Перст указующий

Бойль поглядел на меня, но не отважился ответить.

– Вам, как и мне, известно, – продолжал я, – одно отличает солдата от всех прочих: он убивает. Но один не в силах убить многих. А если речь идет о немногих, это должен быть кто-то крайне важный, чтобы его смерть явилась великим потрясением.

Я излагаю эту беседу (вкратце, ибо продолжалась она много часов), дабы показать, что мои страхи не были измышлением разума, питающего подозрения ко всем и вся и видя опасности в каждой тени. Ни одна иная гипотеза не объясняла все обстоятельства столь полно, и ни одну другую не следовало рассматривать прежде, чем будет отвергнута эта. Таково правило ученого опыта, и к политике оно применимо в той же мере, в какой применимо к математике или врачеванию. Я предъявил свои доводы Бойлю, и он не смог найти иного приемлемого объяснения и принужден был согласиться, что моя гипотеза много лучше отвечает имеющимся фактам. Я не верил, что достиг неопровержимой достоверности, на такую доблесть способен претендовать лишь схоласт. Но я мог претендовать на вероятность достаточно существенную, чтобы оправдать мои тревоги.

Нанесите рану телу, и она вскоре исцелится, пусть даже будет глубокой. Но достанет лишь малого удара в сердце, и последствия будут трагичны. А живым сердцем королевства был король. Один человек в силах погубить все, и целая армия тут бесполезна.

Чтоб такое не показалось неправдоподобным, а страхи мои – чрезмерными, прошу, вспомните, сколько подобных убийств видим мы в истории последних десятилетий. Не более полувека назад великий государственный муж, король Франции Генрих IV, был убит ударом кинжала, как до него принц Оранский и Генрих II. Менее сорока лет назад герцог Бекингемский пал от руки собственного слуги; «судебное убийство» оборвало жизни графа Стэффордского, архиепископа Лода и мученика Карла I, будь благословенно его имя. Я сам раскрыл немало заговоров-покушений на жизнь Кромвеля, и даже лорд-канцлер в изгнании одобрил убийство послов Английской Республики в Гааге и Мадриде. Государственная политика пропитана кровью, и умерщвление короля вызвало бы во многих сердцах отвращения не более, чем забой скота. Мы свыклись с самыми вопиющими грехами и считали их орудием политики.

Теперь я знал, что открытый мной заговор не был затеей фанатиков, чья роль свелась бы, вероятно, к тому, чтобы принять на себя вину за злодеяние, совершенное ради выгоды других лиц. А эти «другие» были не кем иным, как испанцами, и главнейшей их целью было лишить Англию ее свобод и вернуть нашу страну под ярмо Рима. Убейте короля, и на трон взойдет его брат, ярый католик. И тут же он поклянется отомстить подлым убийцам возлюбленного брата Карла. Он обвинит фанатиков-пуритан и примется искоренять их. И вот умеренность забыта, и к власти вновь приходят сторонники крайностей. Плодом станет война, в которой англичанин вновь поднимется на англичанина. Однако на сей раз война будет еще более ужасна, ибо католики призовут на помощь своих испанских хозяев, и французы почтут себя вынужденными вмешаться. И воплотится ужас всех государей со времен Елизаветы – этот остров станет ареной борьбы европейских держав.

Последнему у меня не было прямых доказательств, однако это было разумным истолкованием фактов, какие имелись в моем распоряжении логика позволяет нам предвидеть будущее или наиболее вероятный ход событий. В математике мы можем вообразить себе линию, а затем силой рациональной мысли продлить ее далее, в саму бесконечность, так же и в политике возможно предполагать действия и предугадывать их последствия. Если принять мою основную гипотезу – а она выдержала критику Бойля и мое бесстрастное рассмотрение, – то она предполагала достоверные плоды и выводы. Я изложил эти возможности для того, чтобы разъяснить мои опасения. Признаю, в отдельных частностях и догадках я ошибался и в положенном месте безжалостно изложу мои ошибки, но все же я утверждаю, что в целом моя гипотеза была верна и потому способна изменяться, не утрачивая действенность.

Мэтью, я был уверен, не мог узнать ничего нового в Гааге. Благосклонность Кола одурачила его, и он не замечал улик, какие, несомненно, были у него перед глазами. Я тревожился за него, ибо он подвергал свою жизнь опасности, и желал как можно скорее удалить его от Кола. И тревога эта не была неуместной, так как Господь послал мне ужасающее сонное видение, подтвердившее основательность моих опасений. Обычно я не слишком доверяю такой чепухе, да и сны вижу лишь изредка, но этот был столь явно божественным в своей первопричине и столь ясно предсказывал будущее, что даже я не решился оставить его без внимания.

