Перуновы дети

Чумаков обосновался в комнате, почти не выходя из неё. Встревоженная хозяйка несколько раз приходила узнать, всё ли в порядке у мсье журналиста. Чумаков всякий раз успокаивал её, говоря с улыбкой, что они очень хорошо поладили с дедушкой Жаком.

Осмотрев и ощупав некоторые приглянувшиеся места, он перешёл к подоконнику единственного окна и полкам во встроенном шкафу-нише. Полки не поддались усилиям. А вот к подоконнику удалось подобрать ключик, и он довольно быстро вышел из пазов. Дубовая массивная доска оказалась разборной. В ней находились четыре золотые монеты царской чеканки и паспорт на имя Пьера Вуазена. Под доской обнаружилась аккуратная стопка бумаги, исписанная теперь уже на русском, всё тем же мелким почерком. Ура, удача! Это был тот самый меморандум Корнея, который так стремился найти Вячеслав.

Он погрузился в беглое чтение, выхватывая основное.

Десять лет, с 1907 по 1917 год, царский разведчик исправно выполнял задания, сообщая в Россию о настроениях и планах русских социал-демократов, бундовцев, бакунинцев, большевиков, эсеров. Он был действительно убеждённый монархист, этот самый господин Корней, и со своей задачей справлялся прекрасно. Во-первых, дом строился под его контролем и таким образом, чтобы из своей комнаты под крышей он мог слышать, что творится в любой квартире. А во-вторых, никто из постояльцев даже не догадывался, что вежливый улыбчивый бельгиец, не знающий ни слова по-русски, великолепно понимает всё, о чём они говорят между собой.

После февраля 1917 года произошёл захват власти большевиками, социалисты стали уезжать в Россию, а он оказался не у дел, приказывать стало некому. Оставалось только ждать, когда всё вернётся на круги своя. Но проходили месяцы, годы. После Февральской революции – Октябрьская, затем Гражданская война. В Брюсселе снова появились русские эмигранты, только теперь это были такие же, как он, сторонники царя и Отечества. Они тоже ждали, когда падёт большевистский режим и можно будет вернуться на родину…

Если Советы падут, тогда его работа будет востребована, и не только Россией, ведь большевики непременно попытаются совершить свою «мировую» революцию. Осознание этого давало силы ждать и надеяться, а значит – жить. Он продолжал работать – наблюдать, запоминать, фиксировать всё, что было, по его мнению, важно или интересно. На каждого «субъекта» Корней составлял досье по всем правилам разведки. Краткая характеристика, биографические данные, род деятельности и круг знакомых. Такие же лаконичные и точные отчёты о результатах наблюдений и разговорах в квартирах жильцов, если они вызывали какой-то интерес у Корнея.

Чумаков быстро пересмотрел страницы и радостно вздохнул: вот записи об Изенбеке! «Человек истинно благородный, как по званию, так и по крови, образован, умён, честен. Ненавидит большевиков, церковь и царя Николая лично, оставаясь при этом приверженцем монархии вообще». Вот запись о проникновении какого-то неизвестного лица в квартиру художника во время его отсутствия. «Неизвестный отлично ориентировался в квартире, не производил шума, имел копии ключей, так как после его ухода замки работали исправно». И далее, «считаю, что проникновение в квартиру Изенбека состоит в причинной связи с его скорой и непонятной смертью»… Характеристика Миролюбова: «Миролюбов Юрий Петрович, часто приходит к Изенбеку, снимает копии с каких-то древних дощечек. Потомок православных священников, ненавидит большевиков. Высшего образования не имеет, болезненно самолюбив, вспыльчив, социально инертен». Ага, вот и господин Шеффель появился! Чумаков стал внимательно читать запись разговора Миролюбова с Шеффелем. Скоро Чумаков настолько увлёкся, что за буквами и строчками увидел ясную и чёткую картину.

Он даже услышал скрип начищенных сапог Шеффеля, поднимавшегося по лестнице, и энергичный стук в квартиру Изенбека.

* * *

– Что ж это вы, Юрий Петрович, от счастья обладания столь ценным наследством слух потеряли, открывать не желаете-с, – произнёс Карл, когда дверь наконец отворилась. Он прошёлся по всем комнатам, осматривая картины, иногда ненадолго останавливаясь подле некоторых полотен. – Да, скромно жил наш друг Али, даже, по-моему, чересчур скромно. Мы бы с вами, милейший Юрий Петрович, при подобных возможностях так в аскетизм не ударялись, верно? – Шеффель довольно потёр руки. – О-о, я вижу, от счастья вы не только слуха, но и дара речи лишились! – продолжал шутить непрошеный гость. – Ладно, показывайте своё сокровище, уники, дощьки, или как их там, сгораю от нетерпения!

