Перуновы дети

– Попей, Мечиславушка! – ласково говорит он.

Чумаков-Мечислав с трудом делает несколько глотков. Отвар такой терпко-горький, что вяжет во рту. Однако это даже приятно, и режущая боль начинает утихать, наступает облегчение.

– Вот и славно, сынок, трудись, одолевай Мару, – продолжает журчать старик мягким голосом, похожим на неторопливый ручей, – потому как великая сеча идёт внутри тела твоего. Я вот травками да заговорами Живе подмогу даю, одначе без тебя самого не превозмочь ей Мары…

– Отче, – отзывается слабым голосом раненый Чумаков-Мечислав, – то вам, кудесникам, многое богами открыто, а я – простой воин и чудесам волховским не обучен…

– Коли нужда придёт, всему научить может, Мечиславушка, головушка твоя буйная, – ласково отвечал старик, такой весь чистый и белый, что казалось, сам испускал сияние, и в горнице становилось светлее от его присутствия. – Вся наша жизнь есть труд, – продолжал кудесник, – и землю пахать, и железо ковать, и с врагом сражаться, и ведовству обучаться – опять же труд. Сам знаешь, не может отрок, меча в руках не державший, в сече первым быть. Не сумеет тот, кто кузнечного молота в глаза не видывал, даже сущую безделицу выковать. Так и тут учиться надобно, как себя от смерти отвоевать, глядишь, потом и другим наука твоя в помощь будет. В мире явском ты не всё, что требуется, исполнил, так что в Навь уходить не имеешь права. – Голос старца как-то незаметно из ласкового перешёл в твёрдую уверенную речь. Он взывал к изуродованному ратнику литыми словами воинского наказа, который тот непременно должен был исполнить.

– Да разве ж я супротив? – отвечал раненый. Слова волхва задели его за живое, даже чуть обидели, как будто он по собственной воле тут вылёживается…

Старик, почувствовав, что его речь произвела желаемое воздействие, опять заговорил мягким тоном:

– Вот и ладно, Мечиславушка. Ты силу бери от снадобий, от животворящих лучей Солнца-Сурьи, от памяти ушедших Пращуров, что с полей Сварожьих советы мудрые подают, от Матери Сырой Земли, исцеляющей раны воинов. Собирай эту силу и бросай в битву с мерзким Ямой, что хочет выпить твою кровь и взять твою жизнь. Тогда и победа будет, а вздумаешь колодой лежать – сгниёшь заживо…

– Уразумел, отче, буду стараться, – пробормотал раненый.

– Старайся, сынок, – одобрил старик. – А что касаемо чудес, то расскажу тебе одну притчу. Когда-то давным-давно, так что и само время как старая кость побелело и в прах рассыпалось, жил в чужедальней стороне один человек. Сызмальства тягу к наукам имел великую, и, желая отыскать чудесные знания, ушёл из дома ещё отроком и отправился с купеческими караванами в далёкие страны. Много ходил и ездил он по землям невиданным, встречал магов, чародеев и волшебников и сам научился лечить людей и творить чудеса. Тогда воротился на родину, чтоб поделиться всем, что узнал. Однако люди требовали только свершения чудес и не хотели учиться сами. Когда же сей человек стал проповедовать путь Истины, народ рассердился, что не желает он больше творить чудеса, и схватили его, и распяли на кресте, как разбойника…

Голос старика звучал всё тише, глуше, пока не исчез совсем. Чумаков очнулся и увидел, что рядом с его кроватью стоит каталка. Медсестра извлекла иглу из вены на руке.

– Куда вы меня? – настороженно спросил Чумаков, оглядывая санитаров.

– В операционную, Евгений Викторович распорядился, – почему-то пряча глаза, ответила медсестра.

Чумаков сразу вспомнил, как вчера утром на обходе главврач, войдя в его палату, потянул носом воздух, укоризненно покачал головой и сказал:

– Всё, больше тянуть нельзя, надо резать! – и вышел.

Тело будто с ног до головы окатило ледяной водой, а потом обсыпало жаром.

– На ампутацию? – переспросил медсестру.

Та хмуро промолчала, продолжая манипуляции.