Хотя я еще не получил письма Мэтью о пирушке, пирушка эта явилась мне во сне, и позднее я узнал, что она была устроена в ту самую ночь. И была она на Олимпе, и Мэтью прислуживал богам, а те потчевали его всевозможными яствами и вином, пока он не напился допьяна. И тогда единственный смертный за столом, в котором я узнал Кола, пусть никогда и не видел его лица, подкрался к нему и пронзил его сзади – и не единожды вонзил ему в живот острый меч, пока Мэтью не вскричал от тяжкой боли. Я же был в другом покое и видел все, но не мог пошевелиться, а только приказывал Мэтью бежать. Но он меня не слушал.

Проснулся я в горьком страхе, зная, что надвигается ужаснейшая опасность, но уповал на то, что Мэтью в безопасности, и тревожился без конца, пока не узнал, что он жив и здоров. Я полагал, что Кола уже на пути в Англию, но не мог с точностью открыть его местонахождение, столь скудны были доступные мне средства. Мне также следовало решить, не послать ли письмо с предостережением его величеству, но я отказался от этого, так как знал, что оно не будет воспринято серьезно. Наш король был человек отважный, если не сказать отчаянный, и столь долго жил в страхе перед внезапным ударом в спину, что этот довод не мог более отвратить его от приверженности к развлечениям. И что мог я сказать? «Ваше величество, мной открыт заговор с целью умертвить вас, дабы ваш брат занял ваше место»? Без доказательств подобное утверждение лишило бы меня – по меньшей мере – моих пенсии и места. Диагональ прямоугольника непропорциональна его сторонам – я принимаю это не на веру, но принимаю потому, что это возможно доказать, и если эту мою теорию я мог развивать лучше любого другого, я пока не мог предоставить доказательств.

Неделю спустя Мэтью вернулся в Англию и рассказал мне, что Марко да Кола действительно покинул Нидерланды, но куда направился, неизвестно. Более того, у итальянца было преимущество в десять дней, так как Мэтью еще несколько дней после прощальной пирушки не мог найти корабля в Англию и (как я подозревал) настолько убедил себя в безвредности Кола, что не спешил возвратиться ко мне.

Сколь бы ни был я разочарован и озабочен, само присутствие Мэтью в моей комнате облегчило мне душу. Умный взгляд, придававший такую красоту его лицу, возбудил во мне всю прежнюю теплоту, остуженную разлукой, меня нисколько не удивляло, что Кола проникся к нему привязанностью и удерживал его при себе. Я возблагодарил Бога за счастливое возвращение моего дорогого мальчика и молился, чтобы все мои страхи оказались пустыми призраками, порожденными смятенным и встревоженным умом и не имеющими под собой оснований.

Но я был быстро выведен из заблуждения, ибо, когда я сурово пожурил мальчика за слабость и сказал ему, что он, безусловно, ошибся в итальянце, впервые за время нашего знакомства он отказался склониться перед моим превосходством и без обиняков объявил мне, что не прав я.

– Откуда вам знать? – спросит он – Вы никогда не встречали этого человека, и у вас нет доказательств, одни только подозрения, говорю вам, я знаю его, я провел с ним многие часы в приятнейшей беседе, и он не опасен ни вам, ни кому другому.

– Тебя обманули, Мэтью, – ответил я – Ты не знаешь того, что известно мне.

– Так скажите мне.

– Нет. Это государственные дела и тебя не касаются. Твой долг – без возражений принять мои слова на веру и не обманываться, считая человека безвредным лишь потому, что он осыпает тебя подарками и любезностями.

– Вы думаете, он купил мою дружбу? Вы считаете меня таким глупцом? Потому что сами всегда меня только порицаете, а единственным вашим даром были побои, когда я допускал ошибку.

– Я думаю, что ты молод и неопытен, – сказал я, теперь уже не сомневаясь, что сбываются худшие мои страхи. – Тебе следует помнить, что я забочусь о твоем благе. Но я прощаю тебе твои слова.

– Мне не нужно ваше прощение. Я сделал все, что вы просили, и даже больше. Это вам, облыжно обвиняющему всех, следует просить прощения.

Велико было искушение ударить его, но я сдержался и попытался положить конец ненужному препирательству, которое было столь же глупо, сколь и неуместно.

– Я не стану оправдываться перед тобой, скажу лишь, что когда смогу рассказать тебе все, то сделаю это, и ты поймешь, как ошибался. Полноте, Мэтью, мой мальчик. Ты только что приехал, а мы ссоримся. Не пристало так начинать. Садись же, налей себе кубок и расскажи мне о своих приключениях. Я истинно хочу обо всем услышать.