– Дощек… нет… – тихо, не своим голосом, с трудом выдавил Миролюбов.

– Как это нет? Что за шутки, господин Миролюбов? – Голос и тон речи Шеффеля сразу изменились. Он повернулся на каблуках, и глаза серо-голубыми буравчиками принялись сверлить литератора. Юрию Петровичу стало зябко, несмотря на тёплую погоду. – Так где же они? – В голосе немецкого офицера зазвучала нешуточная угроза.

– Я не знаю, честное благородное, не знаю! Вот тут они лежали уже много лет… – Юрий Петрович беспомощно разводил руками, показывая пустые полки книжного шкафа, где раньше хранились уники. Голос его при этом предательски дрожал.

– Милейший, вы, наверное, ещё не знаете, что такое гестапо? Когда вы попадёте в их руки, то сразу вспомните, где дощечки и почему вы вздумали обмануть рейх… – Голос Шеффеля теперь звучал совсем тихо, но от тона и реальности угрозы, сквозившей в каждом сказанном слове, Миролюбову стало совсем плохо. От страха ноги его подкосились, и он пал на колени.

– Умоляю, Карл Густавович, поверьте, я действительно не знаю, куда они делись, не знаю! Я ведь всегда всё делал так, как вы говорили. По вашей просьбе я познакомился с Изенбеком. Устроил встречу с вами в библиотеке университета. А когда Изенбек не захотел показывать дощьки, снимал с них копии… Пятнадцать лет каторжного труда, буква за буквой, слово за словом… И теперь, когда мне сообщили, что завещание на моё имя находится у нотариуса, я ведь сделал всё, как от меня требовалось! И раньше, когда… – Миролюбов поперхнулся. – Помилуйте, за что же в гестапо?!

– Вы снимали копии, потому что я за них платил, – резко перебил Шеффель. – А вы нуждались в средствах. Отчего вы сняли не все копии и последние годы совсем не работали?

– Изенбек… – начал было Миролюбов.

– Оставьте, – махнул рукой Шеффель, – эта песня мне давно знакома. Я скажу, отчего вы потеряли интерес к дощечкам, – потому что теперь вас содержит ваша жена. И делать копии нет надобности. Да и что копии, они ничего не стоят, мне нужны оригиналы, где они?

– Карл… Густавович… – Миролюбов поперхнулся и трясущейся рукой стал доставать носовой платок, чтобы вытереть холодный пот со лба, но вместо платка из кармана извлёк сложенный вчетверо лист. Машинально развернул его и в тот же миг забыл о платке. Что-то похожее на радостную улыбку отразилось на перекошенном страхом лице литератора. – Вот, вот, взгляните! Как же я сразу не обратил внимания, о господи! – Не в силах больше говорить, он протянул листок.

Шеффель взглянул на бумагу:

– Что это?

– Опись имущества, которую я получил у нотариуса… – взволнованно всхлипывал Миролюбов, – а там, посмотрите, дощечки не указаны… Значит, к моменту составления описи их уже не было… Может, сам Али куда задевал…

Шеффель внимательно просмотрел опись несколько раз.

– Хватит бабских воздыханий, – сказал он. – Поднимитесь и сядьте на стул. Так, – продолжил он, когда Миролюбов скукоженно уселся и заёрзал на стуле, чувствуя себя как на настоящем допросе. – Вспомните-ка лучше, когда видели дощечки в последний раз, а также не замечали ли кого-то, кто интересовался ими или покойным Изенбеком в последнее время? Кто, кроме нас с вами и того ряженого запорожца, как его…

– Скрипника, – подсказал литератор.

– Кроме этого Скрипника, кто ещё может быть?

– Право, я теряюсь в догадках… может, покойный просто пропил их, ну, в смысле – продал кому-нибудь?… – беспомощно развёл руками Миролюбов.

– Dummkopf, russische Schwein! [44]

Миролюбов с некоторым удивлением вскинул глаза на Карла, который вдруг заговорил по-немецки.

Шеффель перехватил недоуменный взгляд собеседника и саркастически улыбнулся.

44

Глупец! Русская свинья! (нем.)