Как всегда в решительный момент, в голове стало ясно, боль и слабость на время как бы замерли, выжидая.

– Так, – спокойным, но не допускающим возражения тоном произнёс Чумаков, – я никуда не поеду, никакой ампутации не будет!

– Но Евгений Викторович, он же…

– Позовите его, – потребовал пациент.

Разговор с главврачом и хирургом был непрост.

– Вячеслав Михайлович, милейший, – прикладывал руку к сердцу главврач, – мы сделали всё, что могли, но нельзя рисковать, гангрена. Вы же взрослый человек, сами понимаете, что это такое. Мы вытащили вас с того света, а теперь из-за ноги… всё может закончиться очень плохо!

Чумаков сжал руку врача.

– Евгений Викторович… Если мне удастся выкарабкаться, то целиком. А нет – что же, никто плакать не станет… Хотите, напишу отказ в письменной форме. Сами говорите, что я выжил чудом. Но где одно чудо, там может быть и второе, верно?

– Я вам не маг какой или чародей, чтобы чудесами заниматься, я врач и говорю со всей ответственностью: нужна операция! – теряя терпение, уже сердито отвечал Евгений Викторович.

Но Чумаков оставался непреклонным.

– Если уж на то пошло, – предложил хирург, – давайте хотя бы вскроем ногу и хорошо промоем её, там же… – Он повёл рукой в сторону распухшей ниже колена синей колоды, источавшей характерный гнилостный запах.

Чумаков, поколебавшись, согласился, но с условием, что процедуру будут производить без наркоза. «Не хватало, чтоб усыпили, а потом ногу оттяпали», – подумал про себя.

– Будет очень больно! – предупредил хирург.

– Потерплю, – ответил Чумаков, сцепляя зубы, когда его стали перекладывать с постели, чтобы везти в манипуляционную.

Пока ехали, настраивал себя, что любой ценой должен всё выдержать.

И он держался, когда икру левой ноги разрезали с трёх сторон почти во всю длину, когда промывали физраствором, накладывали швы, вставляли катетеры для оттока скапливающегося гноя. Отключился, только когда повезли назад в палату.

На следующий день к нему зашла тётя Дуся с пакетом в руках. Закрыв за собой дверь, достала из полиэтиленового кулька обычную пол-литровую банку с какой-то тёмно-бурой жидкостью. Широкой морщинистой ладонью с крепкими пальцами труженицы она легко сняла тугую капроновую крышку и, налив треть стакана, протянула Чумакову.

– На вот, сынок, выпей, страдалец ты наш! – неожиданно мягким тоном сказала тётя Дуся. – Нынче только и разговоров, как вчера тебе ногу без наркоза резали. А я утром сменилась, домой сбегала. Дай, думаю, отварчику ему сделаю, оно не повредит, а на пользу будет.

Чумаков покорно выпил, так как ему и впрямь было паршиво. Но, опустошив стакан, он застыл в изумлении: эффект узнавания сработал почти сразу: знакомый запах, вкус, ощущение горечи во рту… Он пил это во сне или в бреду, когда белый старик поил его из чаши, называя каким-то древним красивым именем. Но ведь тогда у него была горячка, а здесь… Здесь вполне реальная тётя Дуся сидит перед ним, ставит на тумбочку пол-литровую банку.

– Как только пить захочется, воды не пей, а отпивай отвар понемножку. Я потом ещё принесу, чтоб на ногу прикладывать, заживать будет быстрее…

Она встала:

– Ладно, пойду, некогда рассиживаться.

– А что это за отвар? – успел спросить Чумаков.

– Из трав разных. Тут и зверобой, и деревей, и полынь – всего двенадцать наименований. Моя бабушка нас всегда травами лечила, кое-что запомнилось. Ну, отдыхай! – И тётя Дуся ушла.

Чумаков лежал в растерянности, недоумевая, каким непостижимым образом могло смешаться в стакане травяного отвара далёкое прошлое или, скорее, бред о далёком прошлом и живое настоящее. Пока не было сил осмыслить всё это. Может, потом, когда прояснится затуманенный и воспалённый мозг, он во всём разберётся. «Когда в сече внутри меня Жива одержит верх над Марой», – невольно подумалось образами, пришедшими из состояния забытья.