Перстень Царя Соломона

Потом мне показали решетку. Они, юмористы, «боярским ложем» ее называют, потому что первым на нее уложили кого-то из родовитых. Вроде и простенькое приспособление – железный костяк, а посередине пять прутьев вдоль и поперек. Почти кровать, только без матраса, и не на ножках, а на цепях, которые уходят вверх и через закрепленное под потолком колесико вниз, на ворот. А внизу тоже все просто – обычное углубление в полу, покрытое серой слипшейся массой.

– Тут мы сало с кабанчиков топим,- радостно сообщил мне подьячий и, видя, что я внимательно всматриваюсь в углубление, охотно удовлетворил мое любопытство:

– Капает сальцо-то, вот и не получается у Павлушки всю золу дочиста выскоблить,- И тут же заторопился с оправданиями: – Но ты не помысли чего, он у меня завсегда чистоту блюдет. Даже кнут, перед тем как в дело его пустить, и то всякий раз в соленой воде вымачивает, чтоб, стало быть, у наших гостей Антонова огня ¹не приключилось.

Потом очередь дошла и до стола, на котором чего только не лежало. Тут тебе и разные клещи, и молотки, и гвозди. Словом, полный набор по кузнечному делу. Да и сам Павлуша габаритами тоже походил на молотобойца. Ростом чуть ли не с меня, а мои сто семьдесят пять сантиметров для нынешней Руси это уже высоко, плечи о-го-го, бицепсы на руках хоть и подернулись бледным жирком, но все равно заметно, какие они здоровые. Жирок, кстати, чуть ли не единственное отличие от подручных настоящих кузнецов. Он да еще нездорово-бледная белизна кожи. А еще он оглушительно потел. Может, потому и ходил по подвалу в одних штанах да в кожаном фартуке на голом пузе, которое изрядно выпирало вперед.

Наконец экскурсия, затянувшаяся до обеда, закончилась. Про обед не мои измышления – подьячий сказал. Но тут же и огорчил, заметив, что мы с ним на трапезу еще не заработали, а задарма царев хлеб он жрать не желает – таким уж он добросовестным человеком уродился. Кусок, дескать, в горло не полезет. Мне бы полез, но он не спрашивал.

– Да у нас и кой-что послаще имеется,- хитро подмигнул мне подьячий,- Яства, они суть пища телесная, а мы ныне с тобой, мил-человек, души наши кормить учнем, для коих славная говоря не в пример приятнее,- И подвел меня к столу, усаживая на лавку напротив себя.

На столе уже все разложено – стопка бумаги на уголке, чернильница с гусиным пером и мои листочки. Их я заприметил, еще когда мы только-только сюда вошли. Правда, они были перевернуты да еще накрыты какой-то книжицей, но уголок высовывался. По нему я и признал, что именно там находится. Он же беленький такой и по сравнению с его бумажонками смотрелся как чужеродное пятно. Эдакий луч света в темном царстве. А может, и наоборот – с какой стороны посмотреть. Может, эти листы для меня станут черным мечом. Или топором.

– Ну что, мил-человек, надумал о злодействе своем поведать? – Это подьячий мне.- Ты ж ныне все одно попался, яко ворона в суп, али яко вошь в щепоть, так чего уж тут. Или мне Павлушке сказывать, чтоб приступал? Ты готов там, друг Павлуша?

За спиной не голос – гул колокольный:

– Завсегда готов.

Бодро басит, с энтузиазмом. И ответ такой, что любой пионер позавидует. Ну не любой, но некто по фамилии Морозов точно. И зовут одинаково. Не иначе, вырос наш Павлик.

А мне, по всему выходит, пора приступать к ночным разработкам. Теперь пан или пропал, а уж дальше как получится. Итак, пешка черных идет с с7 на с5. Вариант называется «сицилианская защита», то бишь защита нападением.

Или не так? Тогда скажем иначе. В красном, нет, лучше в синем углу начинающий боксер-легковес Константин Россошанский, в красном – Митрофан Евсеич, многократный победитель, обладатель и пытатель. Гонг. Первый раунд начался.

Первым делом убрать лишних. Мне этот тяжеловес, что терпеливо ждет в углу, ни к чему, да и Посвист тоже.

– Отчего ж не поговорить по душам с умным человеком. Только вот лишние людишки у тебя здесь, Митрофан Евсеич. Ни к чему они. Повели кату, чтоб вышел да татя вывел, а то опосля беды не оберешься.

И жду. Но подьячий молчит, колеблется. Не дошел до него мой первый удар. Даже защиту ставить не стал. Что ж, с другой стороны зайдем, пока не успел опомниться.

– Или ты опаску имеешь, что сбегу я от тебя? – А в голосе насмешка пополам с презрением. Это для вящего антуража.- Так я ж весь цепями опутан,- А теперь снова тайны добавить, чтоб заинтересовался: – А на будущее поимей, дьяк, что нет среди твоих людишек умельцев человечков обыскивать. Я-то ладно, а иной, из истинных злодеев, и нож утаить может, да в неурочный час им тебя и пырнет.

– Это что ж такое мои стрельцы упустили, мил-человек? Ты уж скажи, не таись.

Ага, думаю, старый ты черт. Никак проняло. Интерес пробился. Пора теперь и апперкот проводить, чтоб прямым в челюсть и в нокдаун.

– А вот,- говорю и ворот рубахи раздвигаю.

А там на груди медальон, который я, еще перед тем как лечь спать, вытащил из потайного места и надел на шею.

– Недоглядели они парсуну тайную, кою мне беспременно надобно государю твоему доставить, Иоанну Васильевичу.- И, выразительно оглядываясь на ката, показываю кусочек цепочки и уголок портрета, но не полностью.

Сработало. Чтоб разглядеть получше, палач и про мехи свои забыл, которые раздувал, и про шампуры загадочные, что в жаровне калились,- поближе шагнул. Эк его любопытство обуяло. Но далеко идти подьячий ему не дал. Поначалу он и сам впал в ступор, когда увидел этот медальон, но вышел из него быстро.

– Ты бы, Павлуша, убрался отсель наружу, а то вон взопрел весь. Иди, милый, остудись малость, да татя с собой прихвати.- И, даже не дождавшись, пока тот прикроет за собой дверь, тут же ко мне: – Показывай, что там у тебя намалевано.

Я в ответ палец к губам, а сам гляжу в сторону лесенки. На ступеньках-то, что ведут наверх, пусто, но и входная дверь не хлопнула. Понял меня подьячий. Вскочил, пробрался на цыпочках к лесенке и снова ласково, но уже и с легкой угрозой:

– Али тать тяжел для тебя, Павлуша, что ты решил передых себе устроить?

Топ-топ… Хлоп… Закрылась дверь. Но вернуться на

' Небольшой поясной портрет.

место я подьячему не дал – надо ковать железо, пока горячо.

– Ты бы, Митрофан Евсеич, озаботился, чтоб не побеспокоили, пока сам не выйдешь.

И вновь послушался, пошел наверх давать указание стрельцам. Вернулся скоро. Еще бы – боится оставлять меня одного, да и любопытство распирает. За стол не сел – медальончик поп и взглядом в него впился. Разглядывал долго, время от времени покачивая головой и удивленно бормоча что-то невразумительное. Затем угомонился – уселся напротив и потребовал:

– Сказывай далее про парсуну. Да гляди мне, лжу вмиг почую.

Ну меня пугай не пугай, все равно правду я не рассказал бы, да если б и сказал – все равно он и половины из нее не понял бы, потому что слова «киноактриса», «фильм» и прочие, не говоря уж про компьютер и фотошоп, для него – густой, дремучий лес.