Перуновы дети

От этих мыслей Чумакову стало неуютно, накатила острая тоска по дому, как будто он не был там целый год. Ещё раз окинул взором старую площадь, залитую щедрым солнцем, людей, сидящих за столиками кафе.

«Собственно, с чего это я ударился в хандру? – одёрнул себя. – „Из худших выбирались передряг“. Выдюжим и на этот раз!»

– Ну вот, отдохнули, – сказала, поднимаясь, Галина Францевна, – думаю, нам пора возвращаться.

Вечером, как и накануне, Чумаков занялся просмотром архива Миролюбова.

А на следующий день он уже уезжал. С утра они ещё сходили в нотариальную контору, где Галина Францевна познакомила Чумакова со своим нотариусом – пожилым аккуратным немцем.

– Я хочу дать вот этому молодому человеку и его супруге разрешение на издание трудов моего мужа…

Услышав, откуда прибыл посетитель, нотариус оживился:

– О! Я помню Россию! У меня вот здесь, – он похлопал по левому бедру, – до сих пор сидит русская пуля!

Казалось, он этим даже гордился. Документы были составлены очень быстро.

Дома – прощальный обед и сбор вещей. Собрав ненужные обёртки, Чумаков спросил, куда их выбросить.

– Выбросить? Что вы, это же бумага! Леса нужно беречь! – Галина Францевна аккуратно разгладила каждый листок и сложила в стопку. – Я потом сдам, и они пойдут на переработку.

Когда Чумаков укладывал сумку, раздался привычный стук, и вошла Галина Францевна. В раскрытой ладони она держала бусы из оригинальных мелких камешков и брошь в виде ящерицы, которая была выполнена так изящно, что казалось, её грациозная головка вот-вот шевельнётся и взглянет блестящими глазками. Вторая брошь была в виде раскрывшейся розы.

– Вот, возьмите, пожалуйста, это подарок для вашей супруги. Вещи недорогие, но пусть останутся на память… Мне очень хочется, чтобы в следующий раз вы приехали вместе.

Чумаков поблагодарил, искренне тронутый заботой и гостеприимством. Перед выходом посидели «на дорожку» – ещё один из неукоснительно соблюдаемых русских обычаев.

Подняв увесистую сумку с подаренными фрау Миролюбовой книгами её мужа, спустились вниз, где их уже поджидал бежевый мерседес-такси, и минут через семь вышли у вокзала.

Прощались с Галиной Францевной так, словно были знакомы не три дня, а три года. Троекратно поцеловав Чумакова и смахивая набегающую слезу, она не хотела уходить, пока не отправится поезд. Вячеслав Михайлович, стоя в тамбуре, уговаривал её идти, не натруживать больную ногу, но она и слышать не хотела.

Мягко, почти незаметно тронулся состав, и хрупкая фигурка Галины Францевны, машущей вслед поезду под начавшим моросить мелким дождиком, стала быстро удаляться и исчезла совсем.

Чумаков сел у окна, где пейзажи побежали в обратном направлении. Только считаные дни тому назад он стремился, преодолевая преграды, добраться до неизвестного Ахена, переживал, волновался. И вот он уже на пути домой, и теперь другое желание полностью овладевает им: поскорее вернуться в родной город, в свою квартиру, обнять Лиду, рассказать ей все мысли, наблюдения, ощущения. То, что ещё недавно было грядущим, перешло в воспоминания. Так вращается Сварожье Коло: вечно и непрерывно перетекая из одного состояния в другое. Всё в этом мире связано и переплетено, едино и множественно.

Домой Чумаков приехал рано утром. Тихонько открыл дверь своим ключом, и… Лида повисла у него на шее.

– А я как предчувствовала! Только вчера от мамы приехала, кое-что приготовила, – щебетала она, мотаясь по кухне.

Вячеслав, умывшись с дороги, ещё раз крепко обнял и поцеловал жену.

– Как ты тут без меня, солнышко? Я жутко соскучился! Как себя чувствуешь?

– Я тоже соскучилась, очень! – прижалась она к плечу. – А чувствую себя нормально, – Лида провела рукой по округлому животу, – всё хорошо. Ты-то как съездил? Давай, ешь скорее и рассказывай, мне не терпится!

Сообщив, что задание «центра» успешно выполнено: с Галиной Францевной налажен контакт, получено разрешение на публикацию и привезены остальные книги Миролюбова, Чумаков после завтрака стал рассказывать и показывать всё более подробно.

