыря девственниц, графиню Оржельскую пристроил во Львове. Только от княгини Козель, которая поджидала его в Дрездене и славилась тем, что ездила на лошади, как татарин, пила вино, как запорожский казак, и курила к тому же трубку... только от нее нелегко ему было отделаться. При воспоминании о княгине Козель Август вздрогнул, как породистый рысак, которого огрели кнутом, но рядом, слава богу, была милая и учтивая Жаннет.

— Ваше величество, может быть, выпьет чашечку черного кофе?

«Ах, эта скромная монашеская пелеринка, обтягивающая упругую грудь, она так трогает в это чистое безгрешное утро. Но глаза? Глазки, плутовка, тебя выдают! Они смеются, как солнце моей юности, когда я, молодой, двадцатилетний, явился десять лет назад за короной и славой и встретил на балу в Варшаве эту еще совсем юную паненку...»

Стол был украшен яркими флоксами и гладиолусами, и солнце, пробиваясь через разноцветные витражи монастырских окон, наполняло холодную монастырскую залу щедрым теплом бабьего лета. Даже чисто отмытые изразцовые плиты пола согрелись. И только высящееся в центральном нефе распятие дышало мертвым холодом.

Крепчайший турецкий кофе и превосходный французский арманьяк окончательно развеяли утреннюю королевскую хандру.

— Простите, мой король, за этот скромный серебряный сервиз, но, увы, все наше золото увезли эти схизматики — шведы!

— Я удивляюсь еще, как вам удалось сохранить серебро, Жаннет! — Август был воплощенная любезность.

«Знал бы ты, какой ценой я спасла это серебро,— Оржельская усмехнулась в душе, находя, что от Августа пахнет тем же сортом табака, что и от того шведского полковника Торстенстона, который стоял здесь тогда на постое...— В конце концов, все мужчины одинаковы, но Август — это одинаковость в кубе!» Жанна Оржельская обожала математические сравнения. Больше всего в жизни она любила четыре больших М — математику, мужчин, музыку и монастырь, позволявший обходиться без пятого М — ревнивого мужа.