Лида просматривала его записи, листала книги, восхищалась подарками Галины Францевны, тут же примеряла бусы и брошки.

– Воистину героическая женщина! – делился впечатлениями Вячеслав. – И хотя она не знает русского языка, родилась и выросла в Европе, у меня сложилось впечатление, что она значительно больше русский – по своей душе – человек, нежели сам Миролюбов.

– Может, он потому и не учил её языку, что подспудно боялся лишиться ореола гения всех времён и народов, каким она его представляла? – предположила Лида.

– Может быть, – ответил Чумаков.

– Ну а как архивы, ты их видел? – нетерпеливо забрасывала она мужа вопросами.

– Видел. И картины Изенбека, и архивы Миролюбова – забитый доверху шкаф. К сожалению, было мало времени, чтобы всё пересмотреть. Но Василь Скрипник ещё в семидесятых годах разобрал весь архив Миролюбова, каждый листок прошёл через его руки. Он обнаружил ранее не публиковавшиеся тексты и отрывки из дощечек и воспроизвёл их фотокопии в специальном издании, я привёз его. Скрипник знал, что искать, поэтому каких-либо важных документов относительно древних текстов там не осталось. Может быть, что-то есть в американских архивах Куренкова или протоиерея Ляшевского, которым Миролюбов посылал копии дощечек. А почти всё, написанное Миролюбовым, уже издано Галиной Францевной. Но остаётся широчайшее поле деятельности в области исследований. Ведь кроме «Велесовой книги» людям больше ничего не известно. А у Миролюбова есть ещё таинственное «Сказание о Святославе». Есть интереснейшие «Сказы Захарихи», которые он якобы слышал из уст старых людей на родине. Всё это требует детальнейшего изучения, что за материалы, откуда и прочее, как и сама личность Миролюбова. Знаешь, что меня смущает?

– Что? – округлила глаза Лида. Она всегда делала так, когда была чем-то очень увлечена или заинтересована.

– То, как Миролюбов отзывался об Изенбеке. Он низводил его до уровня горького пьяницы, который совершенно не интересовался дощечками и к тому же плохо говорил по-русски. Во-первых, мог ли человек, понимавший ценность дощечек, вытащивший их из пожара Гражданской войны и провезший через всю Европу, затем бросить в углу и «не интересоваться»? Во-вторых, мог ли человек, чрезмерно пристрастный к алкоголю и кокаину, работать на известнейшей ковровой фабрике «Тапи», иметь художественную мастерскую и пополнять её новыми картинами? В-третьих, логично ли утверждение, что человек, родившийся в Петербурге, получивший там два высших образования, сын офицера российского флота, сам морской офицер, художник, плохо говорил по-русски?! Расчёт, видимо, был на то, что Изенбек давно умер, а в эмиграции о его прошлом ничего не знали. Теперь всё проявляется в ином свете. Поэтому каждое слово Юрия Петровича нужно перепроверять фактами. Многие его утверждения столь противоречивы…

– Да-да, – согласилась Лида, – а что он говорит по поводу исчезновения дощечек?

– Пропаже дощечек он даёт в разное время различные объяснения. Это я вычитал из его книг и писем. Вначале говорит, что домовладелец, имевший ключ от квартиры Изенбека, видимо, использовал дощечки для растопки плиты… Вспомни, когда умер Изенбек? В августе. Какая печь топится в жару, летом? Потом Миролюбов объясняет, что часть картин и дощечки были изъяты немецкими спецслужбами «Аненэрбе» – «Наследие предков». Затем говорит о том, что квартира художника подверглась варварскому разграблению, в результате чего исчезло три четверти картин Изенбека и дощечки. Кстати, я спрашивал фрау Миролюбову, она о краже картин ничего не знает. А о дощечках вообще говорить не хочет, впечатление такое, что ей неприятно само воспоминание о них.

– Может быть… – Лида запнулась, – может, это связано с личностью Миролюбова, его каким-то неблаговидным поступком? Может, он сам уничтожил дощечки или продал их?

– Кто знает, – потёр лоб Вячеслав, – Миролюбов – человек загадочный…

– Что же будем делать с романом? – грустно вздохнула Лида. – Мы хотели написать обо всём так, как видим и чувствуем. Это значит: сказать правду, и про Миролюбова тоже… Но Галина Францевна живёт ради увековечивания его памяти, ради светлого идеала, кем был для неё Юрий Петрович. И если она прочтёт или от кого-то услышит… Выходит, это как раз тот случай, когда по этическим нормам мы должны сохранять молчание?